ились они к самим себе. А ведь сила и обаяние политического деятеля-коммуниста заключены и в его преданности своей партии, и своему народу, и в его стойкости и бесстрашии, но также и в его требовательности к себе, в его человечности и способности любить и быть любимым. Да — и любить и быть любимым!..
Елена вышла из комнаты, быстро сбежала по ступенькам крыльца и только на углу какой-то темной улочки оперлась локтем на стену дома и уткнулась лицом в руку. Наплакавшись вдоволь и наспех вытерев платочком лицо, она зашагала дальше, в отчаянии говоря себе: «Что же я наделала? Как теперь быть?» Неожиданная мысль заставила ее ускорить шаги: надо сегодня, сейчас послать Любе срочную телеграмму. Пусть она немедленно вернется. Адрес Любы известен, его оставила баба Параскева…
Елена ворвалась на телеграф, хлопнув дверью. Девушка в окошечке с тревогой следила за тем, как она кинулась к столу с чернильницей. Строчки неровно ложились на телеграфный бланк. Не объясняя причин, Елена писала, что Люба должна вернуться немедленно…
XIX
Через три дня на улице Георгий увидел Любу. Еще не замечая его, она торопливо шла, почти бежала с чемоданом в руке. На ней был строгий дорожный костюмчик, на мягких волосах кокетливо сидела шляпка, которой Георгий никогда прежде не видел, — наверное, купленная в Сербии. Что-то незнакомое во всем ее облике поразило Георгия. У нее был подтянутый, деловито-официальный вид. Движения ее были стремительны и энергичны. На какое-то мгновение ему показалось, что сейчас она пройдет мимо, даже и не взглянув на него, что все ее мысля где-то далеко и она спешит домой лишь затем, чтобы взять что-то позабытое ею и сейчас же уйти.
В следующее мгновение они столкнулись.
Лицо Любы стало мертвенно-серым, голова безвольно качнулась, и, выронив чемодан, она почти упала на его плечо.
— Георгий… — шептала она, дотрагиваясь лбом до его сильной шеи, — Георгий… Я думала — с тобой что-то случилось…
Она закинула ему руки на плечи и крепко обхватила его, точно боясь, что сейчас он вырвется и уйдет от нее. Георгий положил широкую ладонь на ее затылок и осторожно прижал к себе ее голову. Пальцы его перебирали мягкие пряди ее волос. Он приник к ее уху и, касаясь щекочущей бородой ее лица, негромко спросил:
— Надолго?
Люба оторвалась от него и ладонью плотно прикрыла его губы.
Георгий взял ее за плечи и отодвинул от себя. Вглядываясь в ее разгоряченное лицо, он сказал:
— Я сейчас должен уйти от тебя, моя Люба. Но что я могу поделать! — воскликнул он. — Ты опять останешься одна, и опять тебе будет плохо.
Она отрицательно покачала головой.
— Иди, Георгий, — сказала она.
— Я провожу тебя домой и донесу твой чемодан. На это у меня хватит времени, — добавил он хмуро и поднял чемодан.
— Не расстраивай себя, — сказала Люба. — Ты скоро поймешь, я говорю тебе правду…
— Ты почувствовала себя лучше? — спросил Георгий.
— Да, совсем хорошо! — воскликнула она и засмеялась. Но что-то в ее смехе было неестественным. Он вновь глянул на нее и нахмурился.
Когда они вошли во дворик, Георгий крикнул:
— Мама, где ты? Приехала Люба, ее надо накормить с дороги.
Мать вышла из флигелька в глубине дворика, в котором когда-то была шапочная мастерская ее покойного Димитра, поздоровалась с невесткой и заговорила так, будто с минуты на минуту ждала ее появления:
— Все уже давно готово, я поставлю еду на стол. Иди умойся с дороги, Люба.
И она неторопливо направилась к двери в нижние комнаты.
Люба окинула взглядом дворик и, глубоко вздохнув, пошла к лозе. Она опустилась на скамеечку под виноградной листвой и, закрыв глаза, подставила свое лицо пробившемуся между листьями солнечному лучу.
Вернувшись из гимназии, Еленка весь остаток дня не отходила от Любы. Она помогала ей мыть окна и полы в верхних комнатах, а когда Люба вышла отдохнуть во дворик, устроилась подле нее. Люба понимала чувства девочки, да и у нее самой становилось теплее на душе, когда она слушала рассказы о гимназии и о подругах. Люба не делала попыток приласкать девчушку, зная, что этим только обидит и оттолкнет ее. Она говорила с пей спокойно и серьезно, как говорила бы с близкой подругой.
К вечеру, когда Георгий уже вернулся, пришла Елена Кырклийская. Ее встретили смехом и шутками. Ничто, казалось, не напоминало о шторме, пронесшемся над этим домом. Елена не стала ни о чем спрашивать и не сказала о своей телеграмме, да никто и не говорил о ней. Девушка почувствовала себя хорошо и уютно в комнатке, стены которой были заставлены полками с книгами, а на полу лежали затертые, но чистенькие, выглядевшие совсем по-домашнему коврики…
Не судите строго, если я приведу еще несколько строк из записок Елены Кырклийской:
«Без ведома Димитрова я отправила Любе телеграмму, в которой сообщала, что ей надо немедленно вернуться. Я не объясняла причины. Через несколько дней Люба вернулась. Я пришла снова в их дом, нашла Любу и Димитрова радостными, смеющимися и веселыми»…
Люба принесла чашечки с кофе и, опустившись на свое место рядом с Георгием, со смехом сказала, что Георгий сегодня слишком часто вспоминал Елену. Он стал шутливо оправдываться. Елена ответила тоже шуткой. Весь вечер они непринужденно болтали, смех то и дело раздавался в комнате, и мать даже заглянула к ним, чтобы узнать, почему у них так шумно.
