— Как правило, первое суждение — самое верное. Особенно если оно сделано таким разумным человеком, как вы.
— В случае с «Дженис индастриз» я ошибся. Поддался на аргументы, которые оказались беспочвенными.
— Вы не могли бы высказаться яснее? — предложил Хилл.
— Конечно... Меня убедили... Вернее, я сам себя убедил, что решу проблему, заставив устраниться тех, кто нес ответственность за деятельность «Дженис». Тогда — так мне казалось — будут устранены истоки преступлений. Корпорация — или компании, сотни компаний — могла бы быть перестроена. Необходимо только заменить верхушку, и перестроенная корпорация вписалась бы в общее направление деловой практики.
— Понятно, — сказал президент. — Устраните коррумпированные элементы, затем корпорацию, а уж потом и весь хаос. Так?
— Да, сэр.
— Но коррумпированные элементы, как выяснилось, не хотят устраняться, — проговорил Хилл, избегая смотреть Тривейну в глаза.
— Я в этом убежден.
— Вы считаете, что ваше... решение лучше, чем тот хаос, который может возникнуть из-за развала «Дженис индастриз»? — спросил президент, откинувшись в кресле. — Эта корпорация — главный подрядчик оборонной программы страны. Потерять веру в такую организацию — значит нанести удар по всей нации.
— И я вначале так думал.
— По-моему, так и есть.
— Однако, господин президент, как только что заметил мистер Хилл, коррумпированные элементы не желают устраняться.
— Но их можно использовать? — скорее утвердительно, нежели вопросительно, сказал президент.
— Боюсь, что нет. Чем глубже они окопаются в своих траншеях, тем более тайным будет их контроль. Они создают базу, чтобы передать ее тому, кого сочтут подходящим. Они действуют по своим собственным меркам. Их совет избранных перейдет в наследство им подобным, да еще имея невообразимые экономические ресурсы. Разоблачение — единственное решение проблемы. Немедленное разоблачение!
— А вы разве действуете не по собственным меркам, господин председатель ?
И снова Тривейна неприятно резанул тон, каким Хилл произнес его титул.
— Я говорю правду.
— Чью правду? — поинтересовался посол.
— Правда всегда одна, мистер Хилл.
— А ваш доклад? Он не был правдой, не так ли? Понятие «правда» меняется. И взгляды тоже.
— Да, потому что не все факты были известны. Уильям Хилл понизил голос и говорил теперь бесстрастно, невыразительно:
— Какие факты? Или какой-то один конкретный факт? Вы скомпрометировали свой подкомитет ради, как выяснилось, пустого предложения. Я говорю о президентстве...
У Тривейна перехватило дыхание. Он бросил взгляд на президента.
— Вы все знали...
— Неужели вы могли предположить иное?
— Странно, но я не слишком об этом задумывался. Предложение вообще-то показалось мне легкомысленным.
— Но почему? Предательством по отношению ко мне оно не было. Я попросил вас сделать определенную работу и вовсе не требовал за нее политической преданности или какой-то особой приверженности.
— Но вы требовали честности, господин президент, — четко проговорил Хилл.
— Что вы понимаете под честностью, господин посол? — парировал президент. — Напомнить вам о ваших собственных предостережениях по отношению к правде и чистоте? Нет-нет, мистер Тривейн, я вовсе не стараюсь показаться добрым. Или заботливым. Просто убежден, что вы действовали из лучших побуждений, — конечно, как вы их понимаете. Но это облегчает мою задачу. По ряду причин я конфисковал доклад, и главная из них — не дать вам разорвать страну на части. Остановить вас в вашем намерении через «Дженис индастриз» разрушить важную часть экономики страны. Отобрать средства к существованию, порушить репутации всех без разбора. Можете представить мое удивление, которое я испытал, читая доклад.
— Я считаю ваше утверждение странным, господин президент. — Тривейн взглянул президенту прямо в глаза.
— Не более странным, чем ваш доклад. Как и тот факт, что вы отказались назвать точную дату, — по крайней мере, отдельным лицам, — когда вы намерены дать ему ход. Вы ни о чем не сказали правительственному издательству, вы ничем не помогли экспертам из министерства юстиции.
— Я ничего не знал о подобной практике. Но если б и знал, это мало что изменило бы.
— Вежливость, целесообразность, элементарная самозащита должны были побудить вас ознакомиться с подобной практикой, — вмешался Хилл. — Но вы сосредоточили свой ум на других, более важных проблемах. Я вижу...
— Господин посол, вы стали давить на меня, едва я вошел в кабинет. Мне это не нравится. При всем уважении к вам вынужден просить вас остановиться.
— Не из самого большого уважения к вам, мистер Тривейн, должен заметить, что буду говорить так, как считаю нужным, если только господин президент не остановит меня.
— В таком случае, я прошу вас остановиться, Билл, — тут же сказал президент. — Мистер Хилл давно уже занимается такими проблемами, мистер Тривейн. Он пришел сюда задолго до моего появления. Неудивительно, что он более резок в отношении ваших действий, чем я. — Президент мягко улыбнулся. — Посол не был и никогда не станет настоящим политиком: Он уверен, что вы просто не хотите предоставить мне возможность остаться на второй срок. Что ж, желаю удачи, хотя и не уверен, что вам это удастся. Или удалось, если быть более точным.
