Георгия захватили речи, волнение зала, аплодисменты. Все это было для него издавна привычным, родным, возбуждало и радовало его так же, как возбуждает и радует всякого человека встреча с людьми, которые увлечены одним делом, одной общей страстью, одним устремлением. В этом зале и за стенами его, в близких и далеких странах ощутимо возникал единый фронт, о котором говорили многие, часто всего лишь декларируя идею. Здесь идея стала действием. Разве не о том, что являл собой этот конгресс, писал Ленин в «Детской болезни «левизны»…»: в трудной борьбе нужен массовый союзник — пусть временный, шаткий, ненадежный. Кто этого не понял — так, кажется, у Ленина, — тот не понял ни грана в марксизме и в научном современном социализме вообще…
Во время перерыва в одной из рабочих комнат конгресса Димитров увидел Эрколи. Даже мысленно Димитров старался не называть Тольятти его подлинным именем, к чему приучила всегдашняя конспирация, — как бы где-нибудь в неподходящем месте не произнести фамилии, хорошо известной итальянской, французской, австрийской, германской полиции. После ареста фашистами в 1926 году секретаря Итальянской компартии Грамши Тольятти стал ее генеральным секретарем. Затем был избран в члены президиума Исполкома Коминтерна. Жизнь подтвердила справедливость тех впечатлений от марксистской подготовленности Тольятти, которые остались у Димитрова после встреч с ним в Москве летом 1924 года.
Эрколи только что приехал из Парижа, где уже в течение нескольких лет возглавлял Заграничный центр своей партии. Они встретились сдержанно, чтобы не привлекать к себе внимания заполнивших комнату малознакомых им людей. Рукопожатие их было в меру — и не очень крепким и не очень продолжительным, но молодые глаза Эрколи за стеклами очков смеялись, и Димитров отвечал ему таким же по-дружески теплым взглядом. Они отошли в сторону от толпившихся около столов делегатов конгресса и перекинулись парой слов. Тольятти, так же как и Димитров, был поражен единодушием разных по своим политическим взглядам людей и считал, что конгресс отражает серьезные сдвиги в сознании таких слоев общества в разных странах, которые прежде были далеки от политической борьбы против империализма или, участвуя в ней, не понимали ее истинной направленности.
Разговор с Тольятти заставил Димитрова с еще большим вниманием выслушивать выступления делегатов. Да, что-то новое пробуждается в жизни. Ну, а что думают обо всем этом там, в Москве?
Он решил встретиться с Косаревым, делегатом конгресса. Георгий хорошо знал и любил его. Хотелось просто поговорить с ним, узнать, как он воспринимает то, что происходит в зале. Да, просто поговорить! Но как это сделать? Могла быть слежка…
XV
На следующий день Георгий вошел в один из ресторанов, сопровождая Вильгельмину — богатую молодую даму. Они заняли столик посреди зала. Георгий, галантный кавалер, нагнулся поднять оброненный Вильгельминой платочек, С непринужденностью завсегдатая ресторанов помогал даме справиться с меню завтрака, шутил с кельнером. Он умел держаться в обществе, и все шло хорошо. Уголком глаза он заметил четверых мужчин, входивших в ресторан. Косарев был среди них. Мужчины заняли столик у окна.
— Посмотрите, кто там! — воскликнул Димитров, обращаясь к Вильгельмине. — Привет друзьям! — весело и громко сказал он и помахал им рукой. Затем обратился к кельнеру: — Это наши друзья, мы хотим пересесть за их столик…
Пока Вильгельмина болтала с немецкими товарищами, сопровождавшими Косарева, Георгий вел с ним деловую беседу. Так же как и Георгий, Косарев был поражен единодушием участников конгресса.
— А ты помнишь?.. — то и дело восклицал Косарев со своей обычной напористостью. — Нет, ты помнишь, как они долбили империалистов? Вот, например, этот… Как его? — И он принимался рассказывать о каком-нибудь наиболее понравившемся ему выступлении.
Георгию трудно было высказать собеседнику то, что он сам еще не смог как следует понять, обдумать, оценить. Он видел, что и Косарев также под властью силы этого единения, что и он не может до конца понять и взвесить увиденное и услышанное. Но и то, что Георгий почувствовал в своем собеседнике, было достаточно для раздумий и споров с самим собой.
Из ресторана они выходили вместе. Косарев рванулся к двери, опередив Вильгельмину.
— Что ты делаешь, Саша! — тихо воскликнула она, беря его под руку. — Даму надо пропустить первой, иначе любой шпик поймет, что ты не тот, за кого себя выдаешь.
— Извини, — взмолился Косарев, — я просто медведь…
Какой-то человек в черном фраке через стекло вестибюля наблюдал за ними.
На улице они быстро разошлись и смешались с толпой.
Из Франкфурта в Берлин Георгий и Вильгельмина уехали за день до закрытия конгресса. Каждый из них на вокзале получил от товарищей заранее взятые в два соседних купе билеты. Георгий вошел в вагон с клетчатым пледом на руке, опираясь на трость: пожилой, респектабельный путешественник.
