Равич пробежал глазами записочку.
– Тут две фамилии, – пояснила Роланда. – На первые две недели – моя. Ну а потом жениха.
Равич положил записку в карман.
– Спасибо, Роланда. Но я пока что из Парижа никуда не собираюсь. Да и жених твой опять же наверняка будет удивлен, если я вдруг заявлюсь как снег на голову.
– Это ты к тому, что я на вокзал тебя просила не приходить? Так то ж совсем другое дело. Это я тебе на тот случай даю, если тебе вдруг из Парижа уехать придется. Срочно. Понимаешь?
Он поднял на нее глаза.
– С какой стати?
– Равич, – вздохнула она, – ты ведь беженец. А у беженцев иной раз бывают неприятности. И всегда неплохо иметь адресок, где тебя не тронет полиция.
– Откуда ты знаешь, что я беженец?
– Да уж знаю. Я не говорила никому. Это никого здесь не касается. А адресок прибереги. И если понадобится, приезжай. У нас никто ни о чем не спросит.
– Хорошо. Спасибо, Роланда.
– Позавчера тут кое-кто из полиции приходил. Насчет немца спрашивали. Интересовались, кто еще здесь был.
– Вот как? – настороженно заметил Равич.
– Да. Когда ты в прошлый раз забегал, этот немец как раз тут торчал. Ты, наверно, его даже не заметил. Лысый такой, толстый. В другом конце сидел, с Ивонной и Клер. Вот они из полиции и спрашивали, мол, был ли у нас такой и кто еще в это время присутствовал.
– Вот уж не помню, – сказал Равич.
– Да конечно, ты и внимания не обратил. Разумеется, я и не сказала, что ты забегал ненадолго.
Равич кивнул.
– Так верней, – пояснила Роланда. – Нечего этим легавым лишний раз повод давать к честным людям по пустякам цепляться да паспорта спрашивать.
– И правильно. А он хоть объяснил, в чем дело?
Роланда передернула плечами.
– Нет. Да и нам-то что? Я так ему и сказала: никого не было, и точка. У нас вообще такое правило. Никто ничего не знает. Так верней. Да он и не особо интересовался.
– Нет?
Роланда усмехнулась.
– Равич, сам подумай, ну что нам, французам, до какого-то там немецкого туриста? Будто нам своих забот мало. – Она поднялась. – Ну, мне пора. Прощай, Равич.
– Прощай, Роланда. Без тебя здесь уже будет не то.
Она улыбнулась:
– Разве что на первых порах. А потом все наладится.
Она пошла попрощаться с оставшимися девушками. Но по пути еще раз глянула на новехонький кассовый аппарат, на кресла и столики. Очень практичные подарки. Она уже видела их у себя в кафе. Особенно кассу. Касса – это солидность, достаток, преуспеяние. Она долго не решалась, но потом все же не устояла. Достала из сумочки мелочь, положила монеты рядом с поблескивающим аппаратом и тюкнула пару раз по клавишам. Аппарат послушно зажужжал, щелкнул, выбил два пятьдесят и вытолкнул денежный ящик. Роланда со счастливой детской улыбкой положила в него собственные деньги.
А вокруг, разбираемые озорным любопытством, уже собрались девушки. Роланда выбила второй чек – франк семьдесят пять.
– А что у вас можно купить на франк семьдесят пять? – поинтересовалась Маргарита, среди товарок больше известная по кличке Лошадь.
Роланда задумалась.
– Один дюбонне или два перно.
– А во что обойдется «амер пикон» и одно пиво?
– Семьдесят сантимов. – Роланда застучала клавишами. И пожалуйста, выскочил чек: ноль семьдесят.
– Дешево, – вздохнула Лошадь.
– Так и есть. У нас дешевле, чем в Париже, – пояснила Роланда.
Сдвигая плетеные кресла вокруг мраморных столиков, девушки осторожно рассаживались вокруг. Они чинно расправляли свои вечерние платья, на глазах превращаясь в посетительниц будущего кафе.
– Нам, пожалуйста, три чая с английскими бисквитами, мадам Роланда, – проворковала Дэзи, изящная блондинка, пользовавшаяся особым успехом у женатых клиентов.
– Семь восемьдесят. – Роланда выбила. – Что поделаешь, английские бисквиты дорого стоят.
За соседним столиком Лошадь-Маргарита после непродолжительного раздумья вскинула голову.
– Две бутылки «Поммери»! – торжествующе выпалила она. Лошадь любила Роланду и очень хотела сделать той приятное.
– Девяносто франков. Отличное «Поммери».
– И еще четыре коньяка! – Лошадь пустилась во все тяжкие. – У меня сегодня день рождения!
– Четыре сорок. – Касса затарахтела.
– А четыре кофе и четыре безе?
– Три шестьдесят.
Лошадь, сияя от восторга, смотрела на Роланду. Больше ей просто ничего не приходило в голову.
Девушки снова сгрудились вокруг кассы.
– А сколько получилось всего, мадам Роланда?
Роланда продемонстрировала чек со столбцом цифр.
– Всего сто пять восемьдесят.
– А вы сколько на этом заработаете?
– Франков тридцать. Это из-за шампанского, с него доход хороший.
– Отлично! – обрадовалась Лошадь. – Очень хорошо! Пусть всегда так и будет!
Роланда снова подошла к Равичу. Глаза ее сияли, как сияют только глаза счастливых влюбленных и удачливых коммерсантов.
– Прощай, Равич. И не забудь, о чем я тебе говорила.
