Мишка доверчиво смотрела на него, и Георгию показалось, что она хочет подбодрить, помочь ему избавиться от скованности и угрюмости. Девушка не знала ни о Любе, ни о предстоящем отъезде Георгия в Германию,
— Когда-то я любил петь, — Георгий усмехнулся. — И даже танцевать хоро.
Девушка удивленно подняла брови.
— Это болгарский танец, — пояснил Георгий, — мужчины и женщины становятся в круг и танцуют, положив руки друг другу на плечи, пока хватит сил.
— Давайте станцуем хоро! — воскликнула Мишка, смотря на Георгия доверчиво и лукаво.
— Нет, — сказал он решительно, — я уже давно разучился танцевать.
— Ой, какой вы мрачный! — шутливо воскликнула девушка, передернув плечиками.
— Через несколько лет мне пятьдесят, — сказал Георгий, — в два раза больше, чем вам и вашим друзьям.
Лицо его стало замкнутым, он опустил глаза.
— Мы будем танцевать, — воскликнула озорная Мишка, стремительно вскакивая с места. — Все будем танцевать! Слышите, все! Алле геноссен! Ту ле монд! — повторила она свой возглас по-немецки и французски. — Все товарищи! Все люди!
И «все люди» пустились в пляс. Один только Георгий остался на своем месте в углу комнаты.
Поздно вечером Мануильский провожал Димитрова по затихшим, темным улицам Москвы. Они разговаривали о предстоящей поездке в Германию.
Мануильский оставил обычный для него насмешливый тон, говорил мягко и спокойно:
— Георгий Михайлович, так нельзя, твоя сдержанность и суровость за границей могут только помешать и тебе самому и всем нам.
— Если будет надо, я стану галантным кавалером и даже шутником, — пробурчал Георгий. — Я привык к конспирации.
— Да не о том же речь, — продолжал Мануильский. — Тебе надо внутренне успокоиться и вновь обрести радость жизни. Ты понимаешь?
— Я не могу просто так приказать своей душе, — признался Георгий.
Мануильский вздохнул, покачал головой.
— Прежде я знал тебя, Георгий Михайлович, совсем другим. А сегодня… — Мануильский помедлил, — сегодня я побоялся сказать тебе шутку за столом. Понимаю, ты многое пережил и передумал, вынес то, что не каждый вынесет. Ну, а дальше, дальшe-то что? — воскликнул он. — Жизнь-то идет!..
Мануильский посмотрел на спутника просветленным, по-мальчишески наивным взглядом. Георгий молчал. Его усталое лицо с припухлостями под глазами, тронутое бликами призрачного света ночного города, исказилось болью.
— Я до сих пор не могу забыть… Никак не могу простить себе ошибки, которую совершил вместе с Цека девятого июня… Куда от этого денешься? — Георгий резко повернулся к спутнику и быстро, с хрипотцой заговорил: — Не могу простить себе понесенных нами жертв, не могу простить того, что с Любой… Ведь одно связано с другим, и ее болезнь… Были бы мы тогда настоящими большевиками, не случилось бы того, что случилось…
— Идем! — властно сказал Мануильский, крепко взяв Георгия под локоть. Он увлек его в темноту пустынного ночью бульвара, бесконечно тянувшегося посреди улицы. Они сели на скамейку под густым сплетением ветвей лип и кленов.
— Извини, Дмитрий Захарович!.. — пробормотал Георгий.
— Молчи! Молчи! И успокойся…
Они долго сидели молча.
— Ну, ладно, — через некоторое время сказал Георгий, — тебе спать пора. Все уже! Больше не повторится, даю слово. Это я так… Посмотрел сегодня молодежь, поговорил с одной беззаботной девушкой и… — Георгий развел руками, — как видишь…
Мануильский добродушно рассмеялся.
— Видел, видел, с Мишкой поцапался. Я, брат, многое вижу и замечаю… — Он хмыкнул. — «Беззаботной»! Эта беззаботная девушка, к твоему сведению, скоро поедет за границу на нелегальную работу в одной интернациональной организации. Может быть, на смерть поедет. И самое удивительное, что она прекрасно сознает это и все-таки едет. Так-то вот, Георгий Михайлович! Новое поколение — оно идет нашей дорогой! Туда, вдаль, в метель, как и мы. Но уйдет дальше нас. В этом величайший смысл жизни, до которого когда-то хотели докопаться мы и который ищут — и находят! — теперь они. Что бы ни случилось, нам нельзя терять в душе радости жизни — спокойной, ядреной, — голос Мануильского окреп, и он с силой сжал кулак и потряс им, — цепкой, непреходящей, потому что они, молодые, то и дело оглядываются на нас, а потом, когда-нибудь в трудную для себя минуту скажут себе: «Спокойно! Не теряй головы, надо быть таким, как Георгий Димитров!» Ты понимаешь?..
Георгий глубоко и шумно вздохнул и откинулся на спинку скамейки.
— Спасибо тебе, Дмитрий Захарович, — сказал он просто, без прежней своей сдержанности. — Хватило бы только мужества у меня… на радость жизни…
— Хватит! — убежденно сказал Мануильский. — Я все время ощущаю в тебе какую-то скрытую, узловатую, как корень сосны, могучую силу. Потому и сказал тебе все это. Другому — у кого за душой, кроме марксистских молитв, ничего нет, не говорил бы. Пустой номер! А ты, Димитров, поймешь и выдюжишь.
