Воображая, как вытянется лицо ланисты, а потом и самого Фламма, когда они увидят ее во всей «куриальной»[26] красе – госпожой, а не какой-то простушкой, за которую они, несомненно, ее приняли, Папея опустилась на мраморную скамью, на которую рабыня быстро подложила алую подушку, набитую лебяжьим пухом.
Их сопровождали служанки, одна держала яства – засахаренные орешки и фрукты, другая кувшин с разбавленным водой молодым белым вином, чуть кисловатым, чтобы приятно пилось на жаре. Третья – шали, зонтики и соломенные шляпы обеих дам. Никто не знает, будет нынче холодно, жарко или ветрено.
Над ареной развернули тент, который захлопал, как корабельный парус. Папея зевнула. Протрубили трубы и начался официоз. Шествие участников игр по сцене. Песок месили ногами пять рядов музыкантов – дудки сменились литаврами. Затем в открытых носилках несли возлежащего в цветной тоге ланисту. Тот махал рукой и кланялся направо и налево. Словно зрители собрались ради него.
Сам ланиста скользил глазами по первым рядам, ловя настроение самых почетных гостей. Папея, наконец, обнажила голову, сбросив накидку на плечи и оставшись в одной золотой сетке, крепившейся к тонкой, тонувшей в волосах диадеме.
Наткнувшись глазами на ее лицо, ланиста в первую минуту не понял, почему оно кажется знакомым, а потом обалдело отвесил челюсть и повернул голову. На его физиономии было написано: «Мало взял! Надо было просить больше!»
Папея же беспечно положила руки на бортик и нарочно подалась вперед, показывая себя всему свету. Золотой обруч светился на ее волосах, как корона.
Следом за носилками ланисты парами шли бойцы. Их роскошные одежды – собственность школы – раздувал легкий ветерок. Наиболее известные уже облачились в доспехи, но не для боя, а для демонстрации – присутствовала лишь часть защитного обмундирования. У кого шлем с двойными перьями, у кого широченный кованый пояс и сеть, перекинутая через плечо.
Одним из последних шагал Фламм. Он лишь поднял руку, приветствуя публику, но поклонники устроили ему целую овацию, свистя, топая ногами и раскачивая хлипкие трибуны.
Луппа даже испугалась:
– Еще обрушат эту развалюху! Слышала в Ниме такая громадина не выдержала. Раздавило тысяч пятьдесят, не меньше. Когда у нас, наконец, построят нормальный цирк?
– Когда сенаторы перестанут воровать! – рассмеялась Папея. – Прав Авл: ни дорог, ни бань, хотя налоги собираются. На всем греют руки! Спасибо, воздух не раскрали.
– Сколько людей должно быть раздавлено, прежде чем это ворье в белых тогах поймет…
– Ты говоришь, как Цыцера, – беспечно рассмеялась подруга. – Смотри лучше на бойцов. Вот этот – мой. – Папея вытащила из волос темно-бардовую розу, гармонировавшую с отделкой ее туники, и бросила на песок, под ноги Фламму. Тот поднял глаза и откровенно ошалел.
Сколько удовольствия женщина получает от одного вида огорошенного, не знающего, что сказать, мужчины! Может, не стоило сбивать его с толку прямо перед боем? Об этом она не подумала. И сейчас не хотела думать. Выкарабкается. Недаром он лучший.
Порция Луппа наблюдала за выражением лица подруги, то и дело переводя взгляд на шествие гладиаторов по арене.
– Твой, говоришь? – недоверчиво переспросила она. – А как же Цыцера? Я уж не говорю о бедном Плавте.
– Уверяю тебя, Плавт не скучает, – отмахнулась Папея. – Знаешь, какой на него спрос, пока я отвлеклась? Цыцера, сама понимаешь – для дела. Этот же – для развлечений.
Луппа кивнула: кто же смотрит на гладиатора серьезно? Полураб, полуактер. Но ее зависть брала от дерзости подруги.
– Ты же и его нашла для дела.
Папея собрала губы в алую точку.
– А развлечение – тоже дело. Дело всей жизни, знаешь ли.
Начались сами состязания. Первый час было скучно, потому что на разогрев публики в разные концы арены выпустили карликов, шутов и молодых бойцов-учеников, которые сражались деревянным оружием. Потом пошли поединки серьезных воинов – кидались трезубцы, летали в воздухе сети.
Папея ждала. Ее интересовал только один бой. Рослый димарх, сражавшийся без шлема и доспехов, но крутивший в воздухе два длинных ножа. Смертоносная мельница.
Наконец, появился Фламм, встреченный бурной овацией. Его голова была открыта. Шерстяная туника с короткими рукавами покрывала торс. Широкий пояс с бронзовой ставкой служил защитой только животу. Руки до локтей и ноги до колен были перебинтованы белыми полосками ткани.
Папея вспомнила, что во время тренировки гладиатор был в шлеме. Сейчас – с непокрытой головой. Ветер трепал его светлые волосы. Значит, ему знакомы и другие способы боя. Обучали его всему, но выпускали без доспехов – именно так он снискал себе капризную цирковую славу. Помимо воли Папея затаила дыхание вместе со всем амфитеатром. Но взяла себя в руки: будет она беспокоиться, вот еще! Женщина фыркнула.
