– Ах ты, сука паскудная!
– Ты что? Да что с тобой?
– Ах ты, сука паскудная! – повторил он. – А я-то, осел, поверил!
Снова подхватив сумку, он повернулся к двери. Она тут же очутилась рядом.
– Ты куда? Только не уходи! Ты не смеешь меня бросить! Если уйдешь, я ни за что не ручаюсь!
– Вранье! – бросил он. – Жалкое вранье! Хоть бы врала по-человечески, а это ж такая дешевка – с души воротит! Нашла чем шутить!
Но она уже тащила его от двери.
– Да ты только посмотри! Посмотри, что было! Сам увидишь! Погляди, что он устроил. И мне страшно – вдруг он снова придет! Ты не знаешь, какой он бывает…
На полу опрокинутый стул. И лампа в придачу. Несколько осколков стекла.
– Обувайся, когда по дому ходишь. Не то порежешься. Это все, что я тебе могу посоветовать.
Между осколками валялась фотокарточка. Равич раздвинул осколки ногой, фотокарточку поднял.
– На вот. – Он бросил фото на стол. – И оставь меня в покое.
Она все еще стоит у него на пути. И смотрит в упор. Только лицо опять совсем другое.
– Равич, – сказала она тихо, сдавленным голосом, – можешь обзывать меня как хочешь. Я часто врала. И дальше буду врать. Мне так хотелось…
Она отшвырнула фотокарточку, и та, скользнув по столу, перевернулась лицом вверх. На фото был совсем другой мужчина, не тот, с кем Равич видел ее в «Клош д’Ор».
– Всем правду подавай! – бросила она с нескрываемым презрением. – Все только и твердят: не ври, не ври! Говори только правду! А скажешь правду – так вы же первые и не выдерживаете. Ни один! Но тебе-то я совсем редко врала. Тебе – нет. С тобой я не хотела…
– Ладно, – буркнул Равич. – Не будем в это вдаваться. – Сейчас, как ни странно, она опять чем-то его растрогала. И он из-за этого злился. Не намерен он больше подставлять ей душу.
– Нет. С тобой мне это было не нужно, – сказала она, глядя на него почти с мольбой.
– Жоан…
– Я и сейчас не вру. Ну или не совсем вру, Равич. Я тебе позвонила, потому что и правда боялась. Только-только его за дверь выставила и на замок заперлась. И первое, что мне в голову пришло, – это тебе позвонить. Что же тут такого?
– Не больно ты была напугана, когда я приехал.
– Так он ушел уже. И я знала, что ты приедешь, поможешь.
– Ну и прекрасно. Тогда все в порядке и я могу идти.
– Но он же снова заявится. Он кричал, что вернется. А сейчас сидит где-то и напивается. Я-то знаю. А когда он пьяный приходит, он не как ты. Он пить не умеет…
– Все, хватит с меня! – перебил ее Равич. – Кончай валять дурака. Дверь у тебя крепкая. И больше так не делай.
Она умолкла ненадолго.
– А что мне тогда делать? – вдруг выпалила она.
– Ничего.
– Я тебе звоню – три раза, четыре, – а тебя нет, или ты трубку не берешь. А если берешь, так сразу «оставь меня в покое». Это как прикажешь понимать?
– Да так и понимать.
– Так и понимать? И как же именно? Человек не машина, захотел – включил, не захотел – выключил. То у нас ночь любви – и все прекрасно, все замечательно, а потом вдруг…
Она умолкла, не спуская с него глаз.
– Я знал, что так и будет, – проговорил он тихо. – Я знал – ты обязательно захочешь этим попользоваться. Как это на тебя похоже! Ведь знала же – то был последний раз, и на этом все. Да, ты пришла ко мне, и именно потому, что это последний раз, все было как было, и это прекрасно, потому что было прощание, и мы были упоены друг другом, и в памяти осталось бы именно это – но ты, как последняя торгашка, решила все передернуть, попользоваться случаем, заявить какие-то права, лишь бы то единственное, неповторимое, что у нас было, перечеркнуть попыткой жалкого, пошлого продолжения! А когда я не соглашаюсь, прибегаешь к совсем уж мерзкому трюку, и в итоге мы в который раз пережевываем все ту же жвачку, рассуждая о вещах, о которых даже упоминать – и то бесстыдство.
– Но я…
– Все ты прекрасно знаешь, – перебил он ее. – И кончай врать. Даже повторять не хочу все, что ты тут наплела. Противно. Мы оба все знали. И ты сама сказала, что больше не придешь.
– А я и не приходила!
Равич пристально посмотрел ей в глаза, но сдержался, хотя и с трудом.
– Хорошо, пусть. Но ты позвонила.
– Позвонила, потому что мне было страшно!
– О Господи! – простонал Равич. – Ну что за идиотизм! Все, я сдаюсь!
Она робко улыбнулась.
– Я тоже, Равич. Разве ты не видишь: я хочу только одного – чтобы ты остался.
– Это как раз то, чего я не хочу.
– Почему? – Она все еще улыбалась.
Равич чувствовал: никакие слова тут не помогут. Она просто-напросто не хочет его понимать, а начни он объяснять все снова, одному Богу известно, чем это может кончиться.
– Это просто мерзость и разврат, – сказал он наконец. – Только ты этого все равно не поймешь.
– Как знать, – почти нараспев протянула она. – Может, и пойму. Только между сегодня и тем, что было у нас неделю назад, какая разница?
– Ну все, начинай сначала.
Она долго смотрела на него молча.
– Мне все равно, как там что называется, – проговорила она наконец.
Равич молчал. Понимал, что бит по всем статьям.
