Георгий, сцепив сильные пальцы, негромко заговорил:
— Я хочу попросить ее сходить в союз швейников, с которыми она связана, и собрать нужные нам факты о положении работниц. — Он помолчал и добавил: — Ей хоть что-то надо делать.
Елена взглянула на Георгия, пораженная тем, что он заговорил совсем не так, как обычно, — мягко, задумчиво — и увидела в его освещенных сбоку краешком солнечного луча, необыкновенно ярких, синевато-зеленых глазах набухшую влагу.
— Георгий, — тихо сказала она.
— Люба не сможет вынести покоя, который ты ей предписываешь, — с трудом произнес Георгий. — Я стараюсь не показывать ей, что понимаю ее состояние, но я же вижу…
Они долго молчали.
— Эти твои задания… — сказала Елена, и болезненная морщинка рассекла ее чистый лоб. — Может быть, она станет выполнять их только потому, что готова все сделать для тебя?
— Нет, Елена, — с живостью воскликнул Георгий, — оказывается, ты ее совсем не знаешь. Ей трудно жить без дела…
— Георгий, я знаю ее. — Елена подняла глаза и, открыто глядя на него, продолжала: — Она готова пожертвовать для тебя всем, даже здоровьем.
— Ты все-таки плохо ее знаешь.
— Я допускаю, что твои задания тоже важны для ее нормального самочувствия. Но это уже за границами моих знаний, моего опыта, здесь я не могу давать рекомендаций и советов. Тебе надо посоветоваться с более опытными врачами.
— С кем? — резко спросил Георгий, и глаза его недобро блеснули.
— Могу назвать тебе имена, — суховато сказала Елена, точно не замечая ни его топа, ни взгляда. — Могу сама пригласить…
— Врачей, которые лечат городскую знать? — почти крикнул Георгий. — И я должен буду рассказывать этим людям о наших партийных делах? Убеждать их, что Люба не может жить без партии.
— Но чего же ты хочешь от меня? — спросила Елена, вставая.
Георгий подошел к ней и, глядя в ее свежее, чистое лицо, которое теряло свой естественный нежный оттенок и темнело от румянца, пробивавшегося сквозь летний загар, сказал:
— Не надо быть слишком опытным врачом, чтобы посоветовать. Ты часто видишь ее и можешь наблюдать, что с ней происходит.
— Но пойми, Георгий, ответственность слишком велика.
Он с горечью усмехнулся, покачивая головой, не соглашаясь с ней.
— Если бы ты хоть немного любила меня, — сказал Георгий, — как сестра… — добавил он.
Елена молча взяла со стола чашечку с недопитым кофе и вышла из комнаты. На середине лестницы стук ее каблучков замер. Георгий быстро открыл дверь. Елена стояла, прислонившись к стене.
— Что с тобой? — спросил Георгий.
Словно очнувшись, она сбежала вниз. Георгий, перепрыгивая через несколько ступенек, настиг ее у выхода и загородил дорогу.
— Совсем не хотел тебя обидеть, — сказал он. — Как это получилось…
— Я просто неважно себя чувствую сегодня, — пробормотала Елена. — Извини!..
Она быстро пошла к себе. Георгий, глядя ей вслед, пожал плечами. Потом поднялся в канцелярию и снова углубился в работу.
Вечером Георгий повел Любу в парк около храма святого Николы. «Он вспомнил о нашей скамейке, — думала Люба, стараясь в темноте угадать выражение его лица. — Он хочет что-то сказать?.. Может быть, и для меня самый подходящий случай?..»
В сумраке на их скамейке под деревом сидели двое, тесно прижавшись друг к другу.
— Это наша скамейка, — требовательно сказал Георгий, останавливаясь под платаном.
Молодые люди засмеялись и, вскочив, убежали прочь.
— Зачем ты? — с запозданием тихо воскликнула Люба.
Они опустились на освободившееся место. Люба сидела молчаливая, неподвижная, точно вслушивалась в робкий шелест листвы. Георгий порывисто привлек ее.
— Милая Люба, я все помню, — шептал он, пряча свое бородатое лицо в ее мягких волосах. — Все, что было восемь лет назад… Моя Люба…
Закрыв глаза, она стала перебирать длинные пряди его волос. Пальцы ее замерли, и рука безвольно скользнула на его плечо.
— О чем ты? — спросил Георгий, отстраняясь от нее и заглядывая в ее скрытое мраком лицо, на котором едва угадывались темные глазницы.
— А они… — внезапно сказала Люба, точно очнувшись от какого-то забытья, — те, что сидели здесь на нашем месте, — они поймут, что война никому не принесет счастья?
— Поймут! — сказал Георгий. — Мы никогда не сложим рук. Не смиримся, даже если правители Болгарии ввяжутся в чужую войну. — Он ударил кулаком по колену. — Надо работать, работать!
— Да… — сказала Люба. — Как много значения в твоих словах! Именно сейчас, — добавила она. — Мне кажется, что я не делаю того, что должна делать…
— Но ведь не ты сама, а врачи заставили тебя на время уйти от дел в Центральной женской комиссии.
— Ах, разве я говорю о здоровье или нездоровье?
— Ты делаешь то, что можешь.
— Наверное, я должна делать больше…
Георгию показалось, что Люба застыла в напряжении, словно внутренне отгородилась от него.
