Тольятти слушал его, плотно сжав губы.
— Мы все придем к этим идеям. Неизбежно! — сказал он. — Надо найти лишь форму…
XVI
Осенью Георгий получил известие о том, что здоровье Любы резко ухудшилось. Как ни подготавливал он себя к тому, что катастрофа близка и что Люба уходит из его жизни, короткое сообщение из Москвы оглушило его. Он не мог уже спокойно работать и при первой возможности выехал в Москву.
Случилось то, что когда-то предвидела сама Люба, что страшило Георгия все последние годы, висело над ним как проклятие и с чем он никогда не мог примириться. Врачи настояли на том, чтобы Люба легла в клинику по нервным заболеваниям. Георгий постарался окружить ее всеми удобствами, какие только возможны в больничной палате. Она платила дорогой ценой за свою преданность поэзии революции и верность любви. Да. Люба давно стала понимать, какой будет расплата, шла на это ради того, чтобы до конца не изменять долгу, гражданской совести, идее великого братства, которая в двадцатом столетии сменила трагический героизм одинокой человеческой совести Гамлета.
Как ни тяжелы были утраты последних лет, с неумолимой жестокостью следовавшие одна за другой, Георгий нашел в себе мужество не быть пассивным, не впадать в беспросветную скорбь — не это его удел. Нет! Война всему, что убило Любу, чьей жертвой пали Никола и Тодорчо и тысячи других светлых жизней! Он отдаст свой разум и свое сердце для победы в этой священной войне. Пусть отныне его жизнь будет суровой и жестокой — другого выбора у него нет. Так он поклялся самому себе.
Как раз в те дни была объявлена очередная амнистия болгарским политическим эмигрантам. Но ни Георгий, ни многие другие эмигранты не подпали под нее, и Георгий снова уехал в Берлин.
Тяжко и душно было ему одному без Любы на постылой чужбине. Но он не предался апатии, не погрузился в свое горе. Он изъездил Европу в поисках путей для возвращения на родину, где осталась его партия, где жили близкие и друзья, где мил даже воздух гор и долин, вспоивший его. Вена, Прага, Амстердам, Париж, Брюссель… Дважды он встречался с Анри Барбюсом — в Амстердаме и в Париже, с чешским профессором Неедлы, с Цвейгом, с Роменом Ролланом. Лучших, честнейших людей — совесть мира — заклинал он поднять свой голос в защиту справедливости и демократии. Но они оказались бессильны. Мир был захвачен предчувствием грозных событий. Города Германии превратились в плацы для парадов и бесчинств национал-социалистов. Маршировали по улицам колонны «Стального шлема» — гвардии генерала Шлейхера, искавшего будущее Германии в реакционном национализме.
Но вот среди грохота военных парадов и выстрелов из-за угла в политических противников фашизма раздался смелый голос женщины с белоснежными волосами, поднявшейся на трибуну рейхстага, — Клары Цеткин. Тяжелобольная, она приехала из Советского Союза, где лечилась, в Германию, чтобы в качестве старейшего депутата открыть рейхстаг.
— Числящийся за президентским кабинетом счет, по которому он несет ответственность, чрезвычайно сильно отягчен убийствами последних недель, — гневно говорила Клара Цеткин в притихшем зале рейхстага. — Кабинет несет полную ответственность за эти преступления, ибо он отменил запрет национал-социалистских штурмовых отрядов и открыто поощряет деятельность фашистских боевых организаций… В единый революционный фронт должны включиться все, кто продает свой труд, становится данником капитализма и жертвой его эксплуататорской и порабощающей системы… Я открываю рейхстаг по обязанности, в качестве старейшего депутата его. Я надеюсь дожить еще до того радостного дня, когда я по праву старшинства открою первый съезд Советов в советской Германии.
Выступление Клары Цеткин в немецком рейхстаге напомнило Георгию ее письмо к Любе, в котором она говорила, что болезнь мешает ей бороться так, как хотелось бы. Нет! Старая, больная немецкая коммунистка сумела перешагнуть и через старость, и через болезнь и бесстрашно явиться в Германию, чтобы бросить в лицо фашизму и тем, кто вел его к власти, свои отчаянно смелые и правдивые слова.
В начале 1933 года, исколесив почти всю Европу, Георгий снова вернулся в Германию и, пренебрегая смертельной опасностью, принял участие в происходившей в Мюнхене нелегальной конференции Итальянской и Югославской компартий.
27 февраля Георгий выехал из Мюнхена, а на следующий день, утром 28 февраля, его поезд уже подходил к Берлину.
На последней остановке Георгий увидел экстренные выпуски газет, полные фотографий и сообщений о поджоге рейхстага коммунистами. «Это провокация нацистов в связи с выборами в рейхстаг», — в волнении подумал Георгий.
Когда просматриваешь газеты того времени, сталкиваешься с рядом противоречивых сообщений о поджоге рейхстага. Причина понятна: нацисты стремились скрыть правду, запутывали следы.
Спустя много лет, сопоставляя множество фактов, мемуаров, допросы на послевоенном Нюрнбергском процессе, начинаешь понимать, что наиболее точно события изложены в секретном письменном докладе руководителя группы поджога Карла Эрнста, убитого 30 июня 1934 года.
