В 1909 году Дед и Мастер предложили избрать Георгия членом Центрального Комитета партии. Оба эти человека давали дорогу Георгию, и это окрыляло его, заставляло работать и работать. Его арестовывали на митингах и во время демонстраций, в 1912 году заживо погребли в страшной тюрьме — Черной Джамии, нападали из-за угла, стреляли. Усилия врагов были напрасны. На каждое нападение, на каждый арест он отвечал еще более яростным «работать, работать»…
Но вот случилось то, чего он никогда не ждал и от чего наконец душа его дрогнула: силы Любы стали падать, сердце ее сдавало. Она не оставляла его в беде. Спасла его здоровье в Черной Джамии — вновь стала работать белошвейкой и на заработанные деньги каждый день передавала ему продукты. Она защищала его на демонстрациях от полицейских и мужественно держалась во время обысков, пряча у себя на груди прокламации партии. Георгий видел, что Люба тает на глазах. Бледность заливала ее лицо, едва она хоть немного утомлялась, и синие тени ложились под глазами. Тогда-то Елена и заставила ее уйти с работы в Центральной женской комиссии и заняться своим здоровьем.
Георгий старался никому, даже Любе, не показывать, какая тяжесть легла ему на душу. Он оставался так же непримирим к врагам, так же беспощаден и грозен в своих выступлениях в Народном собрании, и все так же видели его у себя рабочие Перника и Варны, Ксанти и Русы, Плевена и Видина. И никто не знал, какой ценой доставалось ему быть прежним, неистовым Георгием Димитровым. Разве что мать догадывалась, без навязчивости старалась подбодрить его ласковым словом и улыбкой в те редкие часы, когда он бывал дома.
Да, мать!.. Немало бед свалилось на ее голову — она права в этом. Второй после Георгия ее сын Никола уехал в Россию работать переплетчиком, прислал письмо, просил номера болгарских газет с перепечатанными в них статьями Ленина. А четыре года назад, в 1910 году, его арестовали и отправили в Сибирь, и никто как следует не знает, что с ним случилось. Мать теперь чувствует, что судьба самых младших — Тодорчо и Еленки тоже может принести ей немало горя. Они еще малы — старшему, Тодорчо, шестнадцать, а Еленке и того меньше, — а уже расспрашивают о Николе и о том, почему русский царь сослал его в Сибирь, и хотят знать, что говорит на митингах Георгий и что написано в книгах, стоящих на полках в комнате их старшего брата. Мать хорошо знает, что все это может означать, и готовит себя к новым испытаниям.
…Со двора до Георгия донесся спокойный голос матери. Начала того, о чем она сейчас заговорила, он не слышал, занятый своими мыслями. Напрягшись, он ловил ее слова.
— Молодым, — говорила мать, — кажется, что несчастья никогда не кончатся. Так происходит оттого, что у молодых меньше терпения.
Мать замолчала, наматывая на разбухший клубок нитки. Клубок все увеличивался и увеличивался, и за это время все прибавлялось и прибавлялось новых картин ушедшей жизни в воспоминаниях Георгия. Мать сунула клубок в складки платья на коленях и принялась отделять одну от другой спутавшиеся нитки, натянутые на руках Любы.
— Посмотри, — вновь заговорила мать, — как медленно мы с тобой работаем, а клубок у меня на коленях стал уже больше спелого яблока. Если бы мы потеряли терпение и стали торопиться, мы бы только еще больше запутали пряжу…
Мать проста и бесхитростна, и в этом ее сила. Смуглые суховатые пальцы ее проворно работали, и она спокойно говорила о том, откуда берется у людей способность сопротивляться горю и — работать, работать…
Вся шерсть была смотана в клубок. Мать поднялась.
— Я совсем заговорилась сегодня, — сказала она. — В доме еще столько дел. Кто же будет работать за меня!
— Спасибо тебе, мама Параскева, — сказала Люба, вскидывая на нее глаза.
— За что ты меня благодаришь? — пожимая худощавыми плечами, сказала мать. — Я позвала тебя помочь распутать пряжу. Это я должна сказать тебе спасибо.
…Георгий вылежал в постели два дня, но дольше оставаться в бездействии не мог. Наутро третьего дня он встал. Люба решила проводить его. Синяк и опухоль еще не прошли, но голова стала ясней. На узкой улочке Кирилла и Мефодия при входе во двор, залитый холодным солнцем, где стоял дом партийного клуба, они расстались; Люба направилась к работницам, у которых еще не успела побывать.
Едва он устроился за столом в комнатке канцелярии, Елена крикнула через двор из своего окна:
— Добрый день, Георгий! Я принесу чашечку…
Она пришла быстро. Осмотрела ушиб, сказала, что опасности нет, хотя лучше не слишком переутомлять себя.
— Где Люба? — спросила она.
— Ушла к работницам. — Георгий нахмурился. — Я знаю, что ты против, но что я могу сделать!
Елена молча опустила глаза. Георгий смотрел на нее, не притрагиваясь к кофе.
— Почему ты не пьешь? Кофе остынет, — суховато сказала Елена.
Он стал отхлебывать с ложечки густую ароматную жидкость.
— Может быть, принести еще чашечку? — монотонным, безразличным голосом спросила Елена.
Он внимательно взглянул на нее.
— Ты считаешь, что стало хуже? — спросил он.
— Я принесу тебе еще чашечку, — так же безразлично повторила она и поднялась.
Георгий резко встал и подошел к ней.
— Елена, — воскликнул он, — делай все, что считаешь нужным. Все! Слышишь?
— Я хочу показать ее более опытному врачу, — спокойно произнесла Елена, — скажи ей, что ты настаиваешь.
Елена ушла, не спросив, нужно ли еще кофе.
Вскоре пришел Мастер. Он остановился у порога, прижимая к груди портфель и сняв шляпу, — невысокий, в пенсне, с откинутыми назад волосами, с мирной бородкой клинышком… Молча посмотрел на Георгия. Невольным движением Георгий прикрыл свой синяк под глазом.
— Я уже слышал, — сказал Мастер. — Убери, — и он махнул шляпой, заставляя Георгия отнять пальцы от лица. — Был сейчас у тебя дома, баба Параскева сказала, что ты здесь. Не рано ли?
— В порядке. — Георгий усмехнулся. — Я живучий!
— Это банда «широких»! — воскликнул Мастер. — Предатели!
Он кинул на стол портфель, а вслед ему — шляпу. Затем подошел с подобревшими сразу глазами за стеклами пенсне, крепко, обеими руками сжал плечи поспешно вставшего Георгия. Что-то дрогнуло в глазах Мастера. На мгновение Георгию показалось, что он хочет по-отцовски обнять.
— Ну, ничего! — воскликнул Мастер, поборов минутную слабость. — Ничего! — Повторил он, сильнее сжимая плечи Георгия. — Русские говорят: за одного битого двух небитых дают.
Он отошел от Георгия, снял пенсне. Щурясь, стараясь скрыть волнение, стал протирать платком поблескивающие в руках стеклышки.
— В Перинке обнаружились разительные факты, — сказал Георгий, помогая ему своим деловым тоном успокоиться. — Шахта в ужасном состоянии, общежитие скорее похоже на тюрьму…
— Знаю, — сказал Кирков, прерывая его и, надев пенсне, глянул на Георгия острым, полным мысли взглядом. — Потому и зашел к тебе. Перник — это еще один случай поднять свой голос против войны. И мы поднимем его! Нужна речь по бюджету министерства труда, и ее должен произнести именно ты — вчерашний рабочий. — Кирков с ободряющей улыбкой посмотрел на Георгия. — Ничего! Ничего, что они тебя побили. Ты, рабочий, ответишь им не кулаками, а разумом. Этих прожженных буржуазных политиков будет громить достигший политической зрелости и культуры пролетарий. — Мастер весело и просто взглянул на Георгия. — Ты помнишь моих героев, моих любимцев в старых бараньих шапках и крестьянских шароварах?
— Кто их забудет!
— Ты знаешь, почему я расстался с ними? — Мастер не дал ответить Георгию и оживленно продолжал: — Я смотрел на таких, как ты, появлявшихся уже тогда, много лет назад, и думал, что нужны другие герои. Я променял литературу на жизнь, литературных героев — на живых людей, — Мастер лукаво подмигнул ему, — и, кажется, не прогадал…
— Эй, Георгий, — послышался со двора звонкий голос Елены, — я принесу две чашечки…
Она помахала рукой из своего окна. Мастер подошел к окну и ответил ей тем же…
А спустя полмесяца Георгий опять стоял на трибуне Народного собрания и с обычной своей энергией произносил новую речь.
XIV
Георгий перечитывал работы Ленина, искал в них поддержки и ответа на вопрос, что делать сейчас, немедля, пока война не захлестнула и Болгарию. Его все время не оставляла мысль, что тем человеком, который связан с Лениным, и, может быть, потому как-то свежее, смелее оценивает события на Балканах, был Буачидзе, и что именно от него следовало ждать известий о новых ленинских оценках политического положения, новых слов Ленина и новых его советов. Некоторое время с Буачидзе не удавалось встретиться. Поездка в Перник, болезнь после стычки на улице, подготовка к выступлениям в Народном собрании отняли все время. Потом были консультации с врачами о состоянии здоровья Любы и ее лечении.
Люба понимала, что отнимает у него слишком много времени, и с горечью говорила, что, пожалуй, ей лучше уехать от него куда-нибудь в Сербию и там лечиться одной, чтобы не отрывать его от партийных дел. Но в Сербию из-за войны не уехать. Да и он не хочет этого. Георгий убеждал ее, что все равно никуда не отпустит. Врачи, смотревшие Любу, склонялись к тому же, что и Елена: нужен покой, хотя бы временный. Люба вынуждена была на время оставить всякую работу.
Когда все эти хлопоты и тревоги немного поутихли, оказалось, что Ноя уже нет в Софии. С помощью некоторых «тесняков», имевших связи в высших кругах, его удалось устроить на хорошо оплачиваемую должность в провинции — управляющим крупным имением в болгарской житнице — Фракии. Лишь в начале 1915 года Буачидзе опять появился в Софии.
Георгий встретил его в нижнем салоне клуба партии вечером, перед началом выступления немецкого социал-демократа Парвуса. В зале было уже порядочно пароду и, как всегда, шумно: на собрания приходили не только послушать очередного оратора, но и встретиться с друзьями, поговорить о партийных и семейных делах. Ной выглядел здоровее, крепче, чем осенью, на нем был добротный костюм, в руках — трость. Оглядывая его, Георгий негромко смеялся, долго тряс ему руку.