Она пошевелилась. Шевельнула рукой. Правая рука двигается. Левая нет.
– Равич, – проговорила Жоан.
– Да…
– Ты… меня… оперировал?
– Нет, Жоан. Не понадобилось. Мы только обработали рану.
– Побудешь со мной?
– Да.
Глаза закрылись, она снова уснула. Равич выглянул из палаты.
– Принесите мне, пожалуйста, кофе, – попросил он ночную сестру.
– Кофе и булочки?
– Нет. Только кофе.
Он вернулся, отворил окно. Ясное солнечное утро занималось над крышами. Резвясь в водосточных желобах, радостно чирикали воробьи. Равич присел на подоконник, закурил. Дым выдыхал в окно.
Пришла сестра, принесла кофе. Он поставил кофе рядом на подоконник, прихлебывая, продолжал курить и смотреть на улицу. Когда оглядывался, после яркого солнечного света в палате, казалось, царит тьма. Он встал, подошел взглянуть на Жоан. Она спала. Лицо ясное, чистое, очень бледное. Губ почти не видно.
Он взял поднос с кофейником и чашкой, вынес, поставил на столик в коридоре. Здесь пахло мастикой и гноем. Сестра пронесла ведро с окровавленными бинтами. Где-то гудел вакуумный насос.
Жоан задвигалась. Скоро проснется. Проснется с болями. Боли будут все сильнее. Она может прожить так еще несколько часов или несколько суток. А боли усилятся настолько, что никакими уколами не снимешь.
Равич пошел за шприцем и ампулами. Когда вернулся, Жоан раскрыла глаза. Он посмотрел на нее.
– Голова болит, – пожаловалась она.
Он ждал. Она попыталась повернуть голову. Веки поднимаются с трудом. Глаза тоже плохо слушаются.
– Вся как свинцом… – Она почти совсем проснулась. – Сил нет, как больно…
Он сделал ей укол.
– Сейчас станет легче.
– Раньше так больно не было… – Она повернула голову. – Равич, – прошептала она. – Не хочу мучиться. Я… Обещай, что я не буду мучиться… моя бабушка… я видела, как она… я так не хочу… ей все равно не помогало… обещай мне…
– Обещаю, Жоан. У тебя не будет болей. Почти не будет.
Она стиснула зубы.
– Скоро… поможет?
– Да, скоро. Несколько минут еще.
– Что… что у меня с рукой?
– Ничего. Пока не двигается. Это пройдет.
– А нога? Правая нога?
Она попыталась пошевелить ногой. Не получилось.
– То же самое, Жоан. Не страшно. Пройдет.
Она снова повернула голову.
– Я как раз собиралась… начать новую жизнь, – прошептала она.
Равич ничего не ответил. А что на это ответишь? Может, это даже и правда. Кто из нас не собирался?
Она снова задвигала головой, беспокойно, из стороны в сторону. Голос монотонный, через силу.
– Хорошо, что ты приехал… Что бы со мной без тебя…
– Ну конечно.
«То же самое, – подумал он с горечью. – Абсолютно то же самое. Любой фельдшер-недоучка сгодился бы не хуже. Абсолютно любой. Единственный раз, когда все мои умения, весь опыт нужны были мне, как никогда, они оказались бесполезны. Любой коновал сделал бы то же самое. То бишь ничего».
К полудню она все поняла. Он ничего ей не говорил, но она все поняла и так.
– Я не хочу быть калекой, Равич. Что у меня с ногами? Они обе уже…
– Ничего. Будешь ходить, как ходила. Когда встанешь.
– Когда… встану. Зачем ты обманываешь? Мне это не нужно.
– Я не обманываю, Жоан.
– Я-то знаю… Я понимаю, тебе нельзя иначе. Только не оставляй меня лежать пластом… просто так. Чтобы только боли… и ничего больше. Обещай мне.
– Я тебе обещаю.
– А если совсем будет невмоготу, ты мне лучше что-нибудь дай. Бабушка моя… пять дней лежала… и только криком кричала. Я так не хочу, Равич.
– Ты и не будешь. Сильных болей не будет.
– Но если будут, ты мне дай побольше. Сам знаешь. Чтобы навсегда. Обязательно. Даже если я тогда не захочу или не в себе буду. Знай, что это моя воля. На потом… Обещай мне.
– Обещаю. Хотя это и не понадобится.
Выражение страха мало-помалу сошло с ее лица, сменившись умиротворенным спокойствием.
– Тебе это можно, Равич, – прошептала она. – Если б не ты, меня и так давно бы не было в живых…
– Вздор. Еще как была бы.
– Да нет. Я еще тогда хотела… когда ты меня впервые… я совсем не знала, как быть. А ты мне еще год жизни дал. Целый год подарил. – Она с трудом повернула к нему голову. – Почему я с тобой не осталась?
– Это все моя вина, Жоан.
– Нет. Это… я не знаю…
Золотой полдень заглядывал в окна. Шторы были задернуты, но свет прорывался по бокам. Жоан лежала в наркотической дреме. От нее уже мало что осталось. Последние несколько часов изгрызли ее, словно волчья стая. Тела под одеялом почти не осталось. И сил к сопротивлению тоже. Она витала между явью и сном, иногда почти в полном беспамятстве, иногда в ясном сознании. Боли усиливались. Она начала стонать. Равич сделал еще один укол.
