— Да здравствуют софийские рабочие!
На площади перед вокзалом толпа сомкнулась вокруг полицейских, между которыми шел Димитров. На булыжной мостовой горело несколько костров, дым от них метался между деревьями сквера. У огня грелись солдаты союзных оккупационных французских и итальянских войск. Георгий увидел, как солдаты отходят от огня, смешиваются с толпой. Какой-то молодой французский солдат, пробившись через толпу, устремив взгляд на Димитрова, крикнул:
— Вив ла Совьет!
Ему с разных сторон ответили возгласы французов и болгар.
— Вив ля Совьет! Да живеят Съветите! Вив ла Совьет!
Полицейские уперлись в человеческую стену. Георгий отстранил плечом полицейского, шагнул в толпу. Перед ним расступились, и толпа поглотила его. Кто-то сильным, красивым голосом запел:
— Вста-вай, проклятьем заклейменный…
Вечером дома Люба сказала:
— Я не должна была отпускать тебя одного в Пер-ник. Не могу себе простить…
На профсоюзную конференцию в Кюстендил — небольшой городок среди гор, неподалеку от Перника, — они поехали вместе. Когда возвращались в Софию, за одну остановку до Перника в вагон вошел Иван.
— Послали предупредить, — сказал он. — В Перинке войска, шахтеры возбуждены. Вокзал оцеплен солдатами и осажден шахтерами с зажженными лампочками. Комендант бегает и тушит огни, а шахтеры опять зажигают. Наши люди случайно услышали разговор: солдаты будут стрелять по второму выстрелу коменданта. Мы подготовились, второго сигнала не будет. Но лучше, если ты поедешь следующим поездом, они могут стрелять в тебя.
Георгий, поглаживая усы около уголков губ, покосился на замолчавшего гонца.
— Не сердись, Георгий, — смущенно сказал
Иван, — может быть, мы и неправильно решили…
На станции Перник поезд остановился около оцепленного солдатами вокзала. На площади темнела сплошная масса людей с поднятыми в руках огоньками шахтерских лампочек. Шахтеры салютовали поезду, салютовали Димитрову. За окном раздались какие-то крики.
— Я не могу оставаться в вагоне, — сказал Георгий и поднялся. — Моя обязанность предотвратить кровопролитие.
— Подожди, — сказала Люба, — я выйду первой. В меня не решатся стрелять.
Прямо против вагона молодой, чернявый парень рвал из рук перетянутого ремнями военного пистолет. Военный выпустил оружие и, согнувшись и схватившись за голову, метнулся под вагоны. Стена солдат дрогнула, рассыпалась, потонула в хлынувшей к вагонам ревущей толпе.
Утром Георгия и Любу арестовали прибывшие в Перник войска с пулеметами и артиллерией.
В тот же день по требованию левых депутатов они были освобождены.
Вечером на митинге, уже в Софии, во дворе партийного дома, рядом с Георгием стояла Люба. Когда ей предоставили слово, она оглядела затихших людей, настороженно смотревших на нее, и громко, отчетливо выделяя рифмы, стала декламировать свои новые стихи. Ее слова падали в тишину и, как звенящие золотые монеты, ударялись о стены домов, окружавших тесный двор…
Среди притихшей толпы стояла высокая, светловолосая Елена и, то улыбаясь, то глотая слезы, позабыв о том, что вокруг нее сотни людей, слушала Любу. Елена хорошо знала, чего стоили эти стихи той, которую она так любила, перед которой преклонялась и которой, может быть, глубоко в душе завидовала. Она помнила слова Любы: «Стихи не просто пишут, стихами живут…»
XXIX
По заданию парламентской группы Георгий должен был выступить с запросом правительству о произволе военных в Пернике. Он вошел в ярко освещенный зал Народного собрания своей обычной стремительной походкой. Георгий был особенно красив в этот момент мужественной, непокорной красотой болгарина, не склоняющего головы ни перед горной природой, ни перед человеческой несправедливостью. Он немного осунулся и был бледнее обычного после тюрьмы и событий в Пернике. Но лицо его с шелковистой бородой и быстрым, полным жизни взглядом, обрамленное прядями откинутых назад волос, стало еще более одухотворенным.
Едва уловимое движение произошло в зале: взгляды депутатов устремились к Димитрову. А он, как обычно, высоко подняв голову, спускался по ступенькам зала, кланялся одним и окидывал твердым неуступчивым взглядом других.
И опять, в пятидесятый, в сотый раз, началось все то, что бывало здесь во время его выступлений: гул колокола разносился по залу, председатель хватался за голову, пытаясь то унять неистового оратора, то утихомирить вопли в зале. Правые депутаты выкрикивали угрозы со своих мест, тесняки аплодировали.
Когда Георгий заявил, что министр Ляпчев и правительство совершили подлость, приказав военному коменданту арестовать его и не пускать на шахту, министр внутренних дел Никола Мушанов утерял привычное хладнокровие и надменный вид.
— Почему же это подлость? — воскликнул он.
Кумир женщин, статный, в черном фраке и белых манжетах, надушенный дорогими духами, он не от-fgg рывал от Георгия возмущенного взгляда. Все обернулись к молодому и многообещающему политическому деятелю, успевшему быть министром в двух предыдущих правительствах.