Вот что в действительности произошло.
Вечером 27 февраля 1933 года, точнее — в 20 часов 20 минут, когда мюнхенский поезд, в котором ехал Димитров, едва тронулся в путь, в Берлине в подземный ход, соединяющий дом Геринга с рейхстагом, спустился Карл Эрнст с двумя помощниками. На них были коричневая полувоенная форма и резиновые галоши — мера предосторожности против обнаружения следов служебными собаками. Обер-группенфюрер Карл Эрнст два дня назад заставил своих подчиненных дать клятвенное обещание сохранить в тайне предстоящую операцию. Для каждого из них было ясно: это не клятва чести, а угроза смертью. 25 февраля они доставили в подземелье полученные от Геринга коробки с самовозгорающимся фосфором и бидон с керосином. Но не подожгли. Операция была отложена. Геббельс обратил внимание Геринга и Гитлера на то, что 25 февраля — суббота. В воскресенье выходят только утренние газеты, и, стало быть, настоящей сенсации не получится. Идея «операции» принадлежала ему, и он хотел, чтобы ее провели с максимальным эффектом для партии.
В результате две ночи Эрнст не мог спокойно спать. Стоило кому-нибудь из служащих рейхстага обнаружить в подвале под зданием зажигательные средства, и это кончилось бы для него смертью от пули или яда — на улице, в казарме, в собственном доме, — где бы его ни застигли исполнители негласного приговора. Эрнст прекрасно знал, как это делается. В партии есть ячейка «Г», приводящая в исполнение тайные смертные приговоры над провинившимися, слишком много знающими о делах партии и уже тем опасными людьми или политическими противниками. Шеф Эрнста Гейнес — лет сорока двух, благообразное лицо, аккуратный пробор справа, мягкий взгляд, вежливая, мягкая улыбка, пестрый галстук, — тайный убийца ячейки «Г», стрелял без промаха.
Поджигатели дождались, когда мерные шаги служителя рейхстага, совершавшего вечерний обход, затихли в отдалении. Затем подхватили небольшие коробки с фосфором, бидоны с керосином и вскоре оказались в зале заседаний рейхстага. Один из штурмовиков вернулся в туннель за оставшимися зажигательными материалами. Тем временем Эрнст и его помощники облили шторы и ковры керосином и обмазали столы и стулья самовоспламеняющимся фосфором. Работали быстро и молча. Закончили за двадцать минут. В 21 час 05 минут поджигатели, никем не замеченные, тем же путем удалились в дом Геринга.
Через некоторое время в объятом огнем здании рейхстага на внутренней лестнице полиция схватила полуобнаженного молодого, но рыхлого человека с отечным, измазанным копотью лицом. Он держал в руках горящую скатерть с ресторанного столика. Схваченный назвался голландцем Ван дер Люббе. Его допрашивали в небольшой комнатке, забитой несколькими десятками чиновников из различных ведомств, и он едва успевал отвечать. Он сообщил, что разбил стекло в нижнем этаже здания и влез через окно в пустой зал ресторана. Здесь он поджег скатерть и вскоре был схвачен. Маленький пожар в пустом ресторане рейхстага, устроенный Ван дер Люббе, был дополнением к главному в зале заседаний.
Таковы истинные обстоятельства поджога рейхстага, установленные по многим бесспорным документам, хотя Геринг даже в предсмертный час на Нюрнбергском процессе продолжал лгать…
Берлин поразил Георгия. Мчались закрытые полицейские машины, на тротуаре серебрились в изломах осколки зеркального стекла из витрины магазина, владелец которого, судя по фамилии на вывеске, был евреем. Из подъезда дома штурмовики выволакивали на улицу полуодетого человека в разорванной сорочке. Вталкивали в машину женщину с растрепанными седыми волосами.
Георгий не узнавал города, с которым у него было связано столько воспоминаний — и горьких, и печальных, и радостных, — воспоминании о трудной и все-таки дорогой ему жизни. Разве в этом обезумевшем городе катался он с молодежью на лодках? Здесь ли он в феврале двадцать первого года бродил с Любой по мрачноватым, полным немецкой деловитости и порядка улицам? Здание рейхстага — они были тогда и в рейхстаге — казалось неколебимым символом добропорядочной немецкой демократии.
Безотчетное внутреннее напряжение все более овладевало Георгием. Ему начинало казаться странным, что с ним ничего не происходит в этом новом и незнакомом Берлине. Он остается самим собой посреди безумия. На него никто не указывает пальцем и не кричит с диким хохотом: «Что ты тут делаешь, нормальный человек, зачем ты расхаживаешь среди нас. разве ты не понимаешь, что все видят, какой ты урод по сравнению с нами!»
XVII
Новые подробности о поджоге рейхстага — а ими полны были берлинские газеты — еще более укрепили Георгия в мысли о том, кто истинные виновники грандиозной провокации.
Вот что произошло тогда же, вечером 27 февраля 1933 года.
К пылающему во тьме зданию рейхстага первой примчалась машина Геринга. В момент возникновения пожара, как писали в газетах, он оказался недалеко от рейхстага, в прусском министерстве внутренних дел. Это и дало ему возможность тотчас же приехать к месту