происшествия. Затем появилась машина с Гитлером и Геббельсом. Гитлер был в гостях у Геббельса, и потому они приехали вместе.
Гитлер! Он мог стоять на парадах, забывшись и сложив руки на животе, как немецкая домохозяйка в очереди за мясом. Но стоило ему попасть на трибуну, он превращался в безумца.
В этот вечер, расхаживая среди собравшихся на пожар, он нервно поджимал свои коротко подбритые усики. Мускулы лица его в неверных отсветах пламени подергивались. Теряя власть над собой, он быстро заговорил:
— Это перст божий! Теперь ничто не помешает нам уничтожить коммунистов железным кулаком… — Гитлер обернулся к Сефтону Дельмару, корреспонденту лондонской газеты «Дейли экспресс», клеветавшей на рабочее движение. — Вы свидетель новой великой эпохи в немецкой истории, — воскликнул он, возбуждаясь все больше. — Этот пожар — ее начало!
Тощий Геббельс, прихрамывая, подошел к ним и, вторя Гитлеру, воскликнул:
— Это сигнал!
Дельмар записывал в свой блокнот слова фюрера, чтобы ночью передать их по телефону в Лондон.
К тучному Герингу подошел гардеробщик рейхстага, член национал-социалистской партии Роберт Колье.
— Я знаю, — заявил он, — что председатель коммунистической фракции Торглер был в рейхстаге в момент возникновения пожара.
Геринг, уезжая с пожара, посадил в свою машину Кольса, привез его в прусское министерство внутренних дел и там лично допросил.
В 11 часов вечера Геринг и руководитель берлинских штурмовиков Гельдорф отдали приказ об аресте всех коммунистических функционеров и некоторых социалистов и пацифистов.
Тогда же, через несколько часов после поджога рейхстага, президент республики фельдмаршал Гинденбург — тот, кто в январе поручил Гитлеру сформировать правительство, — подписал «чрезвычайный декрет для защиты народа и государства». Отменялась или ограничивалась свобода личности и печати, свобода собраний и союзов, отменялась тайна почтовой корреспонденции, телеграфных и телефонных разговоров…
На другой день по нелегальным каналам Георгий получил известие из Москвы: Люба при смерти. Он готов был сейчас же немедленно мчаться в Москву. Но сделать это было не так-то просто.
Вскоре вечерняя газета «Нахтаусгабе» напечатала сенсационное сообщение: на нелегальной квартире арестован руководитель немецких коммунистов Эрнст Тельман. Новое несчастье! Удар по Германской компартии. Георгий хорошо знал Тельмана, они были друзьями.
Георгий метался из угла в угол по своей комнатке, которую снимал у двух весьма положительных и почтенных супругов.
Хозяйка квартиры постучала к нему.
— Опять зубы, господин Гедигер?
Недавно зубная боль мучила его, и хозяйка посоветовала обратиться к знакомому дантисту.
— Да, — пробормотал Георгий, — надо опять навестить врача…
Он проклинал в душе жалостливость пожилой немки, мешавшей ему сосредоточиться и принять необходимое решение.
— Я принесу вам горячий настой шалфея, — участливо сказала хозяйка.
Через несколько дней он шел на встречу с друзьями в ресторан, где часто бывал. Незадолго до условленного времени он петлял по соседним улицам, раздумывая, как быть. Тревога за Тельмана заставила его решиться: он направился к ресторану, предполагая узнать подробности о его судьбе.
В ресторане уже ждали расположившиеся за столиком болгары-эмигранты Попов и Танев. Неожиданно ворвалась полиция. Отряд вел знакомый Георгию кельнер ресторана Гельмер.
— Вот они! — вскричал Гельмер, указывая на Георгия и его товарищей. — Я видел их здесь в обществе поджигателя Ван дер Люббе.
Полицейские окружили болгар, раздалась резкая команда:
— Руки вверх!
Медленно поднимая руки и с хмурым прищуром поглядывая на полицейских и на возбужденного, тяжело дышавшего Гельмера, Георгий думал о том, что сталось с кельнером — казался прежде нормальным, а сейчас обезумевшим человеком. На какое-то мгновение Георгию показалось, что все происходит так, как и должно было произойти, потому что нормальные люди слишком выделяются среди безумцев и не могут долго оставаться незамеченными. Потом Георгием овладело беспокойство: сумеет ли он вырваться на свободу до того, как сердце Любы перестанет биться, сумеет ли увидеть ее в последний раз? Он поборол в себе слабость и со спокойным презрением смотрел в глаза полицейским. Отныне его союзники — разум и смелость — единственное, что может устоять перед безумием.
Троих арестованных отвезли в полицейской машине к зданию рейхстага. В зале Бисмарка их ждал крепко скроенный человек — комиссар уголовной полиции Брашвиц. Началась обычная процедура допроса.
«Сегодня 9 марта, — подумал Георгий. — Когда же удастся вырваться?»
— Полиция имеет неопровержимые доказательства вашей связи с Ван дер Люббе и соучастия в поджоге рейхстага, — заявил Димитрову Брашвиц.
— Я протестую против чудовищного обвинения, — возразил Димитров. — Это ложь!
— Подпишите протокол полицейского дознания, — сказал Брашвиц. Его лицо выражало упрямое равнодушие служаки, привыкшего выполнять свою работу спокойно и методично.
