— Как ты себя чувствуешь? — спросила она. — Опять взялась помогать Георгию?
— Мне было бы труднее ничего не делать.
— Я бы тоже, наверное, отдала все для такого, как Георгий, — с неожиданным порывом сказала Елена. — Как врач, я не должна была бы тебе этого говорить.
«Милая моя девочка, — подумала Люба, — жизнь проста для тебя. Когда-нибудь и ты поймешь, как трудно живут люди».
— Это не жертва, — сказала она. — Пойдем отсюда. Ночи уже стали холодными, пора спать.
Они направились к низенькой двери в полуподвальный этаж, где помещалась комната матери.
— Не сердись, — быстро заговорила Елена. — Ты для меня образец чистой, мужественной женщины, жены-друга, жены-товарища.
— Зачем говорить обо мне так… — Лица Любы не было видно в темноте, но в голосе чувствовалась улыбка. — Когда люди воображают то, чего нет на самом деле, разочарование неизбежно и особенно больно.
— Я говорю только то, что чувствую, — возразила девушка. — Когда я в первый раз увидела тебя и услышала, как ты читаешь свои стихи… Если бы я могла, как и ты, писать стихи! — Елена остановилась у трех ступенек, спускавшихся к двери в полуподвал, и досадливо топнула ногой по обкатанным речным голышам, которыми была вымощена земля у стены дома. — Ну почему у меня нет ничего за душой? — воскликнула она.
Люба тоже остановилась и оперлась о холодное, пахнущее пылью и чем-то терпким молодое персиковое дерево, росшее у двери. Тонкий ствол упруго качнулся.
— Как просто все для тебя… — сказала Люба.
— Что с тобой? — проговорила Елена, дотрагиваясь до ее плеча.
Люба не отнимала лба от холодной пахучей коры.
— Стихи не просто пишутся, стихами живут, — сказала она, отрываясь от дерева. — Я ушла от стихов, все отдала Георгию… Это не жертва, это обязанность. Он нужен людям больше, чем мои стихи…
Елена молча стояла перед ней, напрасно вглядываясь в скрытое темнотой ее лицо. Потом сказала:
— Прости, я не понимала…
— Иди спать, милая девушка, и не обращай на меня внимания. — Люба обняла Елену.
Проводив Елену, Люба пошла к себе. На дорожке около ступенек в верхние комнаты мелькнула чья-то тень. Худенькая высокая девочка кинулась к Любе из кустов и обхватила ее шею тонкими холодными руками. Через мгновение она отпрянула и с тихим смехом скрылась в темноте, так же внезапно, как и появилась.
XI
Георгий вынужден был на несколько дней улечься в постель. Удар кастетом был слишком силен и, по мнению Елены, вызвал небольшое сотрясение мозга. Если бы Георгий, пересилив недомогание, и встал с постели, все равно нельзя было показаться разукрашенным синяками в Народном собрании и в общинском городском совете, депутатом которого он также был избран. Люба не стала ничего ему читать — не разрешила Елена — и во дворике хлопотала с матерью по хозяйству. Оставленный всеми, Георгий пытался обдумывать статью для «Работнического вестника» о положении на Перникской шахте, но не мог как следует собраться с мыслями.
В открытое окно, вблизи которого стояла кровать, — день выдался на редкость для глубокой осени теплым — был виден дворик, освещенный вспышками солнца. В его глубине у подгнившего деревянного забора росла старая виноградная лоза. Она распластала свои узловатые ветви-руки с лохмотьями почерневшей от времени коры на деревянной решетке, которую держали четыре столба. Летом сквозь широкие виноградные листья, словно через цветное стекло, падал на столик и скамьи, стоявшие перед решеткой, подкрашенный зеленью свет. Сейчас на почерневших ветвях торчало всего несколько съежившихся, бурых листьев. Под этой лозой в детстве они все играли, а теперь Георгий любил там, под ней же, под этой лозой, проснувшись раньше всех, неторопливо отхлебывать кофе и раздумывать о предстоящих делах.
По дворику деловито шла мать с мотком белой шерсти в руках. Из-под косынки над ухом выбивалась седоватая прядь. Взгляд матери был спокойным, пристальным, чуть удивленным и чуть ироническим, словно говорившим: «А я и не ожидала увидеть в тебе то, что уже видела когда-то давным-давно в других». Немало пожив на свете и немало испытав, она смотрела так всегда.
— Люба, — позвала мать, — поди помоги мне разобрать шерсть. Нитки перепутались так, что я ничего не могу понять.
Мать всегда была чем-нибудь занята. Георгию редко случалось видеть ее без дела. Она вязала носки детям и внукам, или ткала коврики и половички, или готовила еду на очаге, варила кофе в медной луженой изнутри кружке — джезве — с длинной рукояткой, оберегавшей от жара углей ее худые руки с водянисто-синими нитями вен. Ее руки не знали покоя, и сама опа тоже никогда не оставалась в покое.
Люба пошла за матерью к старой виноградной лозе. Женщины опустились друг подле друга на низкие скамеечки. Люба растянула на своих руках спутавшиеся толстые шерстяные нитки. Мать стала быстро и ловко отделять одну нить от другой и сматывать шерсть в клубок, а затем, кладя клубок к себе в подол темной юбки, опять распутывать пряжу.
Георгий наблюдал за ними с завистью: он готов был сейчас хоть перематывать шерсть, лишь бы чем-нибудь заняться. Вынужденное безделье было мучительным тому, кто привык к жизни на пределе человеческих сил. Глядя на мать и Любу под виноградной лозой, он принялся вспоминать. Ему ничего не оставалось, кроме воспоминаний.
