— Георгия здесь нет. Может быть, вы еще не знаете?..
К ней подошел жилистый, статный человек с угловатыми длинными руками, Иван, которого она знала давно.
— Мы знаем, мать, где Георгий, — сказал он. — Мы пришли к тебе, принесли угля на зиму. Никаких денег не надо, этот уголь добыт нашими руками. Пусть будет тепло в доме Димитрова.
Матери стало просто и хорошо с рабочими людьми.
— Присядьте, отдохните под лозой, — сказала она. — Сейчас приготовлю кофе, и мы выпьем по чашечке… Идите, идите, садитесь, — добавила она, заметив, с какой нерешительностью гости топчутся у своих мешков. — Георгий не отпустил бы вас, не угостив. И мне уж надоело быть одной в доме.
Гости, толпясь и сталкиваясь друг с другом, рассаживались на стульях и скамеечках под огрубевшей к осени виноградной листвой с проглядывающими кое-где темными, налитыми соком гроздьями. Шахтеры посматривали на виноград, такой же, какой зрел и в их деревенских садиках вокруг Перника, стирали с лиц широкими ладонями соленый пот и расправляли уставшие от тяжелой ноши плечи.
Вскоре пришла мать с двумя дымящимися джезве в руках и стала разливать кофе по чашечкам, стоявшим на низеньком круглом столике.
Она села среди своих гостей на скамеечке и, взяв в руки горячую чашечку и время от времени дуя на густой, с мелкими перламутровыми пузырьками пены кофе, заговорила:
— Иногда кофе предлагают из вежливости, иногда из хитрости. Для вас я варила кофе, как для своих сыновей. Мне хорошо сейчас не только потому, что вы принесли уголь. Вы принесли тепло в мое старое сердце, которое, наверно, никогда не разучится любить и страдать, как и сердце всякой матери…
XXV
Одиночка, в которую заключили Димитрова, была небольшой; на потолке, словно ребра, выпирали замазанные штукатуркой балки перекрытия. Окно было маленьким, с решеткой, но свет из него тугим снопом врывался в камеру, падая на потрескавшийся цементный пол.
Оставшись один, Георгий стал раздумывать о революции в России. Несмотря на все свалившиеся на его голову беды, в нем пробуждались новые силы души. Русская революция являла собой будущее Болгарии — можно ли не видеть, не понимать, не ждать этого будущего!
События русской революции беспрестанно владели его мыслями и прежде, до заключения в тюрьму. Много раз, занятый подготовкой очередного выступления в Народном собрании или же перед рабочими, он ловил себя на том, что мучительно ищет скрытый смысл этих событий. Теперь, в тюремной камере, оставшись наедине с самим собой, он мог спокойно все взвесить и попытаться определить, что же в русских событиях самое главное, самое важное для Болгарии, для партии.
Пожалуй, самой интересной особенностью русской революции было участие в ней земледельцев. Союз крестьян и пролетариев. Да… именно этого не хватало партии тесняков. Не в отсутствии ли союза рабочих и трудящихся деревни слабость революционного движения Болгарии? Земледельческий союз искони держался особняком, сторонился рабочего движения. Ну, а сейчас… Можно ли найти пути сближения с земледельцами? Неустрашимый противник монархии и войны, Александр Стамболийский, самый известный из лидеров Земледельческого союза, уже не один год находится в заключении. Может быть, сейчас в этой же самой тюрьме? Если это так, то возможно ли связаться с ним незаметно для тюремщиков? И как он примет попытку сближения? Сумел ли он, сидя в тюрьме, перебороть крепко засевшее в нем крестьянское недоверие к городской бедноте, у которой нет ни кола ни двора? Тюрьма ведь многому учит.
У Георгия была давняя и необыкновенная встреча со Стамболийским. Тогда он впервые и понял, как сложен этот мужицкий сын, ставший учителем, потом политиком, лидером крупнейшей в Болгарии политической партии. И все-таки оставшийся в душе крестьянином.
Однажды на заседании Народного собрания Александр Стамболийский поднялся со своего места и, вытянув вверх сильную руку с широкой ладонью, обратился к царю Фердинанду:
— Вы не можете говорить от имени народа, вы не имеете права представлять чужой вам народ, вы не знаете его нужд и забот… Вам не место в Болгарии! — выкрикнул он. — Народ сам должен решать свою судьбу!..
Сильный голос Стамболийского, его крепкая, громоздкая фигура с поднятой рукой произвела на всех неотразимое впечатление. В зале наступила настороженная тишина. Фердинанд, в прошлом мелкий немецкий князь Саксен-Кобург-Готский, избранный князем Болгарии, а затем провозгласивший себя ее царем, смешался; рука его, лежавшая на подлокотнике кресла, сжалась в сухонький, посиневший от напряжения кулачок.
В другой раз Георгий и Стамболийский вышли вместе из дома Народного собрания и, неторопливо пройдя через центр города, часа два провели в небольшом ресторане.
Стамболийский, грузно привалившись к столу, потягивал густое пиво и время от времени упирался в Георгия прямым, неуступчивым взглядом. Его свивавшиеся в кольца волосы были откинуты могучей гривой. Он был на три года старше Георгия, но оба они были полны сил и чем-то напоминали друг Друга.
