– Нельзя, – жрец покачал головой. – След уже простыл. Мы выпускаем птиц в спину уезжающему.
– И что увидели? – не унялась женщина. – Пусть новое предсказание относится ко мне и моим детям.
Авгур снова покачал головой.
– Все, что касается тебя, было уже видно. И ясно.
– Так что? – едва не закричала она.
– Орел летел на север. Летел вслед за его легионами. Потом вернулся с горящей веточкой в клюве. Как по-твоему, что это значит?
Папея прижала пальцы к щекам: неужели сожгут город?
– А я? – через минуту потребовала она. – Что обо мне?
– Он закогтил птицу, но уронил ее, когда мы попытались отогнать его от башни. Мы думали, это голубка, но рассмотрели на земле хищную пустельгу. Он сломал ей шею. Тебе понятно?
Папее было неприятно, что ее посчитали пустельгой.
– Мы поймали орла, посадили его в клетку, так вот три дня подряд к нему прилетала горлица. Приносила воду и поила из клюва в клюв. Потом пропала. Может, кто-то камнем подбил. Орел затосковал, перестал есть и вскоре умер. Понятно?
Что понятно? Какая горлица? Почему издох орел? Ее муж не сентиментален, а, напротив, очень приземлен. Есть из-за кого-то не перестанет. Единственно, что подтвердилось – ее личная судьба связана с судьбой Вечного Города. Город он сожжет, а ей сломает шею – так что ли? Что с ним происходит?
Впервые с момента разлуки Папея задумалась о том, как дела у мужа. Написать ему, что ли? Ни в один поход она не писала. Говорила, что в разлуке страсть ярче. Но на самом деле оба не испытывали потребности в письмах.
И тут откровением поразила Порция Луппа – кумушка всего Лациума.
– А знаешь, твой прислал мне привет и кое-какие подарки из Косматой Галлоты или из болот.
– За что? – поразилась Папеея. Ей он привозил дары только по окончании похода и отдавал строго после триумфа. А вот приятные мелочи, трогательные безделушки, которые говорят: «Я тебя помню, я скучаю, а ты?» – никогда.
Не скучал Авл – вот правда.
– И что он написал? – ей с трудом дался равнодушный тон.
– То, се, – пожала плечами Луппа. – Что-то о местности, о дорогах. Ничего важного. Спросил про Юнию Терцию, дочь Варреса. Откуда он о ней знает? Неужели встретил?
«Вот и новая сучка», – констатировала Папея. А вслух осведомилась:
– Это та, что отказала сенатору Помпону?
– Как ты помнишь? – поразилась подруга, уверенная, что собирать и запоминать сплетни – ее прерогатива.
«Вот через Помпона и будем действовать. Потихоньку соберем прежних сторонников мужа. Напомним, какая фамилия их содержит». Папея потерла руки. Всколыхнуть же «белые тоги» можно было только после ярких побед мужа в Болотных Землях. Тогда оплаченные деньгами ее семьи ораторы начнут внушать на каждой ассамблее: вот, де, услали в дальние дали, а Мартелл приносит Вечному Городу один кусок земли за другим, жизнь кладет на алтарь отечества, не обижается на Лациум, хоть его и обидели, фактически выгнали из дома. Не стыдно ли Сенату?
Такую работу Папея сделает сама. Она знает, кого нанять, чтобы творить бесчисленные славословия Авлу. Нужно, чтобы мед этих речей возмутил великого оратора Публия Цыцеру – сейчас он как-то подзатих, считая Мартелла побежденным врагом. Но если его раздразнить, его обвинительные речи против диктатора способны поднять множество людей. Так Папея и отведет от себя подозрения – вроде бы помогала мужу, и заставит жителей Вечного Города насторожиться против него. Она была мастерица играть на двух флейтах сразу. Причем разные мелодии.
А не нанять ли и самого Цыцеру? Разве его дар слова не продается?
Вот с верховным понтификом сложнее. Даже не все жрецы Юпитера допущены к книге Сибиллы. Для нее могут сделать исключение только тайно, и только по просьбе племянника понтифика, который сейчас лежит в ее атриуме и ест виноград.
К матери на секунду забежала Туллиола, чмокнула ее в щеку, осуждающе стрельнула глазами в гостя, даже не поздоровавщись, и унеслась к себе. Вся в отца! И за отца горой!
Хотя бы раз спросила, каково матери с таким человеком! Нет, будет судить ту, которая всю жизнь положила на дом и детей. Будет восхищаться далеким, непонятным и оттого очень притягательным родителем. А ведь его труд для ее рождения – минута горячности – не более!
Обидно. Но Папея давно запретила себе обижаться. Довольно и того, что муж, сам не зная за что, всю жизнь себя жалеет. Когда не действует, конечно.
– Не обращай на нее внимания, – потребовала Папея от Плавта.
Тот и так не обращал. Слишком молода – не его стиль – ничем не может помочь в продвижении. Он пока только эдил, еще карабкаться и карабкаться наверх. Да здравствуют зрелые красавицы! Как Папея или Порция Луппа. На ложе умелы, всех знают, где надо окажут покровительство, с кем следует познакомят… Помогая Папее, он, в конечном счете, помогает себе.
