Георгий вошел в новую камеру в новой тюрьме с уже заранее составленным планом действий. Он знал, что и судебные чиновники подготовились к борьбе. Полицейские следователи, в чьем ведении он находился до сих пор, не могли, разумеется, не сообщить своим коллегам по следующей судебной инстанции о манере Димитрова не подписывать протоколов и отвечать только то, что он сочтет нужным. Именно поэтому на новом месте можно было ждать чего угодно — избиения, пыток, но Георгий, уже однажды решившись, не испытывал никаких колебаний.
Способ защиты, который он избрал для себя, требовал выяснения исторических корней безумия, охватившего Германию. Это не чья-то прихоть, не вспышка массового психоза, свалившегося с неба. Надо найти его корни — экономические, политические, философские. Пусть тюремщики готовят пытки. Он будет готовить свой разум. Он написал письмо тюремному библиотекарю и вскоре получил «Историю Германии» Шефера.
В тот же день, увидев в руках тюремного надзирателя газету, он вежливо попросил ее. Это была первая газета почти за три недели. Голодный не впивается с такой жадностью в кусок хлеба, с какою он впился глазами в фашистский листок «Моргенпост».
Заметка о разоружении «Стального шлема» — гвардии националистов. Значит, отныне штурмовики — полные хозяева положения, буржуазная оппозиция Гитлеру сломлена.
Вместе с тем телеграммы корреспондентов из Лондона, Брюсселя, Парижа убедительно свидетельствовали о том, что за границей начинаются протесты против фашистских зверств.
Через несколько дней, 3 апреля, Георгия вызвали на допрос к следователю, советнику имперского суда Фогту.
Встреча состоялась в скупо обставленной светлой комнате. Выйдя сюда из темного коридора, Георгий сощурился от света, и только опустившись на стул против следователя, мог разглядеть его как следует: небольшой человечек, жесткий, точно накрахмаленный — до блеска выбритые щеки, твердый воротничок, отточенные движения…
— Когда вы это писали? — резко спросил Фогт, протягивая Димитрову бюллетень Коммунистической партии Германии о поджоге рейхстага.
Переводчик Тарапанов, сидя здесь же, перевел вопрос на болгарский. Георгий сделал невольное движение, чтобы взять документ, но Фогт отдернул руку
— Спокойно! — скомандовал Фогт.
Георгий пожал плечами, откинулся на спинку стула.
— Я в первый раз это вижу, — сказал Георгий.
— Когда вы писали? — снова спросил Фогт и, вытягивая шею, заглянул в лицо Димитрову.
Георгий молчал.
Фогт на мгновение потерял власть над собой и, подпрыгнув на стуле, завизжал:
— Вы будете отвечать следователю, советнику имперского суда, или нет?
Георгий окинул Фогта насмешливым взглядом и спокойно сказал:
— Я уже ответил.
— Вы жестоко поплатитесь за свою дерзость и за каждое слово лжи, — процедил сквозь зубы Фогт, записывая что-то в протокол. Щеки его расцвели лиловыми пятнами. — Фогт никогда не бросает своих слов на ветер, — добавил он, окончив писать.
«Мелочной идиот и иезуит, — думал Георгий. — Годен для ведения мелких уголовных дел, но не политического процесса…»
Фогт положил ручку на место и некоторое время молча изучал подследственного. Потом деловито сказал:
— Расскажите о плане коммунистического восстания, сигналом для которого должен был послужить поджог рейхстага.
Димитров кинул на Фогта презрительный взгляд. Он готов был взорваться, но, сдержавшись, ответил:
— Подобные действия категорически и решительно осуждаются Коминтерном и Коммунистической партией Германии, как недопустимые, бессмысленные и вредные для дела коммунизма и пролетариата.
Фогт сидел все в той же позе, но Георгий почувствовал, что по лицу следователя пробежала почти неуловимая тень неуверенности и сомнения: в сухом, деловом ответе Димитрова Фогт угадал внутреннюю силу человека, который в полной его, Фогта, власти и не желает этой власти подчиняться.
Фогт задал еще несколько вопросов и, не получив того, что стремился получить, — Димитров бесстрастным тоном сообщал сведения, уже названные в заявлении полицейским властям, отрицал обвинения, — принялся просматривать протокол дознания. Потом протянул бланки Димитрову.
— Подпишите, — сказал он и, словно уверенный, что Димитров немедленно начнет читать записи допроса, потянул к себе какие-то бумаги и углубился в них.
Георгий неподвижно сидел на своем месте, молчал.
— В чем дело? — спросил Фогт.
Георгий усмехнулся.
— Я должен сказать господину советнику имперского суда, — заявил он, — что не буду подписывать никаких протоколов, изложенных неполно и составленных тенденциозно.
На тонкой шее Фогта появилась и медленно багровела полоска натертой кожи.
— Вы смеете обвинять Фогта, всегда безукоризненно ведущего следствие Фогта, в обмане?