Рано утром он был уже на ногах. Пережитое во Франкфурте не давало ему спокойно спать. Ради того, что произошло там, в зале конгресса, стоило жить на чужбине, следить за каждым своим шагом и заглушать в себе тоску одиночества, слишком медленно растворявшуюся в будничных делах, но теперь поблекшую и отступившую в глубину сознания. Жизнь, полная новых проблем и странных противоречий, была перед ним.
Улыбаясь, Георгий вспоминал катание на лодках в Трептове. Он благодарил в душе Вильгельмину за частицу радости жизни, которую она отдавала и ему, и другим окружавшим ее людям.
До Берлина оставалось около часа, когда Георгий услышал в соседнем купе, где ехала Вильгельмина, глухой шум от упавшего тела. До этого момента они ни разу не встретились и не заговорили — ехали, как совершенно незнакомые люди. Их купе разделялись небольшой туалетной комнатой; тот, кто занимал ее, закрывал дверь к соседу. Теперь, не обращая внимания на конспирацию, Георгий быстро прошел через туалетную комнату в соседнее купе. Там на полу лежала Вильгельмина.
Поезд мчался, дергаясь из стороны в сторону на стрелках пригородных станций. Голова Вильгельмины на коврике у дивана мерно вздрагивала в такт качавшемуся вагону, глаза были закрыты. Мертвенная бледность растеклась по ее лицу. Опустившись подле нее на колени, Георгий едва нашел слабый пульс.
Что произошло и как теперь быть? Он резко встал и попробовал, заперта ли дверь в коридор. Дверь не поддавалась. Значит, здесь никого не было.
Георгий поднял Вильгельмину, положил ее на диван и отпер дверь купе. Потом вернулся к себе и вскоре появился в коридоре старым человеком: плечи его были опущены, он придерживался за стенки вагона. Ему хотелось действовать стремительно, он боялся за Вильгельмину, но заставлял себя медленно ковылять к проводнику в конце коридора.
— Господин проводник, — сказал он строгому усатому старику в темной форме железнодорожной администрации, — я услышал сильный шум в соседнем купе и увидел там молодую даму в обмороке. Вероятно, ей нужен нашатырный спирт и стакан крепкого чая.
Старик засуетился. Он протянул Георгию пузырек с лекарством и принялся готовить чай.
Нашатырный спирт быстро привел Вильгельмину в чувство.
— Наверное, сердечный приступ, — сказала она. — У меня побаливало сердце, когда я садилась в поезд, но я уже никому не могла сказать, а остаться было нельзя. Я так переволновалась за эти дни… Немножко полежу, и к приходу поезда в Берлин все будет в порядке…
Георгий стоял подле нее, насупившись, сжав зубы. Он ругал себя в душе. Как же он не смог заметить, какой дорогой ценой доставалось ей самообладание и естественное поведение на людях, ее заботы о всех тех, кого надо было оградить от шпиков, излишних волнений и житейских забот? А ему-то казалось, что она живет играючи и все для нее просто. И она еще просит извинить ее! Вот они, молодые, те, что добровольно идут через метель и уйдут дальше!..
Его губы непроизвольно дрогнули, Вильгельмина с тревогой глядела на него. Георгий пересилил себя, и в глазах его заиграла улыбка, Вильгельмина слабо улыбнулась в ответ.
— Ничего, ничего… — заговорил Георгий. — Так держать, Мишка! Так держать!..
Вошел проводник со стаканом чая на подносе.
— Мы сделаем все, что необходимо, — принялся он успокаивать Георгия. — Администрация вокзала вызовет такси и доставит даму туда, куда она укажет. Это не первый случай, все будет улажено.
Вильгельмина в изнеможении откинула голову на подушку. Приехать в такси, да еще, может быть, привести за собой шпика на нелегальную квартиру, где они жили с мужем, — этого еще не хватало!
Георгий вышел из купе вслед за проводником, прикрыл за собой дверь и с видом старого ловеласа, подмигивая ему, сказал:
— Господин проводник, предоставьте мне возможность самому позаботиться о молодой даме…
Старик понимающе нагнул голову.
За окном тянулись сонные ранним утром, аккуратные немецкие домики городской окраины. Потом поезд прогрохотал по эстакаде над улицей среди закопченных многоэтажных зданий и стал замедлять бег, приближаясь к одному из многочисленных берлинских вокзалов.
В Берлине Димитров вновь встретился с Эрколи. Теперь уже более спокойно и обстоятельно они говорили о том, чему стали свидетелями на конгрессе. В их личных судьбах было много общего: оба они, изгнанники из своих стран, скитались на чужбине, и оба, может быть раньше других, стали видеть слабые стороны фашизма. Тольятти сказал, что появление фашизма в ряде стран у порога тридцатых годов далеко не случайно, и не случайно фашизму в той или иной стране неизменно сопутствует концентрация политической, военной и государственной власти. В этом его сила, но в этом и его слабость. Если союз партии и народа против диктатуры капитала достаточно един и широк, фашизм в той. или иной стране не обязательно должен прийти к власти.
Димитров согласился и рассказал о своих статьях осени двадцать третьего года в Болгарии, прямо вытекающих из ленинских идей о союзниках пролетариата.