– Равич, – сказала она, подойдя чуть ближе. – Да, я говорила в ту ночь, что все кончено. Говорила, что ты больше обо мне даже не услышишь. Говорила, потому что ты так хотел. А если не исполнила, ну неужели не понятно – почему?
И смотрит в глаза как ни в чем не бывало.
– Нет! – грубо отрезал Равич. – Мне одно понятно: ты хочешь и дальше спать с двумя мужиками.
Она и бровью не повела.
– Это не так, – помолчав, возразила она. – Но даже если бы это было так, тебе-то что за дело?
В первую секунду он даже опешил.
– Нет, серьезно, тебе-то что за дело? – повторила она. – Я люблю тебя. Разве этого не достаточно?
– Нет.
– Тебе не следует ревновать. Кому-кому, а тебе нет. Да ты и не ревновал никогда…
– Неужели?
– Да конечно. Ты вообще не знаешь, что такое ревность.
– Да где уж мне. Я ведь не закатываю сцены, как твой ненаглядный…
Она улыбнулась.
– Равич, – снисходительно протянула она, – ревность вдыхаешь с воздухом, которым до тебя дышал другой.
Он не ответил. Вот она стоит перед ним, смотрит. Смотрит и молчит. Воздух, тесная прихожая, тусклый полусвет – все вдруг почему-то полнится ею. Ее ожиданием, ее безмолвным, мягким, но до беспамятства властным притяжением, словно ты на высоченной башне стоишь и через перила вниз смотришь, и уже голова кругом идет. Равич всеми фибрами, физически ощущал это ее тяготение. Но не хотел снова попадаться в ловушку. Хотя и уходить раздумал. Если он сейчас просто так уйдет, этот безмолвный призыв будет его потом преследовать. Он должен со всей ясностью положить этому конец. К завтрашнему дню ему во всем понадобится полная ясность.
– У тебя есть что-нибудь выпить? – спросил он.
– Да. Чего тебе дать? Кальвадоса?
– Коньяку, если есть. Хотя можно и кальвадоса. Все равно.
Она направилась к буфету. Он смотрел ей вслед. Этот сладкий ветерок, это незримое излучение соблазна, это неизреченное, но явственное «поди сюда, совьем гнездышко», это вечное мошенство, – как будто мир и покой в биении крови и вправду можно обрести дольше, чем на одну ночь!
Ревность. Это он-то не знает, что такое ревность? Может, ему и о бедах любви ничего не известно? И разве эта боль – куда древней, куда неутолимей, чем мелкое, личное своекорыстие, – не страшней всякой ревности? Разве не начинаются эти беды с простой и страшной мысли, что один из вас умрет раньше другого?
Кальвадос Жоан не подала. Принесла бутылку коньяка. Хорошо, мелькнуло у Равича. Иногда она все-таки хоть что-то чувствует. Он отодвинул фотографию, чтобы было куда поставить рюмку. Потом, однако, снова взял карточку в руки. Самое простое средство смягчить боль – как следует рассмотреть того, кто пришел тебе на смену.
– Что-то память стала сдавать, даже странно, – проговорил он. – Мне казалось, твой ненаглядный выглядит совсем иначе.
Она поставила бутылку на стол.
– Так это вовсе не он.
– Ах вон что, уже другой кто-то…
– Ну да, из-за этого и весь сыр-бор разгорелся.
Равич на всякий случай как следует хлебнул коньяка.
– Уж пора бы тебе знать: не стоит расставлять в доме фотографии мужчин, когда приходит бывший любовник. Да и вообще не стоит расставлять ничьих фотографий. Это пошлятина.
– А я и не расставляла. Он сам нашел. Целый обыск устроил. А фотографии нужны. Тебе не понять. Такое только женщина понимает. Я не хотела, чтоб он ее видел.
– И нарвалась на скандал. Ты что, зависишь от него?
– Нет. У меня свой контракт. На два года.
– Но это он тебе его устроил?
– А почему нет? – Она искренне удивилась. – Что тут такого?
– Да ничего. Просто в таких случаях некоторые доброхоты страшно обижаются, если не чувствуют ответной благодарности.
Она только вскинула плечи. И он тут же увидел. Вспомнил. И защемило сердце. Эти плечи, когда-то вздымавшиеся рядом с ним покойно, размеренно, во сне. В вечернем небе мимолетная стайка птиц, вдруг полыхнувшая оперением в лучах заката. Давно? Насколько давно? Ну же, незримый счетовод, подскажи! Вправду ли совсем похоронено, или еще живы, еще подрагивают какие-то отголоски чувств? Только кто же это знает?
Окна распахнуты настежь. Вдруг что-то влетело, клочком тени мелькнуло на свету, запорхало, затрепетало под абажуром, замерло, осторожно раскрывая крылья, расправив их во всю ширь, и обернулось сказочным пурпурно-золотисто-лазурным видением, королевой ночи, воцарившейся на мерцающем шелку абажура, – роскошной ночной павлиноглазкой. Тихо вздымались и опускались бархатные молочно-кофейные крылья, так же тихо и мерно, как грудь стоящей напротив него женщины под тонкой материей платья, – где, когда это уже было однажды в его жизни, когда-то несказанно давно, целую вечность назад?
Лувр? Ника? Нет, гораздо раньше. Назад, назад, в солнечно-пыльную завесу прошлого. Курится фимиам над топазами алтарей, все громче рокот вулканов, все темнее сумрак страстей в крови, все утлее челн познания, все бурливее жерло воронки, все пунцовее и раскаленнее лава, черно-багровыми языками оползающая со склонов, накрывая и пожирая смертоносным жаром все живое вокруг, – и вечная насмешка горгоны Медузы над тщетными усилиями духа, этими зыбкими письменами на песках времен.