— Господин советник имперского суда меня не понял, — бесстрастным тоном сказал Димитров. — Я никого здесь не обвиняю. Обвиняют меня, и потому я изложил факты так, как счел нужным, в собственноручно написанном заявлении. Я просил направить господину следователю имперского суда свое заявление, переданное…
Фогт перебил Димитрова:
— Меня не касается то, что вы писали там, — он вздернул руку с накрахмаленной манжетой, указывая в окно, — у полицейского следователя. Я веду следствие сам, и меня интересует только то, что подследственные говорят на допросе, который веду я, а не кто-нибудь другой.
«Боже, какой мелочной идиот, — думал Димитров. — Глуп и тщеславен…»
— И тем не менее, — сказал он Фогту, — я никаких протоколов подписывать не буду!
Фогт долго молчал, видимо, стараясь взять себя в руки.
— Вы плохо знаете Фогта, — с угрозой в голосе произнес следователь. — Я привык вести следствие по всем правилам. Я привык к порядку. — Он поднял вверх палец, подчеркивая этим жестом значительность своих слов. — Слышите? К порядку! — резким, скрипучим голосом повторил он. — Рано или поздно вы будете подписывать протоколы.
Георгий не пожелал возражать этому мелкому, разозленному человечку.
— Теперь я хочу сделать заявление, — сказал Димитров. — Мне необходимо готовиться к защите, изучать немецкое законодательство и углублять знания немецкого языка, но у меня отобрали очки и деньги при аресте и до сих пор не возвращают. Я не могу даже выписать себе газет.
Фогт с едва скрытой торжествующей улыбкой в глазах смотрел на Димитрова.
— Очки и деньги вам не могут быть возвращены, — сказал он и, вызвав конвойных, приказал увести подследственного. Уходя, Георгий заметил, с каким победным видом Фогт сунул в ящик стола бланки протоколов, задвинул его и встал, выпятив грудь. Хотя бы даже такая иезуитская победа над подследственным, находившимся в его власти, — отказ в выдаче очков и денег — подняла этого человека в собственных глазах.
У двери Георгий остановился и, обернувшись к Фогту, сказал:
— Желаю вам доброго здоровья, господин советник имперского суда!
Фогт, дернувшись, повернулся к Димитрову и молча смотрел на него своими холодными серыми глазками.
«Ты можешь не давать мне очков и денег, — думал Димитров, шагая по тюремному коридору между конвойными, — но заставить меня подписывать лживые протоколы не в твоей власти!»
XIX
На следующий день запястья рук Георгия перехватили стальными наручниками крест-накрест, соединенными двумя звеньями цепи. Он молча наблюдал за тюремщиками, скреплявшими оковы. Губы его были плотно сжаты, отчего стали резче глубокие складки и отвердели мускулы лица.
Начался поединок с Фогтом.
Со дня ареста Георгий вел дневник. Коротко записывал в тетрадь основные события, которые надо было помнить для подготовки защиты. Когда запястья рук были замкнуты наручниками и писать стало больно и неудобно от сдавившей руки стали — пришлось двигать сразу обеими руками, — он занес в дневник всего четыре слова: «4 апреля. Получил чернила».
Перед сном вошел надзиратель и проверил, не ослабли ли наручники.
— Напрасно беспокоитесь, господин надзиратель, — сказал Димитров. — Они так врезаются в кожу, что я не могу найти себе места.
Ночью он просыпался раз двадцать: руки затекали, сталь больно давила на кости. Вечером следующего дня к наручникам удалось приспособиться и записать в дневнике более подробно: «…Получил разъяснение, что ручные кандалы надеты по распоряжению судебного следователя, а не в наказание за резкие выступления.
Заметка: может быть, как ответ на мое заявление об облегчении моего личного положения в тюрьме или, вернее, как метод ведения следствия».
В тот же день Георгий написал письмо Анри Барбюсу. В ручных кандалах! Это была непростая задача, письмо получилось в четыре раза длиннее, чем запись в дневнике. Но его нужно было написать, и оно было написано!
В свободное время Георгий читал «Историю Германии» Шефера, читал в оковах. И потому даже при чтении кандалы все время возвращали его мысли к Фогту.
Георгий надолго отложил книгу: ему пришла мысль, что этот ничтожный и напыщенный человечек, причинявший ему столько страданий, был как бы живой иллюстрацией к истории Германии. Тридцатилетняя война привела Германию к распаду на множество мелких княжеств. Провинциальные князьки с ограниченной властью — тираны-пигмеи — и противостоящие им трусливые мещане — вот истоки «немецкого убожества», грязного и мелкого провинциализма. Это болото порождало приниженность и узость мышления, мелочность и мелкость человеческой личности, высокомерие ничтожества и иезуитскую жестокость.
Георгий подумал, что надо бы вновь прочесть «Фауста» и «Гамлета». Гёте и Шекспир — две эпохи, два времени исторических драм. Великолепное дополнение к изучению истории. Простора мысли, глубины философии — вот чего не хватает ему здесь, в Моабитской тюрьме.
«Я как птица со связанными крыльями, — сказал он себе. — Надо с силой взмахнуть широкими крыльями человеческого разума. Услышат ли шум этих крыльев?»
Месяц спустя после ареста Георгию вернули очки. Возможно, это явилось результатом письма к Барбюсу, в котором он писал, что его лишили даже очков. Вслед за этим Георгия вызвали на второй допрос к Фогту.