Ведь раньше, в период двух первых Ассамблей, он видел большой зал заседаний в совершенно иной перспективе. Он находился либо у решетки для делегаций, либо в министерской ложе, либо на ораторской трибуне. И каждый раз на него смотрел, охватывая гигантской подковой, весь многоликий амфитеатр. Смотрели нижние ряды, смотрела уходившая ввысь Гора, смотрели расположенные над ней галереи для публики.
А теперь он сам - частица этого амфитеатра. Он видит одни затылки, ибо сидит в верхнем ряду Горы. И министерская ложа, где он так недавно распоряжался, выглядит отсюда далекой и чужой...
Дни выборов были для него днями раздумий.
Дантон знал, что, став депутатом Конвента, он потеряет министерский портфель. И все же он предпочел звание народного представителя. Ему казалось, что демонстративный отказ от портфеля, когда он всесилен, блестящий политический ход. Разве не показывал он этим, что звание народного уполномоченного предпочитает любому другому, пусть даже самому высокому? Не выиграет ли он еще больше в глазах всех партий и группировок? И не облегчит ли это ему проведение нового курса, его плана, которому он готов себя посвятить?
И он принял решение...
Депутаты занимали места. Все были в приподнятом настроении: ведь сегодня, 21 сентября 1792 года, открывалось первое заседание Конвента, великого собрания, которое призвано решить все нерешенные проблемы и вывести революцию на верный путь.
Дантон огляделся.
Вот они, его соратники-монтаньяры: чопорный Робеспьер в пудреном парике, с непроницаемым бледным лицом; бурно жестикулирующий Марат, чья характерная голова, повязанная косынкой, вызывает ужас нижних рядов; бешеный Колло д'Эрбуа, щеголяющий своим нарочито небрежным костюмом; лукавый Барер, расточающий улыбки направо и налево; мрачный Билло-Варенн, который не улыбается никогда. Или этот красавец со сложенными на груди руками, с презрительно-холодным лицом, так не соответствующим его совсем еще юному возрасту... Дантон силится вспомнить его имя. Да, конечно, это Сен-Жюст, депутат от какой-то провинции. От него много ждут; говорят, он столь же справедлив, сколь и беспощаден...
Взгляд Дантона скользит по нижним скамьям. Там сидит вся Жиронда, все эти "государственные люди", как иронически их величает Марат. Какие они чинные и надутые сегодня, все эти Бриссо, Гюаде и компания! Они особенно довольны тем, что в председатели Конвента им удалось протащить ренегата Петиона. А плешивого Ролана здесь, разумеется, нет. Старик не пожелал расстаться со своим министерским портфелем.
Еще ниже, в партере, расположились депутаты, которых остроумный народ уже успел окрестить "болотными жабами". Их - решительное большинство. Почти все они - "бывшие".
Вот, например, бывший аристократ Баррас, а рядом бывший аббат Сийес. Но эти "бывшие" вполне уверены, что будущее у них в руках.
Первое заседание Конвента проходило в обстановке всеобщего восторга. Было провозглашено, что день 21 сентября будет отныне первым днем новой эры - эры республики.
Речь Дантона, в которой он выдвинул свой новый курс, вполне соответствовала общему настроению.
Прежде всего трибун постарался убедить своих коллег, что Конвент един. Все разговоры о "триумвирате", о "диктатуре" не более как повторение вздорных и нелепых слухов, придуманных интриганами для запугивания слабонервных. Всеобщее избирательное право, сменившее старую цензовую систему, - твердая гарантия демократических конституционных норм.
Затем, выждав, пока стихнут аплодисменты, оратор бросает главное, ради чего произносится вся эта речь:
- Итак, решительно откажемся здесь от всяких крайностей, провозгласим, что всякого рода собственность - земельная, личная, промышленная - должна на вечные времена оставаться неприкосновенной!..
В "новом курсе" Дантона по существу не было ничего нового. Ведь он был не только вельможей санкюлотов, но и собственником, причем собственность оставалась для него постоянно самым дорогим и желанным в жизни. Он был готов отдать себя общему делу, когда завоевания буржуазной революции находились под угрозой; но он не собирался рисковать своим благополучием во имя каких бы то ни было "химерических" идей. Поэтому, хотя он сидел на Горе, он не хотел драться с Жирондой. Его взор все чаще обращался к "болоту": не там ли обитали самые мудрые и осторожные, все те, кто был готов и поддержать революцию и придержать ее?..
Позиция вельможи санкюлотов, сущность которой не представляла загадок, весьма мало нравилась Неподкупному. Речь Дантона об увековечении собственности Робеспьер считал неуместной. Но и он в это время не хотел начинать войну против Жиронды. Исходя из этого, он был так же готов отказаться от идеи триумвирата и от солидарности с Маратом - "крайности" Друга народа всегда коробили Максимилиана, а сейчас он и вовсе не мог их одобрить.
Но даже сам автор идеи триумвирата в первом номере своей "Газеты французской республики", сменившей "Друга народа", объявил "новый курс", уверяя, что "постарается задушить в своем сердце порывы негодования и принесет в жертву отечеству свои симпатии и антипатии, предубеждения, вражду, гнев, лишь бы республика была свободной и счастливой!..".