– Голова, – пробормотала она. – Очень худо.
Немного погодя она заговорила снова:
– Свет… Слишком ярко… Жжет…
Равич подошел к окну. Нащупал тросик, опустил жалюзи. Снова задернул шторы. В палате стало темно, почти как ночью. Он снова сел к кровати.
Губы Жоан слабо шевелились.
– Почему же… так долго… почему не помогает, Равич?
– Сейчас, еще пару минут.
Она замерла. Руки поверх одеяла, безжизненно.
– Мне надо… многое… тебе сказать…
– Потом, Жоан…
– Нет. Сейчас… Потом… времени не будет… Многое… объяснить…
– По-моему, я и так почти все знаю, Жоан…
– Знаешь?
– По-моему, знаю.
Волны. Равич видел: судороги волнами пробегают по ее телу. Ноги парализованы. Руки тоже. Только грудь еще поднимается слегка.
– Ты знаешь… что я только с тобой…
– Да, Жоан…
– Остальное было… только от непокоя…
– Да, я знаю…
Опять замерла. Дышит с трудом.
– Странно, – едва слышно проговорила она. – Странно умирать… когда любишь…
Равич склонился над ней. Осталась лишь тьма и ее лицо.
– Я была… тебе не пара… – прошептала она.
– Ты была мне жизнью…
– Я не могу… хочу… руки… не могу тебя обнять…
Он видел: она тщетно силится поднять руки.
– Ты и так в моих объятиях, – сказал он. – А я в твоих.
На миг она перестала дышать. Глаз в темноте не видно. Потом она их открыла. Зрачки огромные. Он не знал, видит ли она его еще.
– Ti amo[45], – прошептала она.
Она заговорила на языке своего детства. На остальное уже не было сил. Равич взял ее безжизненные руки в свои. Что-то в нем рвалось.
– Ты вернула меня к жизни, Жоан, – сказал он, глядя в это лицо, в эти неподвижные глаза. – Ты вернула меня к жизни. Я был просто камень, и больше ничего. А ты снова меня оживила.
– Mi ami?[46]
Так спрашивает ребенок, когда его укладывают спать, – на последней грани усталости и забытья.
– Жоан, – сказал Равич. – Любовь – не совсем то слово. Его мало. Это лишь крохотная частица, капля в реке, листок на дереве. То, что во мне, настолько больше…
– Sono stata… sempre con te…[47]
Равич сжимал ее ладони, зная, что его рук они не чувствуют.
– Ты всегда была со мной, – сказал он, сам не замечая, что вдруг заговорил по-немецки. – Ты всегда была со мной, любил ли я тебя или ненавидел, прикидывался ли равнодушным, это ничего не меняло, ты всегда была со мной и всегда во мне…
Они же все время общались друг с другом только на чужом, заемном языке, а теперь каждый, сам того не сознавая, заговорил на родном. И вот сейчас, когда преграды чужих слов рухнули, они понимали друг друга лучше, чем когда-либо прежде.
– Baciami…[48]
Он поцеловал ее в горячие, сухие губы.
– Ты всегда была со мной, Жоан… Всегда…
– Sono stata… perduta… senza di te…[49]
– Это я без тебя был конченый человек. Ты возвратила мне все святое, и горечь, и сласть, ты даровала мне себя и меня самого. Ты вернула меня к жизни.
Некоторое время Жоан лежала совершенно неподвижно. Равич пристально наблюдал за ней. Тело умирало, уже умерло, жили только глаза и губы, еще теплилось дыхание, но он знал – уже и дыхательные мускулы вот-вот парализует, она уже почти не в силах говорить, уже задыхается, скрипит зубами, лицо исказила неимоверная мука, хотя она все еще боролась. Шея напряглась, она силилась что-то сказать, губы дрожали – хрип, жуткий, утробный хрип, но сквозь него наконец-то прорвались слова.
– Равич, – простонала она. – Помоги! Сейчас же!
Шприц у него наготове. Он его взял, ввел иглу под кожу. Нельзя, чтобы она умирала в муках, задыхаясь, тщетно хватая ртом воздух. Он не даст ей бессмысленно страдать. Когда, кроме боли, ничего не остается. Только боль. И так, может быть, часами…
Веки ее все еще трепетали. Потом замерли и они. Обмякли губы. Дыхание прекратилось.
Он раздернул шторы, поднял жалюзи. Потом снова вернулся к кровати. На него глянуло застывшее, чужое лицо.
Он прикрыл дверь и пошел в приемную. Эжени, сидя за столом, перекладывала регистрационные листы.
– Пациент из двенадцатой умер, – проронил он.
Эжени кивнула, не поднимая глаз.
– Доктор Вебер у себя?
– По-моему, да.
Равич пошел по коридору. Некоторые двери открыты. Он шел дальше, к кабинету Вебера.
– В двенадцатой все кончено, Вебер. Можете звонить в полицию.
Вебер даже головы не поднял.
– Полиции теперь не до того.
– В каком смысле?
Вебер кивнул на экстренный выпуск «Матэн». Немецкие войска вторглись в Польшу.
– У меня точные сведения из министерства. Уже сегодня мы объявляем войну.
Равич отложил газету.
– Вот и все, Вебер.
– Да. Это конец. Горе Франции!
Равич посидел молча. На душе было пусто.
– И не только Франции, Вебер. Еще много кому.
Вебер посмотрел на него почти угрюмо.