– Я переговорю с дядей, – в который раз пообещал Плавт. – Книга Сибиллы – не для всех, даже из священнослужителей. Но раз такая большая угроза…
Глава 8Трибуны и гладиаторы
«Заводить собственных друзей жена не должна. Хватит с нее и друзей мужа».
С этого дня носилки Папеи то и дело начали встречаться с носилками Цыцеры на узких улочках, где рабам не разойтись, и сталкиваться на прогулках за городом.
Сначала оратор негодовал, потом взглянул на жену врага с любопытством. Оказывается, их притягивали одни и те же лавочки ювелиров, торговцев благовониями и старыми рукописями. Почему не встречались раньше? Папея ездила в другие часы – утром. Теперь, по рекомендации докторов, позже вставала и береглась дневного солнца. Вечер же дает прохладу.
Таким объяснением удовлетворился бы и более подозрительный человек, чем Цыцера. Тот от рождения был влюблен в себя, как Нарцисс, поэтому ему казалось естественным, что и все остальные покорены им. Ну, подумаешь, матрона ищет встречи – что тут нового? После его публичных выступлений на Форуме таких десятки!
Папея и их не пропустила. Стояла в первых рядах. Хотя женщинам на Форум нельзя, да кто же исполняет старые запреты? Сейчас на ступени Курии не пробиться через цветные дамские накидки – ждут мужей, готовы подсказать нужное слово, мысль, политический ход. Поэтому на Папею никто не обращал внимания. А она обожающими глазами смотрела на кумира. Тот не мог не заметить ее рвения. Только что не чиркала наиболее удачных его фраз на восковых дощечках.
За время этих поездок Папея узнала о Цыцере многое. Во-первых, она хорошенько рассмотрела его: действительно, Горошина. Маленький, круглый, самовлюбленный позер. По лавкам шатается специально, чтобы найти свои любимые духи – сладкий мускус, настоянный на сандаловом дереве. Почти женские. Для Папеи слишком приторные, но ритор их любит, как баба.
Волосы вокруг темени смазывает розовым маслом и приподнимает наподобие лаврового венка. Чтобы закрыть плешь. Не замечает при этом, что любой, кто смотрит сверху – а это, при его маленьком росте, почти все – видит голую макушку. Еще хуже, когда слушатели сидят амфитеатром один над другим, и глядят на оратора внизу: весь эффект лаврового венка пропадает.
В других лавках Цыцера выбирал украшения – точно красавица на выданье – его особенно пленяли браслеты, которые он носил на правой руке и в торжественные минуты речи встряхивал так, чтобы звенели один о другой.
Тем не менее, голос у Цыцеры был звучный, с широким диапазоном, так что становилось непонятно, как бас помещался в такого крошечного, тщедушного человечка. Он щекотал нервы слушателей, брал их за живое, заставлял всей душой сочувствовать происходящему. Каждую свою речь оратор начинал со знаменитой формулы: «Народ и Сенат Вечного Города», – что уже заставляло к нему прислушиваться.
Внимая публичным выступлениям Цыцеры, Папея поняла, что за власть над толпой имеет этот коротышка, как ему удалось настроить против Авла весь Сенат. Один обвиняющий возглас: «Секутор», «Меченый», – заставлял волосы на спине у слушателей шевелиться. Почтенные толстые сенаторы в белых тогах с пурпурным окоемом потели, их лбы покрывались холодной испариной. Всем казалось, что страшный Секутор вот-вот войдет и призовет их к ответу. Отчекрыжит огромными садовыми ножницами, какими рабы постригают кусты, их пустые головы. Вскроет прожорливые чрева. Отсечет блудливые отростки. Сторонник общего империя, возвращения к древним добродетелям времен Тарквинума и царской власти, карающий за республиканскую распущенность и казнокрадство.
Папея пребывала в ужасе и восторге. Этот человек способен поднять против нее и ее родни целые толпы плебса, внушая им, что защищает свободу и народоправство. Он способен развернуть эти толпы на защиту Вечного Города, против возвращения Мартелла. Надо только доказать ему, что ее фамилия не имеет к идеям Авла никакого отношения, сами они люди порядочные, а враг – у ворот. Вернее за воротами. Так не открывайте же ворота!
Самое худшее из того, что поняла женщина: Публий Цыцера свято верит самому себе и действительно защищает республику. Но тем выше цена победы – он не может не захотеть переубедить ее, сделать своей сторонницей, эхом его речей. Ведь сейчас, до близкого знакомства, Цыцера должен думать, будто Папея, как и ее ненавистный всем свободным гражданам супруг, – сторонница империя. Ему даже в голову не приходило, что большинству людей все равно. Им дела нет до политических склок. Республика республикой, империя империей, а хлеба и зрелищ хочется всегда.
Итак, она показала, что ее можно переубедить – слушала выступления с сочувствием, рукоплескала в нужных местах. Короче, Цыцера ее заметил. Положил глаз. Тут уж Папея не ударила в грязь лицом. Всегда одевалась изысканно, в сидонские шелка с крупным рисунком – подметила, какие ему нравятся. Начала душиться терпкими, пряными благовониями, нарочно требуя у лавочников налить из той же амфоры, из которой до этого брал Цыцера.