– Не забуду. Прощай, Роланда.
И она пошла, прямая, энергичная, смелая, не ведая сомнений в своей правильной жизни и ясном, благополучном будущем.
Равич с Морозовым сидели в «Фуке». Было девять вечера. На террасе было битком. Вдалеке, уже за Триумфальной аркой, белым, льдистым светом разгорались два фонаря.
– Крысы побежали из Парижа, – сообщил Морозов. – В «Интернасьонале» уже три номера пустуют. Такого с тридцать третьего года не припомню.
– Ничего, новые беженцы понаедут и все займут.
– Это откуда же? У нас были русские, итальянцы, поляки, испанцы, немцы…
– Французы, – проронил Равич. – От границы. Как в прошлую войну.
Морозов взялся за свой бокал, но тот был пуст. Он подозвал официанта.
– Еще графин «Пуйи», – заказал он. Потом обратился к Равичу: – А у тебя какие виды?
– На роль крысы?
– Именно.
– Крысам в наше время тоже паспорта и визы нужны.
Морозов глянул на него с недоверчивой усмешкой.
– Можно подумать, они у тебя раньше имелись. И тем не менее ты пожил в Вене и в Цюрихе, в Испании и в Париже. Сейчас самое время отсюда сматываться.
– Куда? – спросил Равич, берясь за принесенный официантом графин. Запотевшее стекло приятно холодило ладонь. Он разлил легкое вино по бокалам. – В Италию? Там гестапо прямо на границе нашего брата ждет не дождется. В Испанию? То-то фалангисты обрадуются.
– В Швейцарию?
– Швейцария слишком мала. Я в Швейцарии три раза был. Каждый раз меня уже через неделю отлавливала полиция и отправляла обратно во Францию.
– В Англию. До Бельгии, а оттуда зайцем.
– Исключено. Задержат в порту и спровадят обратно в Бельгию. А в Бельгии эмигранту жизни нет.
– В Америку тебе тоже нельзя. Как насчет Мексики?
– Там и без меня беженцев полно. И тоже хоть какие-то документы нужны.
– А у тебя совсем никаких?
– Было несколько справок на разные имена об освобождении из мест заключения, где я отбывал наказание за незаконное пересечение границы. Словом, мандат не самый подходящий. Я их, конечно, сразу же рвал и выбрасывал.
Морозов молчал.
– Кончилось бегство, старина Борис, – сказал Равич. – Рано или поздно оно всегда кончается.
– Но ты хоть понимаешь, что тебя здесь ждет, если война начнется?
– Само собой. Французский концлагерь. А в нем ничего хорошего, потому что ничего не готово.
– А потом?
Равич пожал плечами:
– Не стоит слишком далеко загадывать.
– Допустим. Но ты сознаешь, чем это пахнет, если тут все вверх дном пойдет, а ты в концлагере куковать будешь? До тебя немцы могут добраться.
– Как и до многих других. Может быть. А может, нас успеют вовремя выпустить. Кто знает?
– А потом?
Равич достал из кармана сигарету.
– Да что об этом говорить, Борис? Мне из Франции не выбраться. Куда ни кинь – всюду клин. Да я и не хочу никуда.
– Как это никуда не хочешь?
– Да вот так. Думаешь, я сам об этом не думал? Не могу объяснить. Не объяснить это. Не хочу больше никуда.
Морозов молчал, рассеянно глядя по сторонам.
– А вот и Жоан, – вдруг бросил он.
Она сидела за столиком с каким-то мужчиной, довольно далеко от них, на той террасе, что выходит на проспект Георга Пятого.
– Знаешь его? – спросил Морозов.
Равич еще раз глянул в ту сторону.
– Нет.
– Что-то быстро она их стала менять.
– Торопится жить, – равнодушно проронил Равич. – Как и большинство из нас. До потери пульса – лишь бы урвать, лишь бы успеть.
– Можно назвать это и иначе.
– Можно. Суть от этого не изменится. Смятение души, старина. За последнюю четверть века это стало всеобщим недугом. Никто уже не надеется тихо-мирно дожить до старости на свои сбережения. Запахло пожаром, вот каждый и спешит ухватить хоть что-нибудь. Не ты, конечно. Ты у нас философ, проповедник простых житейских радостей.
Морозов не отвечал.
– Она же ничего не смыслит в шляпах, – без перехода продолжил Равич. – Ты только глянь, что она нахлобучила! И вообще у нее со вкусом неважно. Но в этом ее сила. Культура – она расслабляет. А решают все в конечном счете простейшие жизненные инстинкты. Ты первый – превосходное тому подтверждение.
Морозов ухмыльнулся:
– Мечтатель ты наш заоблачный, дались тебе мои низменные житейские удовольствия… Пойми: чем проще вкусы, тем больше у человека радости в жизни. Такой не будет от тоски изводиться. Когда тебе седьмой десяток пошел, а ты, как юнец, все еще за любовью гоняешься, ты просто идиот. Это все равно что с шулерами крапленой колодой играть да еще и на выигрыш рассчитывать. Хороший бордель – вот тебе и отрада, и покой для души. В заведении, куда я частенько наведываюсь, шестнадцать молодок. За сущие гроши тебя там ублажат, как падишаха. И это ласки без обмана, не то что скудные подачки, по которым тоскует иной раболепный воздыхатель, раб любви. Да-да, раб любви…
– Я прекрасно тебя слышу, Борис.
– Ну и ладно. Тогда давай до