Тривейн судорожно глотнул воздух.
— Ничего подобного не произошло бы, будь я хоть на секунду уверен, что вы собираетесь баллотироваться на второй срок. Извините. Мне действительно очень стыдно.
Улыбка исчезла с лица президента. Хилл попытался что-то сказать, но президент резким движением руки остановил его.
— Объяснитесь, пожалуйста, мистер Тривейн.
— Мне сказали, что вы не собираетесь выдвигать свою кандидатуру на второй срок... Что это ваше окончательное решение.
— И вы безоговорочно согласились с этим...
— При обсуждении моей кандидатуры это заявление было главным, даже единственным основанием.
— А вам объяснили причину моего отказа?
— Да... Простите.
Президент какое-то время так пристально изучал Тривейна, что тот в конце концов почувствовал себя не в своей тарелке. Ему хотелось отвести глаза от этого доброго, прекрасного человека, но он знал, что лучше не делать этого.
— Что-то связанное с моим здоровьем? — спросил президент.
— Да.
— Рак?
— Так я понял... Извините.
— Не стоит извиняться. Это ложь. Вы поняли? Ложь!
— Очень рад.
— Нет, вы меня не понимаете. Я говорю — ложь. Грубейшая и простейшая из тех, что могут быть использованы в политике.
Напряжение, охватившее Тривейна, понемногу спадало. Он смотрел на волевое с четкими чертами лицо человека, сидящего напротив него. Глаза президента смотрели твердо, подтверждая только что сказанное.
— В таком случае, я полный идиот.
— Да и я не лучше... Так вот. Я намерен представлять интересы своей партии, баллотироваться на второй срок и остаться в Белом доме. Вы меня поняли?
— Конечно.
— Мистер Тривейн, — мягко проговорил Уильям Хилл, — примите мои извинения. Вы вовсе не единственный идиот в этом кабинете. — Он попытался изобразить улыбку, но губы по-прежнему были напряжены. — Мы оба движемся к одной цели... И должен сказать, что оба выглядим довольно нелепо.
— Вы не можете назвать мне того, кто зачитал вам некролог по поводу моей преждевременной кончины? — спросил президент.
— Мне сказали об этом дважды. Первый раз в Джорджтауне, на вилле «Д'Эсте». Я отправился туда с намерением выяснить, кто поспешит откупиться от моего доклада. К моему удивлению, произошло обратное: никто... Вышел я оттуда на три четверти кандидатом...
— Вы не сказали мне...
— Извините. Это был сенатор Алан Нэпп. Со всей убедительностью он объявил мне, что вы намерены удалится с поста президента. А интересы страны — превыше всего.
Президент повернул голову в сторону Хилла.
— Улавливаете, Билл?
— Этот проворный сенатор сам удалится со своего поста, не пройдет и месяца, — сказал Хилл. — Пусть это будет ему рождественским подарком.
— Продолжайте, мистер Тривейн.
— Второй раз я услышал то же самое в Нью-Йорке, в «Уолдорфе». У меня состоялся там занятный разговор с Ароном Грином и Йаном Гамильтоном. Я подумал было, что выиграл. И вот результат — тот вариант доклада, который вы прочитали. Гамильтон утверждал, что на второй срок вам уже не хватит жизни, что вы выдвинете на свое место либо вице-президента, либо губернатора Нью-Йорка. Ни одна из этих кандидатур их не устраивала.
— Опять Сцилла и Харибда, а, Билл?
— Они слишком многое себе позволяют!
— Всегда позволяли. Да не трогайте вы их лучше!
— Понятно.
Тривейн с интересом наблюдал разыгрываемую между двумя старейшинами партию.
— А мне непонятно, господин президент: как вы можете говорить такое? Этих людей следовало бы...
— Мы еще к этому вернемся, мистер Тривейн, — остановил его президент. — У меня к вам последний вопрос: когда вы узнали, что вас используют? Причем используют мастерски, как я теперь понимаю.
— Меня натолкнул на эту мысль Пол Боннер.
— Кто?
— Майор Пол Боннер.
— А, тот, из Пентагона, — понимающе протянул президент. — Тот самый, что убил человека в вашем поместье в Коннектикуте?
— Да, сэр. И спас мне жизнь. Обвинение в убийстве с него снято, теперь предстоит трибунал: хотят с позором выставить его вон...
— Вы считаете это несправедливым?
— Да. Я не всегда согласен с майором, но...
— Я займусь этим делом, — быстро проговорил президент, делая пометку в блокноте. — Так что сказал вам ваш Боннер?
Эндрю немного помолчал, чтобы собраться с мыслями: он должен говорить четко и быть абсолютно точным. Должен — ради Боннера.
— Бригадный генерал Лестер Купер утверждал, что я кандидат от Пентагона. Генерал был взволнован и подавлен одновременно. Ирония ситуации для Боннера заключается в том, — Тривейн секунду помедлил, — что трибунал может быть отменен только решением президента...