— Потому, что есть конституция, — гневно бросил ему Димитров, — есть закон и порядок!..
Димитров хотел продолжать речь, но Мушанов остановил его, подняв холеную руку. Строго, менторским тоном он сказал:
— Прошу вас не бросаться словами. Если человек придерживается своих убеждений и они противоположны вашим, это еще не есть подлость.
— Это насилие, а не убеждение, — как бы мимоходом сказал ему Димитров и снова повернулся к залу. — Итак, господа народные представители, когда я в тот день ехал…
Мушанов, совсем уже теряя спокойствие, с угрозой в голосе слишком громко, чего он всегда избегал, чтобы не ронять своего достоинства, крикнул:
— В другой раз вас выгонят из Народного собрания за это слово.
Это уже было слишком, и Димитров снова прервал свою речь.
— Потому что вы действуете из-за угла. — Он устремил на Мушанова упрямый взгляд и, отчеканивая слова, решив разделаться с министром по-своему, произнес: — Ляпчев не сообщил лично мне, как депутату, а сделал это за моей спиной — в этом подлость. — Димитров приостановился, как бы говоря паузой: «Ну что же, я еще раз повторил, почему ты меня не выгонишь?..» — Поступок подлый, — напирая на слово «подлый», продолжал Димитров, — потому что лично мне, как депутату, ничего не сообщено…
Из зала послышался истерический вопль:
— Ляпчев виноват, что выпустил его из тюрьмы! Димитров повернулся на крик й, сдерживая себя, пытаясь быть спокойным, насколько можно быть спокойным в разгоряченном и разгневанном состоянии, сказал:
— Я амнистирован Народным собранием.
Димитров никому не собирался уступать в этой словесной битве, как и во время уличных стычек с полицией.
Председательствующий доктор Момчилов, седоватый, грузный человек, нажал на кнопку огромного серебряного звонка. Гулкие звуки колокола вновь — в который уже раз! — разнеслись по залу.
— Господин Димитров, прошу вас…
— Господа народные представители! — продолжал Димитров. — Когда я услышал выстрел и скандал на станции, я был вынужден сойти с поезда. Конфликт был улажен, и инцидент не вызвал никаких осложнений.
Димитров продолжал рассказывать о том, как в Перник для его ареста прибыла половина софийского гарнизона во главе с полковником. Зал притих, рассказ увлек своей живостью даже правых депутатов: никто другой, кроме неистового Димитрова, не мог вызвать среди военных такого переполоха. Что верно, то верно! И они, посмеиваясь в усы и бороды, поглядывали на военного министра во фраке.
— Этот полковник, — продолжал Димитров, — на моих глазах немедленно развернул воинскую часть… и приказал ей окопаться и приготовиться к сражению… Я, депутат, был окружен солдатами!.. В комнату железнодорожников вошел командир батальона с десятью — двадцатью солдатами с обнаженными штыками и… цинично приказал солдатам: «После того, как я скажу вам: раз, два, три и они не пойдут, — это касалось меня и моей жены, которая случайно ехала со мной, — подгоняйте их штыками».
Звон колокола опять заполнил зал. Момчилов решил на этот раз быть твердым. Он поднял голову, расправил плечи и протянул к Димитрову массивную длань.
— Господин Димитров! Я предупредил вас, чтобы вы кончали… Лишаю вас слова и предоставляю его господину Джидрову.
В левой половине зала возник, все нарастая, крик:
— Э-э-э-эй!
Момчилов снова обратился к Димитрову:
— Прошу вас, кончайте!
Не обращая внимания на крики из зала и мольбы Момчилова, Димитров говорил о развале работы шахт в результате невнимания правительства к нуждам рабочих и о предательской роли «широких» социалистов.
— И вы ответите не перед этим обанкротившимся парламентом, — крикнул Димитров, наклоняясь с трибуны в зал, — который заслуживает того, чтобы…
Момчилов поспешно нажал на кнопку звонка, и удары колокола поглотили дальнейшие слова Димитрова.
А Димитров, не обращая внимания на старика, продолжал:
— …Вы ответите перед судом болгарского народа вне парламента!
Министр правосудия Джидров, крепенький, полный сил, подскочил в своем кресле.
— Как бы не так! — заорал он. — А ты не хочешь, чтобы я потребовал от тебя ответа за эти угрозы? — Он захлебнулся.
Момчилов обеими руками заколотил по звонку, превратившись из председателя Народного собрания в напуганного, теряющего силы старца.
Джидров вскочил со своего места и, наконец набравшись сил, крикнул Димитрову:
— Ты..»— но голос его опять сорвался, он захрипел, задохнулся и умолк, уставившись на Димитрова вылезающими из орбит глазами.
Димитров протянул руку в его сторону.
— Вы разоблаченный предатель болгарского народа! — крикнул он.
Джидров набрал в легкие воздуха и тонко, визгливо, вдруг почему-то переходя на «вы», прокричал:
— Вы лжете!..
Да, многое открывают стенограммы заседаний Народного собрания! И невольно приходит мысль, что тогда, в парламентских схватках постепенно складывался Димитров — полемист, Димитров — беспощадный разоблачитель, каким он предстал перед всем миром через тринадцать лет на знаменитом Лейпцигском процессе…