Эрколи говорил о том, что только руководство коммунистической партии позволит итальянскому рабочему классу достичь того обязательного, самого тщательного, заботливого, осторожного, умелого использования малейшей розни между его врагами, использования малейшей возможности приобрести союзника, хотя бы только временного, шаткого, непрочного, ненадежного, условного…
Когда Георгий и Люба принимали у себя в номере «Люкса» Эрколи в свободное от заседаний время, итальянец сказал:
— Я слушал тебя с волнением, ты говорил на конгрессе о борьбе против фашизма и войны путем создания общего революционного фронта. Это звучит как предупреждение всем нам…
Димитров усмехнулся: все они дышали, жили идеями единства.
Эрколи был невысок, прост, лишен какой-либо натянутости, пожалуй, даже весел. На трибуне он выглядел гораздо солиднее, строже. Любе он понравился, и они провели вечер по-домашнему, за чашкой чая и неторопливой беседой. Эрколи рассказывал об Италии — ее природе, обычаях своего народа, искусстве. Видно было, что он тоскует по родине и что встреча с Георгием и Любой дала какой-то выход тому, что скопилось в его душе.
В это лето в Москве Димитров не раз встречался с Эрколи и подолгу беседовал с ним. Итальянец рассказал, какую борьбу приходится вести с правым и левым уклонами в итальянской партии и как много сил отнимает эта совершенно необходимая борьба, без которой партия может выродиться в некое мелкобуржуазное течение в рабочем классе Италии. Эти беседы все более сближали их — ведь и в Болгарской коммунистической партии были элементы, с которыми приходилось вести подобную же борьбу. Он понимал, что болезнь переживают не только болгарская и не только итальянская партии.
Международная политическая деятельность не ослабляла, но сделала более активной его участие в жизни Болгарской коммунистической партии. Вести с родины тревожили его. Некоторые из тех, кого он хорошо знал, доведенные до отчаяния арестами и убийствами, готовились прибегнуть к силе оружия: на убийства отвечать убийствами, на террор — террором. Заграничное бюро ЦК делало все возможное, чтобы предотвратить опасный для партии процесс.
Весной 1925 года Георгия известили, что в фашистских застенках в Софии замучен его младший брат Тодор.
Погиб Тодор! Георгий метался, не в силах справиться с охватившей его скорбью. Тодор, мягкий, добрый Тодорчо, так напоминавший своим характером мать, пытался отстреливаться, когда его окружили. Револьвер дал осечку… Тодор был инструктором ЦК и руководил передачей денег, полученных от МОПРа для жертв фашизма. Он знал — за ним следят. Большую часть денег разносила мать. Она прятала конверты с деньгами в карманы юбки и шла по указанным Тодорчо адресам. «Кто будет обращать внимание на старую женщину? — слышался Георгию ее голос, когда рассказывали обо всем этом те, кто приезжал из Болгарии. — Я слишком долго живу на свете, чтобы бояться тюрьмы и смерти». «Не в том ли великая правда времени, — думал он, — что простые люди из народа логикой жизни приходят к пониманию идей революции и ищут свое счастье, переходя на ее сторону?»
Последний раз, как передавали Георгию, мать видела Тодора, проходя вместе с его женой Наткой мимо тюрьмы. Они заметили его в окне, за решеткой. Он помахал им рукой. Удалось даже спросить, как он себя чувствует и что ему передать. Тодорчо покачал головой: ничего не нужно. Дошло и письмо из тюрьмы: «Мама, я бы хотел жить вместе с тобой и Наткой, но я больше не могу выдержать…» В морге, куда доставили его труп, санитар, снимавший с него ботинки, прочел на подкладке одного ботинка слова, написанные засохшей побуревшей кровью: «Я умираю, но никого не выдал…»
Почти тотчас вслед за гибелью Тодора случилось то, чего Георгий давно опасался: ультралевые элементы из военной организации партии, вопреки указаниям и решениям ЦК, тремя выстрелами в упор убили одного из фашистских генералов. Но это было лишь началом мести. Генерала хоронили 16 апреля в кафедральном соборе храма Святы Крол в центре города. В день похорон всю площадь оцепили войсками — ни пройти, ни выйти. В храме собралась софийская знать. Панихида задерживалась: царь Борис опоздал. Но часовой механизм адской машины заминированного купола сработал точно по расписанию церемонии. Гул взрыва, перешедший в грохот, прокатился по площади. Обломки стен и крыши лавиной ринулись вниз…
Я был в этом соборе в 1965 году. Он восстановлен в прежнем виде. Диаметр купола почти равен ширине церковного зала, при взрыве уйти было некуда. В день взрыва под обломками было похоронено сто пятьдесят человек. Совершить такой террористический акт могли только люди, доведенные преследованиями до отчаяния…
Скорбь по брату не ослепила и не ослабила Георгия. Он просидел ночь, составляя декларацию ЦК, обращенную к болгарскому народу, ко всему миру. В ней было заявлено, что партия не имеет отношения к взрыву собора. Террористические акты несовместимы с программой коммунистов, с марксизмом. Это акты отчаяния, вызванного жестокостями фашизма.
