— Даже если об этом говорил сам президент? — спросил Уильям Хилл.
— И не только я, мистер Тривейн, но и все мои сотрудники! Кем бы ни были эти люди, они занимают высокое положение. Так просто их лжецами не назовешь. Особенно здесь.
Тривейн обвел обоих взглядом. Он начинал что-то понимать, хотя до полной ясности было еще далеко.
— Значит, — сказал он, — следовало создать атмосферу замешательства? И не важно, кто возглавит подкомитет?
— Нет, важно, мистер Тривейн! — ответил Хилл. — Мы прекрасно знаем, что за подкомитетом ведется наблюдение, и это понятно. Но нам неизвестно, насколько оно серьезно. Мы использовали ваше имя, а затем стали усиленно отрицать ваше согласие. Казалось бы, этого достаточно, чтобы переключить внимание на других кандидатов. Однако трюк не удался. Заинтересованные лица, серьезно озабоченные услышанным, принялись копать дальше и копали до тех пор, пока не узнали правды...
— Извини, Хилл, что я вмешиваюсь, — прервал посла президент, — но все сказанное означает, что возможность вашего назначения встревожила слишком многих и они сразу стали выяснять, кто вы и откуда. Им хотелось убедиться в вашем отказе, но выяснилось, что это не так, и слухи на сей счет распространились мгновенно. Думаю, они и сейчас готовятся...
— Господин президент, — ответил Тривейн, — я понимаю, что подкомитет заденет много крупных фигур, если станет работать как следует. И я сразу понял, что за мной будет наблюдать множество глаз.
— Наблюдать? — Хилл даже привстал со своего кресла. — Вы думаете, то, что будет происходить вокруг вас, уложится в простое понятие «наблюдать»? В таком случае знайте, что речь пойдет об огромных суммах, старых долгах и целой серии весьма опасных ситуаций, угрожающих самыми непредсказуемыми последствиями! Уверяю вас, так и произойдет!
— И мы хотим, — сказал президент, — чтобы вы знали об этом... Более того, хотим предупредить вас, мистер Тривейн, что слишком многие сейчас напуганы, и этим испугом они обязаны вам!
— Вы предлагаете мне, господин президент, — Тривейн медленно поставил стакан с виски на столик, стоявший рядом с его креслом, — пересмотреть мое отношение к назначению?
— Ни одной минуты! Ведь вас рекомендовал Фрэнк Болдвин, так что вряд ли вы относитесь к людям, которых можно запугать! И еще: ваше назначение ни в коей мере не какая-то дежурная акция, цель которой — остудить слишком горячие головы с помощью известного на всю страну предпринимателя. Отнюдь нет! Мы хотим видеть в первую очередь результаты. И я просто обязан предупредить вас о той грязи, с которой вам придется иметь дело, став председателем.
— Мне кажется, я для этого достаточно подготовлен.
— Так ли, Тривейн? — воскликнул Хилл, снова вставая с кресла. — Вы действительно так считаете?
— Да, мистер Хилл! Я довольно долго думал над всем этим, советовался с женой, а она весьма благоразумная женщина... И я далек от иллюзий, что это популистское назначение...
— Хорошо, — сказал президент. — Необходимо, чтобы вы поняли это.
Хилл встал и взял с бювара коричневую папку с металлическими застежками, необычайно толстую.
— Мы можем поговорить сейчас кое о чем другом? — спросил он.
— Да, конечно, — ответил Тривейн.
Он чувствовал на себе пристальный взгляд президента, но когда к нему повернулся, тот быстро перевел взор на посла. Не очень-то приятно.
— Это ваше досье, мистер Тривейн, — нарушил неловкое молчание Хилл, указывая на папку, которую как бы взвешивал в руке. — Чертовски тяжелая! Вы не находите?
— Толще, чем я думал... Сомневаюсь, чтобы содержимое было особенно интересным...
— Почему же? — улыбнулся президент.
— Потому что моя жизнь не богата событиями, поражающими воображение...
— Мне кажется, история любого человека, который к сорока годам достиг такого богатства, всегда представляет интерес, — сказал Хилл. — Одна из причин толщины этой папки в том, что я запрашивал дополнительную информацию. Замечательный документ! Правда, кое-что в ней неясно... Не могли бы вы, мистер Тривейн, помочь мне разобраться в некоторых деталях?
— Конечно.
— Вы покинули факультет права в Йеле за шесть месяцев до получения степени и более не пытались ни вернуться на факультет, ни заняться юридической практикой. И все же ваше положение не пошатнулось. Руководство университета уговаривало вас остаться, но безуспешно... Все это довольно странно...
— Ни в коей мере, мистер Хилл. К тому времени вместе с мужем сестры мы уже начали работать в нашей первой компании в Меридене, штат Коннектикут. Ни на что другое не хватало времени...
— А вашей семье не было тяжело обучать вас?
— Я получал стипендию... Неужели этого нет в досье?
— Я имею в виду налоги, мистер Тривейн.
— А-а-а... Понимаю, куда вы клоните. Не следует придавать этому такое значение! Да, действительно, в пятьдесят втором году мой отец объявил себя банкротом.
— При неясных обстоятельствах, полагаю. Вас не затруднит просветить нас на сей счет, мистер Тривейн? — спросил президент Соединенных Штатов.
— Конечно, нет. — Тривейн спокойно выдержал их взгляды. — Отец потратил тридцать лет на то, чтобы построить небольшой завод по производству шерстяной ткани в Хэнкоке, маленьком городишке неподалеку от Бостона, штат Массачусетс. Товар его был довольно высокого качества, и компаньоны из Нью-Йорка потребовали, чтобы на нем стоял фирменный знак. Они стали спонсорами фабрики, пообещав отцу сохранить за ним место управляющего до конца его дней. А потом обманули: присвоили его фирменный знак, закрыли фабрику и укатили на Юг, где дешевые рынки. Отец решил снова использовать старый фирменный знак — что было незаконно, — снова открыл фабрику и разорился...
— Грустная история, — спокойно сказал президент. — А ваш отец не пробовал обратиться в суд? Чтобы заставить компанию возместить убытки: ведь она не выполнила свои обязательства.
— Так ведь не было невыполнения каких бы там ни было обязательств. Отец ничего не смог подтвердить документально! С точки зрения права, он был обречен!
— Понятно, — сказал президент. — Тяжелый удар для вашей семьи, должно быть.
— И для города тоже, господин президент, — добавил Хилл. — Статистика...
— Это было тяжелое время, но оно прошло... — сказал Тривейн.
Да, время было тяжелым. Эндрю прекрасно помнил ярость, крушение... Разъяренный и сбитый с толку отец пытался что-то доказать молчаливым людям, а те лишь улыбались и показывали ему какие-то параграфы и подписи.
— Поэтому вы и оставили юридический факультет? — спросил Уильям Хилл. — Эти два события совпадают по времени... К тому же оставалось всего шесть месяцев до окончания университета, и вам предложили финансовую помощь...
Тривейн взглянул на старого посла с невольным уважением. Он начинал постигать жесткую логику его вопросов.
— В какой-то степени вы правы, — ответил он. — Но были и другие соображения. Мне казалось по молодости лет, что существуют более важные приоритеты...
— А может быть, мистер Тривейн, — мягко предположил Хилл, — уже в то время у вас появилась какая-то определенная цель?
— Почему вы не спросите прямо о том, что хотите услышать, мистер Хилл? Вам не кажется, что мы напрасно отнимаем время у президента?
Президент не проронил ни слова, продолжая изучать Тривейна, как врач — пациента.
— Что ж, пусть будет так, — согласился Хилл, закрытая папку и постукивая по ней стариковскими пальцами. — Я прочитал ваше досье раз двадцать, благо оно находится у меня уже около месяца. И все-таки повторю вам то, о чем уже говорил в начале беседы: мне нужны дополнительные сведения. Сначала меня просто разбирало любопытство: побольше узнать о везучем молодом человеке, поскольку Фрэнк Болдвин убежден в том, что этот человек — единственная достойная кандидатура на пост председателя подкомитета. Но потом появились и другие причины. Следует выяснить, почему реакция на возможное назначение Тривейна оказалась такой, я бы сказал, враждебной. Причем, враждебность эта скорее угадывалась, никаких особых высказывании или действий не было...
— Я бы назвал эту враждебность вопиющим безмолвием! — заметил президент.
— Согласен, — кивнул Хилл. — Ответ должен был находиться здесь, — он снова постучал пальцами по досье, — но сначала я не смог найти его. Однако потом, разложив все по временным полочкам, вернувшись к марту пятьдесят второго года, я понял, в чем дело. В тот год вы совершили свой первый, казалось бы, лишенный всякого смысла поступок, вставили, так сказать, капсюль в гранату...
И посол Хилл принялся нудно, пункт за пунктом, излагать свои умозаключения. А Тривейн слушал его и думал о том, действительно ли старику удалось во всем разобраться. Да, у него тогда была только одна цель: делать деньги, чтобы раз и навсегда избавить себя от случайностей. Он не хотел повторить печальный опыт отца, свидетелем чему был во время слушания дела в бостонском суде. Да, конечно, наблюдая за процессом, Эндрю тогда пришел в ярость. Но главное было в другом: в пустой трате ресурсов, не важно каких — финансовых, физических или умственных. Вот что было подлинным злом!
Он видел, как мешали отцу претворить в жизнь задуманное, как искажали все, что он делал. И что в результате? Бедность, а вместе с ней прекращение всякой деятельности. Фантазии стали для отца реальностью, желание защитить себя — своего рода манией. Больное воображение рисовало искаженные образы, некогда энергичный, гордый, полный любви к людям, преуспевающий человек превратился в ничтожество. А дальше... Бессмысленное, исполненное жалости к самому себе существование, движущей силой которого стала ненависть...
Когда-то энергичный, полный любви к людям человек превратился в некоего чудика из-за того, что существование потеряло для него смысл. В марте пятьдесят второго, с последним ударом судейского молотка, отец Тривейна понял, что отныне ему запрещено заниматься бизнесом. Таким образом, суд фактически оправдал жуликов, а все наилучшие стремления и надежды Тривейна-старшего были похоронены навсегда.