— Силу и чистоту дает человеческой душе земля, — говорил убежденно Стамболийский. — На земле человек становится лучше. Стоит мне только надеть крестьянские потури, в которых так свободно себя чувствуешь, как уже легче на душе. Где еще, как не на земле, можно искать полную свободу духа и естественное человеческое счастье труда?
Георгий слушал собеседника, нагнув голову и исподлобья глядя на него.
— Мой отец и моя мать, — сказал он, — не могли получить счастья, хотя и честно трудились на земле всю свою молодость. Они пришли в город искать работы, чтобы не помереть с голоду.
Стамболийский подался к Георгию, и глаза его сощурились.
— Разве я не видел обездоленных? — спросил он. — Я еще в детстве не знал сытости и достатка. И все это потому, что крестьяне, трудом которых живет человечество, не имеют власти. Историческая не-справ е дл ив ость!
— Они одни не смогут ее взять, а тем более удержать, — сказал Георгий.
Стамболийский с шумом отодвинул стул и поднялся. Лицо его горело и потому казалось еще более налитым жизнью. Поднялся и Георгий: он вовсе не собирался уступать в споре, который они вели.
— Я поклялся отдать жизнь за народную власть! — крикнул Стамболийский. — Жизнь!..
К ним повернулись посетители за соседними столиками.
— Сядьте, — сказал Георгий. — Все это слишком серьезно, чтобы вызывать здесь переполох.
Стамболийский и Георгий опустились на свои места. Стамболийский опять навалился грудью на край стола и беспокойно дышал, глядя куда-то в пространство.
— Не правда ли, как странно: оба мы прожили тяжелое детство и узнали, что такое нужда, и все-таки не можем понять друг друга.
— Вы оторвались от той почвы, которая вскормила вас, — сказал Стамболийский. — Вы связались с городской беднотой, выбитой жизнью из разных сословий, лишенной всяких устоев. Многим этим людям место в тюрьме.
Георгий вспыхнул.
— Если бы я услышал это не от Стамболийского — антимонархиста и противника войны, я бы ответил иначе. Городская голытьба и бездомники, как вы изволили сказать, достойны уважения, внимания и заботы. Что же касается тюрьмы, то в наше время за решеткой часто находятся невинные люди.
Стамболийский хмыкнул, в холеных, подправленных вверх усах его заиграла усмешка.
— Мне было бы легче в тюремной камере, чем вам, — сказал он. — Вы собрались в свою партию из разных сословий — это искусственное образование. А я, так же как и мои товарищи, — из одного, крестьянского. Нам проще понять друг друга и найти поддержку среди своих. Самые прочные связи — сословные.
Георгий оценил усмешку собеседника, сумевшего сдержать раздражение.
— Мы всегда одобряли вас за смелость и непреклонность, — сказал Георгий. — И мы этого не скрываем.
— Я забочусь не о собственном благополучии… — Тем обиднее и трагичнее ваши заблуждения, — заметил Георгий. — В вас есть что-то близкое нам, «тесным» социалистам. Я был бы рад работать вместе с вами и не желал бы, чтобы вы оказались нашим врагом.
Выйдя из ресторана, они сдержанно раскланялись и пошли в разные стороны.
Позже, осенью пятнадцатого года, незадолго до того, как Болгария была втянута в войну, стало известно о дерзком поведении Стамболийского во время встречи депутатов оппозиционных партий с царем Фердинандом. Встреча состоялась во дворце по инициативе самих депутатов.
— Мы накажем виновников военного разгрома, — бросил тогда Стамболийский в лицо царю жестокие слова. — Среди них первое место займете вы. Помните, вы понесете тяжкое наказание от народа.
Фердинанд, сдерживая гнев, сказал:
— Вы дерзки в своей речи…
Стамболийский воскликнул:
— Но зато откровенен.
— Вы разговариваете, как враг отечества, — угрожающе сказал царь.
— Я доволен, что вы не считаете меня своим другом, — охваченный гневом, сказал Стамболийский. — Народ сметет вас и отбросит со своего пути.
Стамболийский опубликовал рассказ о беседе с царем в газете Земледельческого союза. Через десять дней по приказу Фердинанда, попирая депутатскую неприкосновенность, Стамболийского арестовали, когда он был в кругу своей семьи в родном селе. Суд приговорил его к пожизненному заключению.
С тех пор Георгий не видел Стамболийского. Ходили слухи, что в тюрьму к нему приезжали солдаты — бывшие крестьяне во время своих отпусков и увозили с собой его антивоенные воззвания, распространявшиеся в окопах. К нему перестали пускать посетителей…
Работая над сюжетом своей повести, я понял, что мне надо установить, находились ли Георгий Димитров и Александр Стамболийский летом восемнадцатого года в одной тюрьме? Может быть, ниточка событий опять связала их?
Оказалось, что после русской революции Стамболийского увезли из Софии и заключили в видинскую тюрьму, чтобы совершенно отрезать от внешнего мира. Но в июле 1918 года опять вернули в Софию.
Как раз в то же время в софийской тюрьме оказался и Георгий Димитров. Но встречались ли они там? — вот что было для меня важно узнать. Ведь они были знакомы еще до тюрьмы, не раз спорили о политических проблемах. Наконец удалось найти точные указания: да, они встречались в тюрьме. Как бы сама жизнь помогала мне строить сюжет моей повести. Она же заставила меня задуматься…