XIII
В Берлине Георгий неожиданно лицом к лицу столкнулся с Мишкой. Встреча произошла в мрачноватом зале, который обычно сдавался его владельцами в аренду для выставок, деловых банкетов или собраний.
В эти дни в Берлин — Берлин двадцать девятого года, полный тревожных политических слухов и горьких разговоров о семейных заботах около лавок рабочих окраин, Берлин, наполненный возбужденными выкриками в пивных и каким-то торопливым, исступленным весельем в ночных дансингах и кабаре на улицах, ослепленных метелью рекламных огней, — в этот ждущий чего-то неизбежного и тревожного город, съезжались из разных стран видные политические деятели, писатели, ученые. Готовился второй после двухлетнего перерыва конгресс Антиимпериалистической лиги. Сначала предполагалось провести конгресс в Париже, но французское правительство отказало во въездных визах многим делегатам, хотя против самого конгресса и не возражало. Лондон также отказал. Английское правительство заявило: до тех пор, пока ведущиеся с Советским правительством переговоры не закончатся установлением дипломатических отношений, не может быть разрешен въезд советским делегатам. Наконец удалось получить разрешение провести конгресс в Германии, во Франкфурте-на-Майне. Самый конгресс должен был состояться в середине лета, теперь же съезжались участники подготовительного комитета, следуя во Франкфурт через Берлин.
Большинство уже знало друг друга по первому конгрессу и по работе в Исполкоме Лиги. Встречаясь теперь в пустоватом угрюмом зале, люди разных национальностей обменивались крепкими рукопожатиями и никак не могли наговориться, испытывая возвышающее чувство естественного человеческого единения.
С делегатами конгресса Георгий встречался через немецкого коммуниста Вилли Мюнценберга, человека обаятельного, связанного с интеллигенцией многих стран мира. Георгий не мог раскрывать своего настоящего имени.
В тот момент, когда Вилли Мюнцеиберг подвел к Георгию французского адвоката и оставил их, Георгий неожиданно увидел Вильгельмину в модном дорогом костюмчике. Она строго смотрела на него и нетерпеливо постукивала каблучком, видимо, ждала, когда он кончит разговор с французом. Девушка очень изменилась с тех пор, как он видел ее последний раз в Москве у Мартыновых, — то ли повзрослела, то ли стала сдержанней и серьезней.
Простившись с французом, Георгий подошел к Вильгельмине и, церемонно нагнувшись, поцеловал ее руку.
— Мишка… — прошептал он, и глаза его лукаво блеснули. — Это невероятно!
Вильгельмина безмолвно смотрела на Георгия: он предстал перед нею все таким же красивым и сильным, и все так же слегка путались кольца его отброшенных назад быстрым движением руки волос, но в нем не было прежней угрюмости и скованности. В большом и неуютном, наполненном гулом голосов зале, среди множества разноязычных оживленных людей он, видимо, чувствовал себя совершенно иначе, чем в ее комнате у Мартыновых в Москве.
— Здравствуйте, — наконец сказала Вильгельмина на чистейшем берлинском диалекте. — Я рада, герр… — Она замолкла, не зная, как назвать его.
Негромко смеясь, Георгий любовался ею.
— Великолепно! — сказал он также по-немецки, но выговор его скорее имел провинциальный оттенок. — Великолепно, мадемуазель! — воскликнул он, произнося французское слово слишком твердо — на немецкий манер, как и полагалось бы немцу.
Уступая ей дорогу, он провел ее в коридор. Когда они остались одни, сделав таинственные пассы руками перед ее лицом, точно гипнотизируя ее, Георгий сказал:
— Забудь Димитрова. Перед тобой Гельмут. Запомни: Гельмут!
Вильгельмина сказала, что в Германии она проездом. Ей необходимо ехать дальше, в другую страну, но только сейчас венгерский товарищ встретил ее на вокзале и предупредил, что ехать туда нельзя — там начались провалы, один за другим, видимо, действует провокатор. Она решила сойти с поезда и попросила венгерского товарища проводить ее к надежным людям.
— Что делать? — спросила она, переходя на русский язык. — Если надо все-таки ехать туда, я поеду.
— Ехать нельзя, — также по-русски суховато, по-деловому ответил Георгий. Он замолк, раздумывая. Потом решительно сказал: — Никаких отъездов! Ты останешься здесь. Человек, владеющий языками, для нас — клад.
До приезда Вильгельмины Георгий жил совершенно так, как и окружавшие его люди: днем работал, усердно, с немецкой пунктуальностью, соблюдая часы завтраков и обедов, вечером бывал в кафе или ресторане, иной раз в театре, заходил к немецким товарищам или занимался в библиотеке. Он убеждал себя, что этот размеренный немецкий образ жизни не только нужен для конспирации, но и постепенно возвращает ему душевные силы.
Вильгельмина безупречно играла роль дочери богатых немецких коммерсантов. Где бы она ни оказывалась — в ресторане или кафе, на улице, в метро, присутствуя на деловой встрече в качестве его секретаря, — всюду и всегда ей удавалось оставаться самой собой. Что же это: прирожденный талант конспиратора или результат волевого напряжения, сознания ответственности? А может быть, и то и другое? Откуда же у этой девушки столько нравственных сил?