— Ну хорошо, — сказал он. — Сходи завтра в семьи работниц, узнай, как живут люди. Мы будем продолжать борьбу против войны, а для этого нужны факты.
— Георгий, как мне было бы трудно без тебя! — с неожиданным порывом воскликнула она.
Они поднялись и пошли по темной дорожке сквера. Георгий взял руки Любы, согревая их теплом своих ладоней. «Разве она сможет оставаться без дела? — думал он. — Как же нам быть?.. Но посмотрим, что будет дальше, — тут же с надеждой сказал он самому себе. — Посмотрим!»
Они возвращались домой поздно, неторопливо шагая по улочкам рабочей окраины с одноэтажными домишками, как случалось в то время, когда были моложе и не хотели расставаться с теплой ночью…
Я пришел в сквер у храма святого Николы спустя более полувека после событий, которыми начинается эта книга. Стены храма совсем потемнели, и жизнь в нем замерла. А деревья, как свидетельствуют старожилы, неузнаваемо разрослись. Но и в то время платан в глубине сквера у боковой дорожки был уже с густой листвою. Под ним и сейчас стоит скамейка — та ли, кто знает.
Никакой оградой сквер не отделен от улицы Ополченской. Неподалеку можно найти одноэтажный домик, в котором вырос Георгий и жил вместе со своей Любой и родными. Только теперь в доме никто не живет, а на стене, выходящей на улицу, укреплена мраморная доска с барельефом и мемориальной надписью, говорящей о том, что здесь с 1888 по 1923 год жил и работал Георгий Димитров.
В дворик, у ворот которого день и ночь несут почетную вахту милиционеры, часто входят и взрослые, и дети. Иногда в руках у ребят лопаты и кусты роз, завернутые в газеты. Я слышал, как, построившись в дворике, пионеры хором произносили торжественное обещание. Потом они посадили вдоль забора розовые кусты.
В глубине дворика у подгнившего забора растет почерневшая от времени виноградная лоза. Никогда не приходилось встречать такой; у корня она толщиной с большое дерево. Мне подумалось: много разного видела на своем веку в этом дворике старая виноградная лоза, пережившая посадивших ее людей…
IV
На другой день Георгию передали записку от Деда с приглашением зайти. «Будет гость…» — приписал Дед в конце своим неровным старческим почерком.
Вечером Георгий ушел к Деду, а Люба отправилась в семьи работниц.
В передней небольшой квартирки Георгия встретили хозяин и, видимо, только что вошедший сюда давний друг Деда, секретарь ЦК Кирков — Мастер, как он подписывался под своими юмористическими рассказами, — спокойный, в пенсне, с мирной острой бородкой и откинутыми с высокого лба назад длинными прядями волос. Георгий знал его еще с тех пор, когда был рабочим, активистом профсоюза печатников. Мастер давно угадывал в нем рабочего вожака и умно, тактично и незаметно помогал найти себя.
— Здесь? — спросил Кирков у Деда, указывая глазами на дверь комнаты.
— У меня, — сказал Дед, никак не выражая своего отношения к тому, ради кого они сегодня собрались.
Особенное доброжелательное внимание угадывалось на лице Киркова, когда они все трое вошли в комнату, заваленную книгами. Книги были и на полках вдоль стен, и на столе, и на подоконниках. Незнакомец оказался невысоким, бородатым, с болезненно-худощавым лицом, на котором выделялись полные жизни, подведенные синевой темные глаза. Чем-то он напоминал болгарина. Был он не русским, а грузином, но по-русски говорил хорошо, так же как и Дед. Спокойно расположившись в глубоком кресле, Благоев поглаживал бороду, расспрашивал гостя о том, как ему удалось бежать из России. Изредка он переводил Георгию — Кирков знал русский язык — непонятные русские слова и обороты речи.
Георгий с возрастающим интересом приглядывался к гостю. Казалось странным, что этот небольшой и с виду хрупкий человек весь насыщен скрытой, словно электрической энергией. Говорит сдержанно, рассказывает только то, что уже знают о нем, но взгляд его жгуч, скупые жесты резки и стремительны. Он бежал из русской тюрьмы, добрался до Одессы, а оттуда нелегально на небольшом пароходе проник в Турцию.
Неожиданно прервав свой рассказ, он спросил, указывая взглядом на книжную полку:
— Давно ли тут покоится Маркс? В этой книжной обители?
И прямо, неуступчиво, как показалось Георгию, посмотрел на Деда.
Дед не торопился отвечать. Он тяжело завозился в кресле и, с силой опираясь на подлокотник широкой рукой со вздувшимися венами, поднялся, подошел к полке. Вытащил том «Капитала». И, как бы взвешивая на ладони, сказал:
— Эта работа Маркса у меня с тысяча восемьсот восемьдесят третьего года, еще со времени моей жизни в России.
Гурули хмыкнул себе под нос, не отрывая от Деда пронизывающего взгляда.
— Вот уже тридцать один год со мной, — продолжал Дед. — В России я читал этот труд, и когда был арестован царскими жандармами, при обыске убедил их, что это, — Дед еще раз, как бы взвешивая, качнул ладонь с книгой, — учебник по экономическим вопросам. Потом в Болгарии по этому тому я перевел «Капитал» на наш язык. — Дед, спокойно смотря на гостя, потряс «Капиталом». — Книга по праву находится здесь.