«История души человеческой» — это, по мысли Лермонтова, история целого поколения. И если говорить о Димитрове, об «истории его души» — это история того поколения, которое грудью встретило наступление фашизма и отбило первую атаку. Будут новые бои, и жизнь напишет историю уже иной души, иного поколения…
Да, может быть, наиболее сложной и драматичной страницей «истории души человеческой» были эти статьи Димитрова — статьи августа и сентября 1923 года…
VI
Никогда еще Люба не была так возбуждена, как в теплые дни и ночи разгоравшегося лета. Она постоянно ждала чего-то, но это «что-то» не приходило, и оттого напряжение ожидания с каждым днем возрастало. Ночами стреляли. Не раз Люба, просыпаясь, тревожно прислушивалась к шорохам за окном, ловила ровное дыхание спящего Георгия, не зная, будить ли его. Ей чудилось, что кто-то лезет через стену во дворик. Но никто не ломился в дверь, и она вскоре забывалась в чутком неспокойном сне. Как ни странно, болезнь ее в эти дни отступила. Казалось, что остаток душевных сил ее, до времени таившихся, где-то глубоко занялся ярким пламенем, и ничто уже не в силах было погасить этой, быть может, последней вспышки.
Из Москвы от генерального секретаря Коминтерна Коларова пришла телеграмма, не одобрявшая позиции выжидания и невмешательства, занятой партией. Телеграмма вызвала споры.
Однажды Георгий вернулся особенно возбужденным.
— Что случилось? — спросила Люба.
— Коларов приплыл нелегально на моторной лодке из Одессы в Варну и был арестован. — Георгий резко повернулся к ней. — Надо ехать туда, как-то встретиться с ним.
— Да, надо ехать, — сказала Люба, — но одного тебя не отпущу.
Георгий остановился перед ней. Она сидела на диванчике, пряменькая, неподвижная, как деревянная куколка.
— Нужно ли тебе рисковать? — спросил Георгий.
— Я поеду, ты же знаешь, — сказала Люба. Георгий подошел к диванчику и сел на его край.
Просто, доверчиво сказал:
— Я перестал понимать самого себя. И мне кажется, не только я один…
Люба давно уже не видела его таким спокойным.
— Я тебе говорил, — продолжал Георгий, — помнишь, Ленин советовал остерегаться увлечений и действовать трезво, чтобы не наделать непоправимых ошибок. Я много раз повторял его слова: остерегаться увлечений, действовать трезво, подготовить партийные кадры, связаться с крестьянством… Ты знаешь, я не скрывал от партии ленинских советов и не имел права скрывать — Ленин тогда обращался не только ко мне. Он имел в виду планомерную подготовку к революционному кризису. Но теперь на нас напали. События опередили нас. В некоторых округах крестьяне поднялись с оружием в руках… Пойми меня, я сам голосовал за решение Цека и Партийного совета «ждать с ружьем у ноги», отстаивал его, и я выполняю это решение. Но я спрашиваю себя: почему Коларов и Исполком Коминтерна считают наше решение ошибочным?
Он замолчал. Люба думала о том, что сказал Георгий, впервые поняв по-настоящему, как трудно ему сейчас.
— С Лениным нельзя посоветоваться? — спросила она.
— Нет, — ответил Георгий. — Ты ведь знаешь: он все еще тяжело болен.
Они опять замолчали. Любе мучительно хотелось помочь Георгию, и она не знала чем.
Георгий опять заговорил тихо, неторопливо, словно прислушиваясь к самому себе:
— Как-то поздно вечером, уже после 9 июня, возвращаясь из Народного дома, я шел с тройкой из партийной охраны. Молодые ребята, коммунисты. Я видел, что они готовы ринуться в бой сейчас же. Один из них, Кирилл, офицер запаса, прошел войну в пулеметной роте. Он бывший наш профсоюзный активист в союзе банковских работников. Я его давно знаю. — Георгий прищурился, представляя себе Кирилла: высокий, волосы расчесывает железной расческой… — Он усмехнулся доброй улыбкой. — Всегда рвет и мечет — огонь. Подходит ко мне — он шел сзади, смотрел, нет ли слежки, — подходит и говорит: «Вчера мы с товарищами возвращались рано утром от наших девушек, мимо Ловова моста. А там — пулеметное гнездо. Против нас же готовятся. Я, — говорит Кирилл, — пулеметчик, прикинул: навалиться нам на них разом, и пулемет наш. Никого не подпустили бы… Мне двадцать восемь, — говорит, — во мне сил хоть отбавляй, а я должен отсиживаться в такое время. Мы, молодое поколение, не понимаем. Объясните!..» Объяснил. Сказал, что ожидается приезд Коларова, пока нужно вести себя осторожно. Слушает, молчит, но по глазам вижу, не соглашается. — Георгий сгорбил плечи, покачал головой. — А если в самом деле, мы не в состоянии им объяснить? Если кто-то из молодых уйдет от нас какой-то своей дорогой? Сорвется, начнет подменять революционность мелкой местью, террором?..
Люба провела своими тонкими пальцами по горячей, волосатой руке Георгия.
— Не надо казнить себя, — сказала она. — Что бы ни случилось, надо жить дальше. Надо искать истину, Георгий.