Вечером, когда Елена собралась уходить, Люба сказала:
— Я провожу тебя. Георгий останется, ему еще надо поработать.
Они медленно пошли по темной улице. Люба молчала, устав от болтовни и смеха или задумавшись о чем-то своем. Елена украдкой поглядывала на нее и, наконец, взяв под руку, сказала:
— Ты была такой веселой весь вечер…
— Больше не могу… — тихо сказала Люба. — Нет сил…
— Ты утомилась с дороги, иди спать, — сказала Елена, сжимая ее локоть и пытаясь остановить. — Я провожу тебя обратно к дому.
— Не надо. Мне приятно подышать ночной прохладой.
Они пошли дальше. Елена не решалась нарушить молчание, что-то в голосе Любы останавливало ее.
— Сегодня мне удалось обмануть Георгия, — негромко сказала Люба, — он поверил, что мне стало лучше. Он должен в это верить!
— Я не понимаю, о чем ты? — Елена повернулась к Любе и заглянула в ее лицо, едва определявшееся в темноте ночи. — Люба, — торопливо заговорила опа. — Неужели ты думаешь, что Георгий разлюбит тебя, если ты не будешь казаться веселой? Нет, подожди, не отвечай, — продолжала девушка, — выслушай, что я тебе скажу… — Лицо ее разгорячилось, несмотря на свежесть ночи, голос звенел. — Он не может без тебя жить. Не может! Он был как помешанный. И тогда я побежала на телеграф и послала тебе телеграмму. Какое счастье, когда женщину так любят! Я до сих пор не понимаю, как ты могла уехать от него…
— Хорошо, слушай, — заговорила Люба. — Я хотела, чтобы ему стало лучше. Ты понимаешь?.. Мне казалось, что ему будет спокойнее, если я исчезну из его жизни, не буду дергать ему нервы заботами о моем здоровье, своей тоской от безделья, к которому приговорили меня вы, врачи. Как же ты до сих пор не можешь всего этого понять? Ведь ты же врач, ты лучше других знаешь мое положение, тебе известно, каким тяжелым может быть расстройство нервной системы и заболевание сердца. И именно ты меня обвиняешь!..
— Люба, я причинила тебе столько страданий…
— Нет, это я вам всем приношу одни страдания.
— Зачем так говорить! — воскликнула Елена. «Почему я не возражаю ей? — спрашивала она себя. — Я должна крикнуть, что она ошибается, что еще не все потеряно — пусть даже это и не так — и есть надежда на выздоровление. Но почему же я не могу произнести ни единого звука?..»
— Мне не надо было посылать телеграммы? — только и спросила Елена.
— Твоя телеграмма заставила меня понять, что я не перенесла бы его несчастья… — Люба повернулась к подруге и спокойно, точно речь шла о самых обычных вещах, спросила: — Скажи мне, Елена, скажи, как врач, много ли мне еще осталось, как долго я смогу чувствовать себя более или менее нормально? Ты врач и моя подруга ты должна сказать правду.
— Трудно ответить с определенностью, — так же негромко и спокойно, невольно переходя на деловой тон, каким заговорила Люба, произнесла девушка. — Одно можно сказать точно: чем меньше ты будешь волноваться и умереннее будет режим, тем лучше. Большего ни один врач не сможет сказать.
— Умеренный режим! — В голосе Любы прозвучала горькая усмешка. — Ты не поняла, Елена. Я хочу знать, на сколько меня хватит, если я буду жить, как прежде, жить той жизнью, какой живет Георгий.
— Что ты задумала? — сразу охрипшим голосом спросила Елена. В одно мгновение она все поняла: поняла, почему Люба вернулась, почему весь вечер шутила и смеялась и почему сейчас говорит суховатым, деловым тоном человека, который пришел к твердому, окончательному решению.
— У меня нет другого выхода, — спокойно сказала Люба. — Мой отъезд был ошибкой. Пусть лучше я проживу немного, но проживу по-настоящему. Да, у меня нет другого выхода.
Они пошли дальше обнявшись, как две сестры, и долго молчали, думая об одном и том же.
— Ты можешь выйти из строя, — наконец заговорила Елена, тщательно подбирая слова и стараясь оставаться спокойной, — …выйти из строя еще прежде, чем наступит окончательная развязка. Ты понимаешь, что это значит?
Люба молча утвердительно качнула головой. Через некоторое время она спросила:
— Когда это может произойти?
— Трудно сказать. Может быть, через десять лет, может быть, раньше. Как бы мне хотелось сейчас верить в чудо! — воскликнула Елена, не в силах больше сохранять спокойствие. В голосе ее послышались надтреснутые нотки, и Люба сжала ее руку.
— Ты должна помочь Георгию оставаться самим собой, и ты поможешь ему! — твердо сказала Люба. — Он ни о чем не должен догадываться…
XX
В те дни счастье вновь поселилось в домике на Ополченской. Георгий видел, что Любе и в самом деле стало лучше. Он разрешил ей время от времени помогать в его делах: переписывать статьи, искать в библиотеке материалы для речей в Народном собрании. Люба как-то душевно успокоилась, чувствовала себя бодрее, физически крепче. С затаенной радостью следил за ней Георгий, боясь, что ошибается.