Противником Фламма для начала стал тяжеловооруженный ретиарий[27] – крупный и неповоротливый. Он и двигался, и поднимал меч куда медленнее врага. Тот пару раз крутанулся, выбрал щель на его доспехах и вонзил туда нож. Вторым ударил в пах, тоже между пластинами бронзы. Силач рухнул, даже не прося пощады поднятием руки. Умер сразу. Коротко, без особых мучений. Фламм не любил издеваться над жертвами – не его это дело. Раз должен убить – убьет, но растягивать на потеху публики чьи-то предсмертные трепыхания не будет.
Потом был копьеносец. Потом гладиатор с сетью. С этим пришлось попотеть, один раз противник даже набросил ее и попытался опутать Фламма. Кажется, вот тут сердце Папеи кольнуло. Цирк издал дружный вздох ужаса и сожаления. Но Фламм распорол веревки своими страшными ножами, вскочил на ноги и, прежде чем противник успел что-то понять, набросил край сети на него самого, сбил с ног и приставил оружие к горлу. На этот раз враг успел поднять руку с вытянутым указательным пальцем, моля о пощаде.
Но зрители рассерженно загудели, указывая большими пальцами вниз. Они не простили своего испуга – у большого многоголового зверя, как у ребенка, попытались отнять любимую игрушку – поэтому все пальцы указывали вниз, на песок.
Гладиатор потерял жизнь.
За ним выпустили самнита[28]. И, наконец, против Фламма выехал конник. «Они бы еще слона привели!» – возмутилась Папея. Ведь прошло уже пять поединков, а не один, как обещали Фламму. С другой стороны, для бойца это была единая, невероятно растянувшаяся схватка.
«Хватит! – про себя взмолилась Папея. – Он уже начинает уставать!»
Действительно, гладиатор спотыкался, пропускал удары и рисковал всякую минуту рухнуть под взмахом булавы или под копытами лошади. К счастью, Фламм и сам это понимал. Собрал последние силы и метнул нож. Попал всаднику в горло, лишь замотанное широкой кожаной повязкой наподобие шарфа. Конь встал на дыбы, сбросил седока и довершил дело, наступив на тело собственного всадника – нервное, пугливое животное.
Только после этого протрубили трубы. На арену вышел ланиста с деревянным мечом и громогласно объявил, что сегодня они чествуют и провожают Остория Фламма, так долго радовавшего своих несравненных зрителей победами на арене. Теперь его увенчают лавровым венком и предложат меч рудиус.
– Я не прощаюсь! – крикнул Фламм. – Готов положить рудиус к вашим ногам.
Это означало, что он намерен заключить контракт. Трибуны взвыли от восторга. А Папея подумала, что теперь, как свободный человек, Фламм может требовать с ланисты долю за поединки. Но, видно, не это стало аргументом, а та невероятная мощь, которая буквально лилась с трибун – потоки обожания были направлены на кумира со всех сторон. Такое не бросают.
Теперь Фламм чинно поклонился, принимая от ланисты дары, а потом сложил руки рупором и прокричал то, чего от него ждала Папея.
– Все свои победы, прошлые и сегодняшние, я посвящаю проконсулу Авлу Мартеллу, который ведет войну с врагами Вечного Города в далеком краю, чтобы вы, мои возлюбленные зрители, могли спокойно отдаться развлечениям! Да здравствует проконсул Мартелл!
Амфитеатр ответил ревом. В сущности, зрителям было все равно, что кричать. Лишь бы повторять за своим кумиром. Расчет Папеи оказался верным.
Ночью победитель, как и обещал, пришел к ней. Вернее, проконсульша послала за ним носилки к школе. Фламма тайно доставили в ее дом. Завернувшись с головой в черный плащ, он проскользнул через одну из боковых дверей в высокой стене, отделявшей городскую виллу Мартеллов от улицы. Прошел внутрь. Миновал притихший зал, где у мраморной чаши фонтана прогуливались павлины. Они не боялись людей и не обратили на него внимания.
Фламму так и хотелось отвесить одной из этих жирных куриц пинок сандалией. Но он не посмел. Если бы гладиатор знал, сколько раз того же самого хотел хозяин дома! Павлин – символ Юноны, семейного счастья, теплого очага. По убеждению Авла, ни того, ни другого у него не было. Сам виноват? Без сомнения. Но обидно!
В своих покоях, при закрытых дверях Папея приняла гостя. Теперь тот не смел держаться развязно. Патрицианка всегда смотрит сверху. Так на этот раз выглядела и Папея. Держалась спокойно, с выверенным достоинством. Коротким кивком приветствовала пришедшего, но не указала ни на кресло, ни даже на складной стул. Каждый ее жест говорил: на колени.
Фламм понял, чего от него хотят, и преклонил их.
– Ты честно заработал свои пять сотен. Тебе их отсчитают.
– Я хочу большего, – дерзко бросил он, глядя в лицо Папеи снизу вверх. Неудобная позиция для дам не юного возраста – виден второй подбородок.
– Чего же? – она роняла слова скупо, как капли дорогого масла.
– Тебя.
Наглости ему было не занимать. Стоит на коленях, но не молит, а требует. Папея и восхитилась, и рассердилась одновременно.
– Иди сюда.
В эту ночь она была очень требовательна. Хотела многого и позволяла себе любить по-разному. В душе смеялась: у него на родине так принято, или Фламма научила какая-то шустрая лацийка? В любом случае, он умел доставить наслаждение и позволил ей чувствовать себя женщиной. Что большая редкость. Авл, например, в последний раз позволял очень давно. Плавт был еще ребенком, его следовало наставлять. А Цыцера сам, как баба, такого можно только взять. И Папея взяла, но в особый подвиг себе не записала.