— Я отказываюсь подписывать искаженные и неполные записи допроса, — ответил Димитров.
Брашвиц, сжав тонкие прямые губы, посмотрел на Димитрова. Пожалуй, впервые за время допроса на лице его отразилось испытываемое им холодное презрение к иностранцу, осмелившемуся подвергать сомнению действия комиссара германской уголовной полиции.
— Вы имеете дело с германской полицией, — заметил Брашвиц.
Димитров, не опуская глаз перед взглядом Брашвица, твердо сказал:
— Я не питаю ни малейшего доверия к германской полиции, как, впрочем, и к полиции вообще. Все, о чем я сочту нужным сказать, будет изложено мной в собственноручно написанном документе.
Из помпезного зала Бисмарка его отвезли в тюрьму при полицей-президиуме. Узкая камера, жесткая койка. Он почти доставал локтем противоположную стену. Ночью из соседних камер доносилась ругань, слышались вопли и стоны. До середины ночи он так и не мог уснуть. Утром все-таки встал со свежей головой и принялся обдумывать заявление полицейским властям, которое обещал Брашвицу. Пожалуй, единственным способом защиты могла быть лишь защита идей коммунизма, отвергающих индивидуальный террор и авантюризм. Чудовищной лжи обвинения он должен противопоставить правду своей политической борьбы. Да, да — только правду.
Раздумывая над этим и все больше укрепляясь в правильности принятого им решения, Георгий снова и снова мысленно выверял весь свой путь и путь партии со всеми удачами и ошибками. Он заново — в который раз! — переживал тягчайшие для партии и революционного движения в Болгарии последствия необдуманного взрыва Софийского собора. Ему ведь сразу было ясно, что на путь мести и ответного террора некоторые его товарищи вступили в порыве отчаяния и самозащиты. И еще тогда он отверг и осудил такой путь в письме ЦК. Странным образом круг замыкался, его самого обвиняли теперь в преступлении, подобном взрыву Софийского собора.
Да… Способ защиты, который он избрал, может стоить ему жизни, но другого выбора нет. Пусть столкнутся безумие с разумом, ложь с правдой, коварство с прямодушием, брань с иронией, издевательство со спокойствием, бесчестье с честью!., В конце концов, не все безумны даже в Германии.
XVIII
С первых дней ареста у Георгия отобрали очки. Напрягая зрение, щурясь — как-никак ему шел уже шестой десяток, — испытывая резь в глазах и головные боли, он принялся писать заявление полицейским следственным властям. Он раскрывал свое подлинное имя, политическую биографию, открыто защищал свою приверженность программе Коммунистического Интернационала.
Заявление было закончено и передано следственным властям 20 марта.
Ставя эту дату в конце документа, Георгий удивился: прошло всего одиннадцать дней. Неужели всего лишь одиннадцать дней?..
Письмо полицейскому следователю не оставляло никаких путей для отступления. Когда документ был передан по назначению, Георгий как-то внутренне успокоился — на душе его стало легче. Так случалось с ним после мучительных поисков; найдено решение, выбор сделан — наступала пора действовать. Исчезло странное ощущение нереальности и непрочности происходящего, какое овладело им, когда он вернулся в Берлин. Мысль сосредоточилась, сконцентрировалась в ослепительном фокусе. Просыпаясь по утрам, он обдумывал свои дальнейшие действия.
Следовало установить связь с внешним миром, и прежде всего с Барбюсом и Роменом Ролланом. Они не поверят фашистской пропаганде и, зная Георгия по недавним встречам, непременно встанут на защиту его и его товарищей. Но как это сделать?..
Вместе с очками полиция отобрала у Георгия все деньги, и первое, что необходимо было предпринять, — это найти способ оплатить почтовые расходы, иначе письма не будут отправлены за границу.
Тогда он написал местное письмо госпоже Крюгер, хозяйке квартиры, где он жил некоторое время. Госпожа Крюгер была спокойной, тихой женщиной. Она осталась без мужа, и ей едва удавалось сводить концы с концами: она воспитывала двух девочек — одиннадцатилетнюю Адельхайд и десятилетнюю Аннелизе. Георгий был добр к девочкам, по праздникам приносил им недорогие подарки, и госпожу Крюгер трогало внимание Георгия. Это был единственный человек с берлинским адресом, которому можно было писать, не рискуя выдать полиции товарищей по партии. Георгий сообщал ей об аресте, о том, что невиновен, просил прислать почтовых марок и немного денег. Надеялся, что письмо дойдет по назначению, хотя бы потому, что полиции захочется установить его берлинские связи.
Расчет оказался верным. Вскоре ему передали ответ госпожи Крюгер и маленькую посылку. Она прислала почтовых марок и денег, пачку папирос, хлеб, колбасу. Госпожа Крюгер писала, что ей разрешили через десять дней принести новую передачу. Это была первая победа и первая поддержка оттуда, с воли, первый праздник в его тесной камере.
В конце марта Георгия перевели в тюрьму предварительного заключения Моабит. Должно было начаться уже не полицейское, а судебное следствие. Камера в новой тюрьме была просторнее. В ней помещались стол и скамейка, приклепанные к стене, койка и полочка с вешалкой. Под потолком в толстенной степе было прорезано небольшое окно. И стены, и скудная мебель, и пол были гораздо добротнее, чем в софийской тюрьме, но только в этом и была разница.