В мыслях своих Георгий, казалось, без всякой связи перескакивал от одного события к другому, как это часто бывает у людей, оставшихся наедине с собой. Но если бы расположить в порядке все, о чем он думал, возникла бы картина жизни: и той, которой он жил месяц, год назад, и той, которая минула давным-давно…
В первые недели нынешнего 1914 года шли предвыборные митинги в Варне, Белой Слотине, Пернике, Сливне, Берковице. Он призывал бороться против войны, обвинял правительство в дороговизне, в невнимании к солдатским вдовам, в полицейском произволе. Его арестовывали и в Белой Слотине, и во Враце, и в Берковице. Протесты партии и рабочих помогали освобождаться. Тотчас после выхода из тюрьмы он мчался на новые митинги, и его опять арестовывали, и опять он вырывался на свободу. Власти делали все возможное, чтобы он не был избран депутатом Народного собрания. Но рабочие отдали свои голоса за Деда и группу «тесных», а в их числе и за него. Почти каждый день ему приходилось выступать в Народном собрании, в общинском городском совете, на рабочих собраниях. От имени партии или по поручению парламентской фракции «тесных», секретарем которой его избрали весной, он протестовал против полицейского террора, требовал амнистии осужденным во время двух Балканских войн, защищал забастовавших табачных рабочих на юге, в Ксанти, и трамвайщиков Софии, протестовал против эксплуатации женского и детского труда, а потом — против военных кредитов. Он выступал и по множеству других вопросов, связанных с последствиями Балканских войн и борьбой против подготовки новой войны. Люба помогала ему искать статистические данные, готовить необходимые материалы для выступлений и статей, но и на его долю оставалось много, и он просиживал ночные часы за составлением текстов речей, протестов правительству, писал статьи.
Да и мог ли он жить иначе? С каждым годом в партии ему доверяли все более ответственные и серьезные дела. Он понимал, что те, кто создавал партию во главе с Дедом и Мастером, постепенно перекладывают на его плечи часть своей доли вовсе не потому, что устали и хотят покоя. Им, может быть, иной раз и обидно и горько оказываться в стороне от живого дела. Но они знают, что только в борьбе, в непрестанном и вечном бою создаются кадры партии. В непрестанном и вечном… И тот человек, большевик из России, Ной, тоже был все время в непрестанном бою, и в этом — они братья. Кстати… Надо обязательно увидеть его еще раз!..
Размышления отвлекли на время Георгия от матери и Любы. Он снова повернулся к окну, наблюдая, как они перематывают шерсть. Белый клубок в коленях матери стал намного больше за это время.
Спокойно поглядывая на невестку, мать заговорила, и Георгию было слышно каждое ее слово.
— Виноградная лоза, около которой мы с тобой сидим, — говорила мать, — очень старая лоза. Ты посмотри, ее ствол у корней толще, чем рука сильного мужчины. Она росла здесь, когда еще не было нашего дома, а дому, как я помню, пошел тридцать пятый год… Каждую весну старая лоза дает жизнь молодым побегам и завязям виноградных гроздей. Вот и я так же… Я бы давно умерла от горя, если бы всю жизнь, как и эта лоза, не трудилась. — Мать опустила глаза, губы ее горестно сложились в тонкую линию, она едва приметно покачивала головой, отдавшись своим воспоминаниям, но руки ее, не останавливаясь, ловко распутывали шерстяную нитку. — Работа — здоровье, — продолжала она, — работа — богатство. Если бы не работа — правду тебе говорю, — я бы давно умерла, и все бы вы забыли меня. Столько бед пало на мою голову. А я о них не думаю, я тку или вяжу, считаю петли и ни о чем не думаю. И так забываю свое горе
Георгий с доброй улыбкой прислушивался к словам матери. Вот зачем позвала она Любу распутывать шерсть: хочет помочь легче пережить несчастье — его ранение, поддержать, отдать часть своих сил.
— Старому человеку, наверно, легче забыться в работе, — проговорила Люба, опуская глаза.
«Бедная Люба», — подумал Георгий, понимая, что только душевная боль вырвала у нее эти горькие слова.
— Горе для всех одинаково, — произнесла мать, пристально взглянув на Любу, — горе одинаково тяжело для старого и молодого.
Люба молчала, низко склонившись над нитками. Мать тоже не произносила ни слова. Клубок ниток делался все полнее, и, намотав на него распутанную нитку и кладя на колени, мать вдавливала его поглубже в складки платья, чтобы он не скатился на землю, в пыль.
— А молодость ты свою помнишь, мама Параскева? — мягко спросила Люба, видимо, стараясь искупить вырвавшиеся только что у нее жестокие слова.
— Наша жизнь долга, — сказала мать, — может быть, даже слишком долга, чтобы все запомнить… — Она задумалась. Улыбка озарила ее худощавое лицо, и она сказала: — Однажды на площади в бедном горном селении, где мы жили, девушки и парни танцевали хоро. Встала и я в круг и положила руки на плечи своих соседей, как это делается, когда танцуют хоро. Около меня танцевал высокий сильный парень и все, улыбаясь, заглядывал мне в глаза. Стало стыдно, и я убежала. Потом он пришел к отцу свататься. Я заплакала, мне стало жаль хоро. До сих пор, когда я слышу музыку, мне хочется танцевать. — Она замолкла, оставив нитки и задумавшись над чем-то. — Но даже в молодости мне не так часто приходилось танцевать, — продолжала она. — Жизнь была трудной, а когда пошли дети, стало еще трудней. Отец Георгия искал работы, и мы приехали в Софию, он стал шляпным мастером. Несколько лет мы строили этот дом около виноградной лозы…