Жирондисты были в восторге.
Ненавистный триумвират капитулирует! Защитники революционной Коммуны готовы сложить оружие! Значит, они чувствуют свою слабость. Значит, не теряя времени, их следует добивать!
И соратники Бриссо бросились в атаку.
Они принялись публично обливать грязью "остервенелую шайку, которая не блещет ни талантами, ни заслугами, но, ловко владея кинжалом мести и стилетом клеветы, хочет добиться господства путем террора". Вождям монтаньяров было брошено обвинение в "сентябрьских убийствах", в дезорганизации и поддержке "черни", наконец, в стремлении к диктатуре.
По улицам столицы расхаживали агенты Жиронды, оглашая воздух криками: "На гильотину Марата, Дантона и Робеспьера! Да здравствует Ролан!"
Генеральный удар ненавистным триумвирам было решено нанести на заседании Конвента 25 сентября.
Начал жирондист Ласурс.
Он заявил, что Конвент окружен убийцами и вынужден требовать департаментскую стражу - особую охрану из провинции, которая спасла бы "благомыслящих депутатов" от тирании Парижа.
Это был злобный вызов Горе.
Дантон в весьма хитрой речи попытался удовлетворить обе стороны. Он резко осудил идею диктатуры, но одновременно заклеймил и федерализм, стремление поглотить революционную столицу департаментами, в чем не без оснований упрекали жирондистов.
В заключение он отмежевался от Марата, заявив, что не имеет ничего общего с "человеком, ожесточенным долгим подземельем".
Выступивший вслед за ним Робеспьер начал было перечислять свои заслуги, что вызвало свист и топот большинства. По ходу своей все время прерываемой речи он попросил, чтобы его не путали с Маратом...
Ну что ж, все понятно. "Государственные люди" не ошиблись: триумвиры струсили и готовы предать одного из своих! Теперь ясно, куда следует направлять всю силу удара.
Враги тесным кольцом окружают Друга народа. Они толкают его локтями и размахивают кулаками возле его лица. Раздаются крики:
- Вон из Конвента!
- В тюрьму его!
- На гильотину!
Расталкивая стоящих на пути, Марат пробивается к ораторской трибуне.
- Долой! Долой с трибуны! - яростно вопят ему вслед.
Он спокойно дожидается тишины и не менее спокойно произносит:
- Господа, у меня в этом зале много личных врагов.
- Все! Все твои враги! - дружно кричат в разных концах зала.
Словно не слыша, оратор продолжает:
- У меня в этом зале много личных врагов. Я призываю их устыдиться!
Ошеломленные таким поворотом, кричавшие смолкли.
- Не воплями, не угрозами, не оскорблениями, - спокойно продолжает Марат, - доказывают обвиняемому его виновность; не бурным негодованием уличают защитника народа в преступлении...
В наступившей внезапно тишине оратор поблагодарил своих преследователей за то, что они дали ему возможность излить душу. Решительно отведя обвинения в адрес Дантона и Робеспьера по вопросу о диктатуре, он всю вину взял на себя. Впрочем, ведь его мнение о триумвирате не скрывалось, он изложил его в печатавшихся и публично распространявшихся произведениях, и, если он был неправ, пусть это докажут серьезными доводами! Марат призвал депутатов не растрачивать время и силы на сведение личных счетов, а поскорее заложить основы справедливого и свободного правительства, которое должно определить судьбу Франции и обеспечить благосостояние народа.
Раздались рукоплескания.
Когда растерявшиеся враги попробовали обвинить Марата в статье, якобы угрожавшей членам Конвента, Друг народа без труда доказал, что названная статья напечатана задолго до его "нового курса" и не имеет никакого отношения к разбираемому вопросу.
После этого он выхватил пистолет, приложил его к виску и воскликнул:
- Считаю долгом заявить, что, если ваше обвинение будет принято, я немедленно пущу себе пулю в лоб здесь, у подножия трибуны. Таковы плоды трех лет мук и страданий, перенесенных ради спасения отечества! Таковы плоды моих бессонных ночей, моей работы, нужды, опасностей, которых я избежал! Прекрасно! Я остаюсь среди вас и безбоязненно встречу свою участь!
Снова раздались аплодисменты. Обвинение против Марата пришлось немедленно снять с повестки дня.
Жирондисты были потрясены.
В тот момент, когда им казалось, что победа у них в руках и ненавистный триумвират уничтожен, главный из триумвиров дал им такую отповедь, что просто поставил в тупик!..
Изумление "государственных людей" было тем большим, что Марат многим из них представлялся легендарной фигурой: поскольку он действовал долгое время из подполья, оставаясь невидимым, некоторые считали даже, что "Марат" - это псевдоним, которым прикрывается подлинный сочинитель зажигательных статей и памфлетов Жорж Дантон. И вдруг оказалось, что пресловутый Друг народа не просто существует, но способен, как никто, постоять за себя и своих!