Но ничто уже не могло оградить партию от потока лжи, клеветы и кровавой расправы. В первую же ночь после взрыва, с 16 на 17 апреля, начались массовые аресты и убийства.
Летом стало известно, что несколько десятков узников в Болгарии бежали из темницы на острове Святой Анастасии и перешли болгаро-турецкую границу. Димитров и Коларов обратились к Советскому правительству с просьбой предоставить им политическое убежище. В августе на пароходе «Ильич» беглецы прибыли в Одессу. Организатор побега, высокий, лобастый, с четко вырубленными чертами лица Теохар Димитров Бакырджиев передал Георгию завещание погибшего в застенках старого коммуниста Герасима Михайлова, которого Георгий давно знал и глубоко уважал.
Герасим Михайлов, невысокий, крепкий, молчаливый человек, в девятнадцатом году охранял Георгия в его поездке в Деде-Агач, а в Бургасе руководил военной организацией партии. После взрыва Софийского собора его, как и многих других, арестовали. Несмотря на пытки, он никого не выдал. Первого мая в четыре часа дня, когда портовые рабочие возвращались с работы и проходили мимо тюрьмы, Герасим выбросился из окна четвертого этажа и разбился насмерть. Накануне он сказал товарищам по заключению: «Кто останется в живых, пусть передаст партии мое завещание. Хочу, чтобы дети мои жили и учились в Советском Союзе». Он всегда был немногословен и ничего больше не прибавил, да и эти-то несколько слов перед смертью сказал негромким, хотя и твердым голосом.
Тайными путями, созданными великим — братством нашего времени, через границы нескольких государств, шла просьба Заграничного бюро ЦК нелегально вывезти из фашистской Болгарии семью погибшего коммуниста.
…Зимним вечером в самом конце 1925 года Георгий и Люба принимали у себя в «Люксе» сына Герасима. Семнадцатилетний статный тихий юноша Михаил Герасимов, студент рабфака Московского высшего технического училища имени Баумана, рассказывал о том, как он хоронил отца… Пряча боль в глазах, Георгий слушал рассказ Михаила. На похороны собралось много народу, появились даже матросы с военного корабля. Полицейские отряды оцепили колонну провожавших гроб и так довели ее до кладбища…
Вернувшись из Болгарии, в 1966 году в Москве я случайно встретился с болгарским профессором, работником Совета Экономической Взаимопомощи Михаилом Михайловичем Герасимовым. Оказалось, что передо мной сын Герасима Михайлова — тот, что был юношей в гостях у Георгия Димитрова и Любы в 1925 году.
Вот как сложилась его судьба.
Он окончил рабфак, затем Горный институт, защитил диссертацию, получил ученое звание профессора. Перед войной по решению Болгарской коммунистической партии вместе с семьей переехал в Болгарию. Во время войны участвовал в движении Сопротивления, а после освобождения родины советскими войсками вновь встретился с Димитровым. В составе болгарской делегации как советник Димитрова ездил в Чехословакию и участвовал в подготовке договора о дружбе и взаимопомощи обеих стран. Он-то и рассказал мне о побеге заключенных с острова Святой Анастасии, о стойкости и трагической смерти своего отца…
Когда наступило время уходить юному гостю и он стал надевать легкое потрепанное пальтишко, Георгий, подчиняясь безотчетному чувству, снял с вешалки свою шубу и протянул юноше.
— Возьми, — сказал Георгий, — хочешь носи, хочешь продай и купи себе шубу по росту. Твое пальтишко совсем не по московским морозам.
В тот момент Георгий вспомнил добрый взгляд и негромкий голос погибшего младшего брата, каким он его помнил.
Да… Много тяжелого выпало Георгию за годы эмиграции.
В январе следующего, 1926 года Георгий вошел в состав временного Центрального Комитета Болгарской коммунистической партии, образованного в Вене, а 8 декабря 1927 года на партийной конференции в Берлине ему пришлось вместе с Коларовым отстаивать большевистскую линию партии против политических карьеристов справа и слева, решительно разоблачать левосектантское течение в руководстве партии, громить троцкизм, возникший на болгарской почве.
Борьба Георгия за чистоту рядов Болгарской коммунистической партии была тем успешнее, что он связывал ее со всей международной политической деятельностью и потому мог отчетливо видеть общую перспективу.
Еще год назад, на VI расширенном пленуме Исполкома Коминтерна в феврале — марте 1926 года, Георгий дал анализ внутрипартийного положения в Компартии Германии и показал, что ультралевый уклон в этой партии затрудняет ее работу и развитие. Осенью 1926 года он был в Германии и еще раз ознакомился с обстановкой, сложившейся в компартии. Теперь это был уже зрелый боец международного коммунистического и рабочего движения, умудренный огромным политическим опытом. В письме в Исполком Коминтерна Димитров рекомендовал принять решительные меры по ликвидации контрреволюционной троцкистской оппозиции в ВКП(б). «Русская болезнь, — писал Димитров, — стала серьезной болезнью для всего Коминтерна, и дальнейшее распространение этой болезни недопустимо…»