ше, чтобы защитить от покушения Эндрю Тривейна. Далее напоминалось, что мистер Тривейн является председателем подкомитета, расследующего махинации в оборонной промышленности, а де Спаданте известен еще и тем, что получал огромную прибыль от пентагоновских контрактов.
Кроме статьи, газета напечатала четыре фотографии де Спаданте — в различные периоды его деятельности. Два снимка, с интервалом в пятнадцать лет, извлекли из полицейских досье, третий изображал мафиози в одном из ночных клубов в начале пятидесятых годов, а на последнем Марио был запечатлен вместе с братом Аугустом на фоне огромного строительного крана. На лицах обоих сияли широкие, поистине цезаревские улыбки.
«Что ж, это должно было случиться, — подумал Тривейн. — Погасла жизнь, принесшая столько зла...»
С того самого дня, как он оставил Марио де Спаданте в больнице, он почти не спал. Он спрашивал себя снова и снова: а стоила ли игра свеч? И все чаще ответ был отрицательным.
Он вынужден был признаться самому себе, что де Спаданте «достал» его, поставив под угрозу его репутацию. Да, в этом итальянец преуспел. Он еще раз заставил Тривейна взвесить все «за» и «против», задуматься о ценностях, истинных и мнимых, и о той ужасной цене, которую будет вынужден заплатить. И за что? За барахло, как выразился де Спаданте. Грязь, которая выльется на его жену и детей, зальет их и оставит несмываемые следы на долгие годы.
Нет, игра того не стоила. Он не будет платить такую цену ни за деятельность подкомитета, работы в котором вовсе не добивался, ни за благо президента, которому ничего не должен, ни за конгресс, позволяющий таким вот Де Спаданте покупать и продавать его влияние. Почему он должен платить? Пусть платит кто-нибудь другой.
И вот теперь одно из составных звеньев этой цепи рухнуло. С де Спаданте покончено. Теперь снова можно вернуться к докладу, который ему пришлось переработать и пересмотреть после встречи с Гамильтоном в Чикаго.
Еще три дня назад казалось, что ничего важнее этого доклада нет. Конечно, процесс Пола Боннера отнимал много сил и времени, но тем активнее каждую свободную минуту Тривейн обращался мыслями к работе, к докладу. Тогда, три дня назад, он был уверен, самое ценное на земле — время. Необходимо как можно быстрее закончить доклад и представить его в самые высокие правительственные инстанции.
Теперь же, без особого энтузиазма поглядывая на блокноты с данными по «Дженис», грудой сваленные рядом с газетой, которую он только что прочитал, Тривейн испытывал странное чувство. Никакого желания зарываться с головой в работу, отложенную в сторону всего лишь три дня назад, не было. В общем-то понятно... Он уже столько дней переправлял души умерших через реку смерти, борясь с бурными водами, что теперь ему самому нужен покой. Хотя бы ненадолго, но он должен вынырнуть из подводного царства, глотнуть свежего воздуха.
Подземное царство «Дженис индастриз».
А может, он ошибается? Может быть, это всего лишь отчаянные попытки запутавшихся людей найти разумное решение в неразумные времена?
Часы показывали лишь четверть десятого утра, но Тривейн чувствовал, что ему пора отдохнуть. Он оставит этот день для себя. Всего один беззаботный — или свободный от забот? — день, проведенный с женой. Может быть, это все, что ему нужно? А потом, подзарядившись, он снова примется за работу...
Родерик Брюс с отвращением швырнул газету в сторону, обрушив поток проклятий на обитые голубым бархатом стены. Этот сукин сын все-таки предал его! Этот подонок морочил ему голову, водил за нос, а стоило смолкнуть музыке, бросил его посреди бала и убрался в свой Белый дом! Подумать только: «Слова самого Боннера, утверждавшего, что он вынужден был убить... защищая свою жизнь, приобретают в новых обстоятельствах особую убедительность!» Оказывается, «подзащитный оказался втянутым в междуусобную войну гангстеров и... сделал все, что было в его силах, и даже больше, чтобы защитить от покушения Эндрю Тривейна»!
Вне себя, Брюс ударил крошечным кулачком по подносу с кофейным сервизом, смахнув на пол чашку. Затем рванул покрывало с постели — их с Алексом общей постели — и бросился ничком на ковер, утопая в густом ворсе. Он слышал, как в коридоре раздались торопливые шаги горничной, спешившей на крики и звон разбившейся посуды. Набрав полные легкие воздуха, Брюс заорал:
— Пошла вон, ты, чертова кукла!
Ночная рубашка, разодранная в клочья, валялась на полу — шелковая ночная рубашка, подаренная ему Алексом. Голый Брюс метался по толстому ковру. Задев ногой кофейную чашечку, он в ярости запустил ею в столик из оникса, стоявший у кровати.
Потом он сел за письменный стол, расправил плечи и выпрямился, стараясь плотнее прижаться к спинке кресла. Он напряг мускулы и застыл в неподвижности: он часто пользовался этим приемом, чтобы собраться, обуздать чувства, вырвавшиеся из-под контроля.
Однажды он продемонстрировал этот прием Алексу. Это было давно, в один из тех редких вечеров, когда они ссорились. Повод для ссоры казался сейчас таким незначительным, даже глупым. Речь шла о прежнем сожителе Алекса, грязной свинье с Двадцать первой улицы. Этот подонок требовал, чтобы Алекс отвез его в Балтимор, потому что не хотел тащиться с тяжелым багажом поездом.
Вот тогда они и поссорились. Правда, Алекс в конце концов понял, что эта грязная свинья решила его использовать. Он перезвонил подонку и твердо сказал «нет», но был явно расстроен. Чтобы как-то развеселить его, Роджер и показал ему это упражнение. Алекс очень смеялся, легко и беззаботно, буквально до слез. А потом объяснил Брюсу, что эти его упражнения по самоконтролю не что иное, как наказание, которому в древней Индии подвергали юных послушников, застав их за мастурбацией.
Брюс еще плотнее прижался к спинке стула. Он чувствовал, как впивается в плоть голубой бархат обивки. Но упражнение помогло: мысли прояснились, голова работала четко.
Бобби Уэбстер передал ему две фотографии, сделанные во время визита Тривейна в больницу к де Спаданте. На первой Тривейн явно пытался что-то втолковать прикованному к постели мафиози, на второй со злостью, точнее с раздражением, смотрел на де Спаданте, который что-то ему объяснял. Уэбстер просил попридержать снимки, не давать им ходу дня три. И повторил, что это очень важно — всего три дня. Брюс понял.
На следующий день, после обеда, Уэбстер вызванивал его по всему городу. Помощник президента был в панике, не владел собой. Он требовал срочно вернуть снимки, и, даже не выслушав ответ, — а Брюс готов был их возвратить, — принялся угрожать, ссылаясь на Белый дом.
Уэбстер поклялся, что устроит облаву на журналиста, если хотя бы одно слово о встрече Тривейна с де Спаданте — «пусть даже намеком» — просочится в прессу.
Родерик Брюс расслабил мышцы и позволил телу свободно раскинуться в кресле. Он старался вспомнить дословно, что ответил Уэбстер на вопрос, могут ли Тривейн, или де Спаданте, или эти фотографии повлиять на ход процесса над Боннером. Тот ответил буквально следующее: «Тут нет ни малейшей связи! Мы держим события под контролем».
Хорош контроль! Он даже не смог воздействовать на военного адвоката Боннера! Защитника от Пентагона!
Бобби Уэбстер не лгал. Он просто потерял хватку, вылетел из игры. Теперь он абсолютно беспомощен. Единственное, на что он еще способен, это угрожать. Но сил исполнить угрозы у него больше нет.
Главный же урок, хорошо усвоенный Роджером Брюстером за годы вращения на космополитической орбите Вашингтона, сводился к тому, что беспомощных людей можно эксплуатировать. Особенно тех, кто сошел с орбиты. Когда такой человек, приближенный когда-то к высшему эшелону власти, по ряду обстоятельств впадает в панику, не воспользоваться преимуществом просто грешно.
За такими людьми обычно много чего водится. И он, Брюс, знает, как этим воспользоваться. Для начала нужно сделать с этих фотографий копии.
Бригадный генерал Лестер Купер внимательно наблюдал за человеком с «дипломатом» в руке, направляющимся к своей машине. Вермонт давно уже занесло снегом, снежный покров был глубок, а дорожку давно не чистили. Однако шоссе оставалось в отличном состоянии: там поработали снегоочистительные машины. А вот машину приезжего плотной шапкой покрыл снег. Ну да ничего, все будет в порядке.
У таких людей всегда все в порядке. У этих вот чиновников, заполонивших небоскребы, обслуживая таких, как Арон Грин. Они взбираются в свои заоблачные выси, устланные мягкими коврами и освещенные мягким светом ламп. Спокойно поднимают трубки телефонов и мягкими голосами отсылают вас к бесконечным рядам цифр с нескончаемыми дробями и процентами. В общем, действуют искусно и с тонкостью, которую бригадный генерал Купер не переносил.
Он продолжал наблюдать, как огромный автомобиль развернулся на стоянке и двинулся вниз по шоссе. Сидевший за рулем махнул генералу рукой, но на лице его не было ни тени улыбки, ни намека на дружелюбие. Ни слова благодарности за любезный прием, хотя явился он к Куперу без приглашения и без предупреждения.
Вот вам и тонкости!
Да-а-а... Сообщение, с которым явились к Куперу в его уединенное поместье в Ратленде, тоже можно объяснить тонкостью, которой генералу никогда не понять. Правда, понимания от него и не требовалось: его просто поставили в известность, выдали инструкции, коим он должен безоговорочно следовать. Для всеобщего блага, конечно. Да и Пентагон не прогадает, в этом генерал может быть абсолютно уверен.
Эндрю Тривейн. Президент Соединенных Штатов Америки.
Нет, это просто невероятно. В это невозможно поверить!
Это, наконец, абсурдно!
Но если человек от Арона Грина говорит, что такое реально, значит, Тривейн уже на полпути к инаугурации.
Лестер Купер медленно пошел к дому. У двери, подумав, свернул налево. Слежавшийся снег запорошило свежим, и генерал почувствовал, что нога по щиколотку погружается в снежный покров. Да, обувь у него не для таких прогулок, ни высоких ботинок, ни калош. Однако ни слякоть, ни промокшие ноги его сейчас не волновали. Он помнил и не такие зимы, взять хотя бы ту, в сорок четвертом, когда, ни секунды не сомневаясь, он вывалился из ганка в ледяное грязное месиво. Тогда его это тоже мало волновало. Помнится, Паттон, Джордж Паттон, заорал ему вслед: «Купер, ты, чертов идиот,