— Да, работать! — Георгий встал и прошелся по кабинету спокойным шагом размышляющего человека. — Нужна встреча с Коларовым, — решительно сказал он, — надо в подробностях выяснить его точку зрения, все взвесить. Надо ехать в Варну, Люба.
— Надо, Георгий!
Через день Георгий и Люба были уже в Варне. Коларова держали под стражей в казармах местного гарнизона. Офицер запаса — коммунист устроил Георгию свидание с арестованным «братом». Все обошлось благополучно. После встречи с Коларовым Георгий успокоился.
— Надо исправлять ошибку, — сказал он Любе. — И как можно скорее, цанковцы рады, что мы не оказываем им сопротивления. Мы не можем ждать, когда и до нас доберутся.
Люба почувствовала облегчение, гнетущее чувство оставляло ее. Она знала, что теперь опять начнутся обыски, полицейские преследования, может быть, уличные бои. Но по крайней мере не будет страшного, выматывающего душу ожидания удара в спину. Теперь они поняли неизбежность борьбы и обрели ясность цели, и это несло успокоение.
На обратном пути в Софию Георгия и Любу арестовали, но после протестов партии через два дня освободили. Удалось вырваться из заточения и Коларову. В результате ожесточенных дискуссий на подпольных заседаниях ЦК решено было начать восстание в конце сентября. Пророчество Коларова о том, что и компартию собираются разгромить, сбывалось: разведка партии донесла, что правительство готовит в начале сентября массовые аресты коммунистов и разгром партийных учреждений.
И вот… Ночью Георгия и Любу разбудил требовательный стук в ворота. Они быстро оделись. Люба вышла в другую комнату и вернулась с револьвером.
— Они не войдут, — решительно сказала Люба. — Если пришел мой час, пусть будет так. Готовься уходить, Георгий, через соседние дворы, через забор. Виноградные листья скроют тебя… Им не удастся повторить то, что они сделали со Стамболийским.
В голосе ее слышалась властность.
— Моя смелая, Люба!.. — промолвил он.
В ворота снова забарабанили кулаками и каблуками сапог. Люба вышла в кабинет и крикнула через форточку:
— Кто там?
Снаружи послышался грубоватый голос:
— Власти. Откройте!
— Приходите утром, — крикнула Люба. Голос ее звенел от напряжения. — Закон не позволяет тревожить людей среди ночи. Я не разрешу войти в мой дом.
Ворота заколебались от града ударов.
— Вы хотите, чтобы я стреляла? — крикнула Люба.
В голосе ее прозвучала такая решимость, что за воротами стало тихо. Люба стояла молча, сжимая револьвер. Георгий почему-то на цыпочках подошел к ней и безмолвно обнял ее. Они вместе отошли от окна. Темная улица настороженно молчала.
Они уже не спали остаток ночи. Едва рассвело, Георгий скрылся.
По решению партии члены ЦК перешли на нелегальное положение. Георгий больше не ночевал дома.
VII
Двенадцатого сентября, за десять дней до установленного срока восстания, по всей стране начались массовые аресты коммунистов. Полиция захватила Народный дом у Ловова моста, крупнейшую в стране потребительскую кооперацию «Освобождение», типографию и все районные клубы партии. Голову Димитрова оценили в сто тысяч левов — об этом однажды утром появилось объявление в газетах.
Во дворик на Ополченской пришла Елена. Она ласково поздоровалась с матерью и, присев около нее под лозой, осведомилась как здоровье.
— Спасибо, чувствую себя хорошо, — сказала мать, зоркими старческими глазами вглядываясь в загорелое, похудевшее лицо девушки. — Вижу, ты пришла с делом. Не теряй со мной время, Люба у себя, иди наверх!
«Как она сразу поняла? — подумала Елена, торопливо поднимаясь по ступенькам. — Чуткое сердце матери».
— Что с ним? — спросила Люба, кинувшись к Елене.
— Не волнуйся, ничего страшного. Сегодня утром меня неожиданно вызвал к себе на улицу Марии-Луизы прокурор окружного суда Огнянов. Я страшно переволновалась. И вот, представь — вхожу сегодня к нему в кабинет, он усаживает и говорит: «Я ваш должник, вы лечили моих знакомых, хочу отблагодарить вас. Вы скрываете Георгия Димитрова. Предупреждаю, законы строгие на этот счет…» Я ожидала чего угодно, только не этого. Пробормотала что-то, сказала, что ничего не знаю и никого не скрываю. «Нет, скрываете, — говорит, — в доме Мары Христовой на улице Гробарской». Я чуть не упала — это была правда, ты ведь знаешь!..
— Георгий арестован?
— В том-то и дело, что нет. Огнянов по-своему поступил честно. Мы уже нашли другую квартиру. Сегодня вечером переведем Георгия. Тебе надо последить за улицей, когда его поведут.
Елена рассказала, как задумано переселить Георгия в другую квартиру. Они присели к столу, и Елена начертила маршрут.
«Я все еще хочу быть похожей на нее? — спрашивала себя Елена, глядя на Любу, внимательно изучавшую чертеж. — И все еще завидую?.. Нет, теперь нельзя думать только о своем, личном. Есть что-то объединяющее нас с этой женщиной: мы должны спасти его. Он нужен многим. И в этом мы равны с ней…»
— Не беспокойся, — сказала Елена, — о нем думают.
Люба, точно угадывая ее мысли, оторвалась от чертежа и сказала: