Взгляд Бюнгера скользнул по обвиняемым и остановился на Димитрове: он явно следил за ним. Уже несколько раз Бюнгер невольно замечал на себе взгляд Димитрова и сам ловил себя на желании разглядеть его отчетливей. Вот и сейчас… Он не мог оторвать глаз от его строгого, красивого лица, на котором светились умные, насмешливые и спокойные — слишком спокойные! — глаза. Единственный среди всех подсудимых, Димитров был собран, сжат, как пружина, готовая мгновенно развернуться. О, эта пружина уже распрямлялась — и не раз! — на предварительном следствии и била больно. Нельзя допустить этого здесь. Обвинительное заключение составлено слишком примитивно, грубо, и, судя по протоколам допросов, Димитров нащупал слабые стороны. Всякий опытный судья знает — успех дела зависит от заранее разработанной тактики ведения процесса. У Бюнгера достаточно опыта, и этот опыт подсказывает: нельзя дать Димитрову увлечь суд на путь поисков истинных поджигателей. Бюнгер усмехнулся в душе: «Ага, вот откуда невольные взгляды в сторону Димитрова! Но Бюнгер — это не Фогт, — он снова усмехнулся. — Нет, Бюнгер — это не Фогт!..» Впрочем, надо начинать.
Председатель суда встал, и на его плечах зловеще вспыхнуло алое пламя. Первые заученные слова вступительной речи падали в зал, как камни в пропасть — без единого всплеска. Но вот и те, что пришли в голову минуту назад перед началом заседания:
— Достаточно взглянуть в этот зал…
Легкое движение среди журналистов было ему ответом: они оглядывали зал, друг друга. Поняли, что Бюнгер прав. Первый кирпичик в здание победы положен. И так кирпичик за кирпичиком. Трудная работа, но что поделаешь! Молодые люди в коричневой форме хороши там, где надо стрелять. Для исполнения более деликатной и сложной миссии нужны такие, как Бюнгер, — вино старой закваски и многолетней выдержки, цвет нации…
Судебное следствие, направляемое твердой рукой Бюнгера, пошло своим чередом: заявление защитника Торглера Зака против Коричневой книги, изданной за границей и обвиняющей в поджоге Геринга, затем вызов и допрос четырех свидетелей для опровержения все той же Коричневой книги…
Не совсем обычное начало судебного следствия, но и процесс необычен.
Вечером дома в мягком кресле у торшера Бюнгер читал в газете о себе: «Симпатичная личность с белыми волосами и здоровым, свежим цветом лица». Второй кирпичик в фундамент победы! Он прикрыл глаза, седая голова с багровой кожей, проглядывавшей сквозь пух волос, склонилась, и шары щек вздулись еще больше. Газета выскользнула из его холеных рук.
В начале третьего дня судебного следствия Бюнгер, выспавшийся, надушенный, свежий, отчетливо произнося слова, предложил подсудимому Димитрову дать сведения о себе. Теперь можно спокойно смотреть на этого человека, ни у кого не вызывая подозрения в скрытом интересе к нему.
Лицо Димитрова ожило, голова поднята высоко. Он сообщает сведения, обычные для подсудимого: год и место рождения, родители, образование… Но он говорит, как оратор перед большой аудиторией. И его слушают, как оратора. Взгляды всех прикованы к нему, зал захвачен той внутренней силой, которую Бюнгер сразу же почувствовал в подсудимом. Отчетливо звучит гордость в его голосе: он тридцать лет в Болгарской коммунистической партии и двадцать три года — член ЦК. С явным вызовом бросает он в тысячеглазое, жарко дышащее лицо зала свои слова.
Довольно!
Оборвав подсудимого на полуслове, Бюнгер резко и властно сказал:
— Димитров, вы должны говорить, обращаясь к судьям, а не к залу.
Подсудимый повернулся к Бюнгеру. Несколько секунд он молча смотрел прямо в глаза председателя суда. Что это, вызов? Но Бюнгер сам этого хотел, надо подождать более удобного и очевидного для всех момента, чтобы проявить свою власть. Спокойствие, спокойствие: Юпитер, ты сердишься…
Димитров продолжает, обращаясь к Бюнгеру, так, точно в зале больше нет никого, только он и Бюнгер. Но теперь в его голосе — гнев и возмущение: восстание в Болгарии подавлено, все права и свобода народных масс уничтожены, в стране установлен военно-фашистский режим…
Опасный поворот! Димитров опять стал оратором.
Председательствующий поднял руку. Алый отсвет мантии пробежал по залу, Димитров замолк.
Как можно более спокойно Бюнгер обратился к подсудимому:
— Вас уже судили… Правда, не в Германии, а в Болгарии. — Он едва скосил взгляд в зал, мол, великолепная подробность, не правда ли, господа? И снова Димитрову: — Можете ли вы об этом что-нибудь сказать?
Димитров пожал плечами и небрежно, словно они сидели за мирной беседой в кафе, сказал:
— Я слышал, что меня в Болгарии приговорили к смертной казни. Более подробных сведений относительно этого не искал. Эти приговоры меня не интересуют.
В зале было так тихо, что Бюнгер, даже не глядя туда, чувствовал, с каким напряжением следят все за ним и за Димитровым. Заставляя себя сохранять прежнюю позу подчеркнутого внимания, тоном учителя, готовящегося поставить плохую отметку, он произнес:
— Но они интересуют нас, эти приговоры. Может быть, вы окольными путями информировались о них?
— Для меня эти приговоры не представляют интереса и не имеют значения, — сказал Димитров с таким вызовом, что Бюнгер оцепенел.
По залу словно пронесся ветерок, и все опять стихло.
— Я спрашиваю только, — повысил голос Бюнгер, еле сдерживая раздражение, — можете ли вы подтвердить изложенные здесь сведения о ваших судимостях?
Димитров вобрал в легкие воздух и решительно сказал:
— Ладно, в таком случае я отвечу на это…
Бюнгер с силой отодвинул от себя том обвинительного заключения.
— Ведите себя скромно и спокойно, — резко сказал он. — В противном случае вы у нас ничего не добьетесь.
Димитров говорит о терроре, вызвавшем восстание, о том, как восставшие под давлением превосходящих сил с боями отступали к границам Югославии. Опять говорит, обращаясь в зал, и Бюнгер опять заставляет его повернуться к суду. Он спрашивает, участвовал ли Димитров лично в восстании.
Димитров встречает вопрос, не меняясь в лице, смело смотрит на Бюнгера.
— Я активно, находясь на руководящем посту, принимал участие в этом восстании, — громко, неуступчиво говорит он. — Я несу за это ответственность и горжусь этим. Я сожалею только, что я и моя партия еще не были тогда настоящими большевиками, и потому мы не смогли успешно организовать и провести это историческое народное восстание с пролетариатом во главе…
Собирая материалы о Димитрове, я познакомился с книгой, которая поразила меня. Английский публицист коммунист Ральф Фокс в тридцатых годах написал литературно-критическое исследование о романе. Одна из глав книги посвящена разбору… ненаписанного романа о Димитрове. Автор подробно говорит о том, какими должны быть, по его мнению, герои, обстановка, сюжет романа. Ральф Фокс лично знал Димитрова, и потому особенно интересно, что он говорит о главном герое этого ненаписанного романа.
«…Димитров не родился во всеоружии для этой битвы в Лейпциге. Нет, всю свою жизнь он с огромным напряжением преодолевал и переделывал самого себя и в то же время боролся против… капитализма своего балканского отечества. Те из нас, кто помнит его после поражения болгарского восстания 1923 года, знают, через какие нравственные пытки он прошел в последующие годы. Он долго боролся сам с собой, беспощадно себя критиковал. Неудавшееся восстание показало, что он еще не был готов, еще не созрел для того, чтобы привести людей к победе, и он тяжело переживал свою ответственность за людские жертвы, за дело, потерпевшее временное поражение. Он открыл причины поражения в узком сектантстве, в оппортунизме социалистического движения на Балканах и неустанно совершенствовал себя, пока не освободился от этих пороков, пока не почувствовал себя большевиком, вооруженным опытом Ленина и рабочего класса России».
Свидетельство Ральфа Фокса приобрело в моих глазах особое значение, когда я узнал о его судьбе. В 1937 году английский коммунист, современник Димитрова Ральф Фокс героически погиб в Испании, недалеко от Кордовы.
Слушая новую речь Димитрова, Бюнгер забеспокоился: довольно этого ораторства! Надо заставить Димитрова давать показания, а не произносить речи. Он сделает это во что бы то ни стало!
XXV
У Бюнгера давно уже приготовлен вопрос о взрыве Софийского собора, напоминающем чем-то поджог рейхстага. И он, прервав страстную речь Димитрова, как можно более весомо и значительно спросил:
— По сведениям болгарского министерства внутренних дел, взрыв в Софийском соборе был организован тайным коммунистическим союзом. Что вы можете сказать в связи с этим?
Димитров почти неуловимо изменился. Перед Бюнгером был уже не оратор, а человек, которого, казалось бы, и не очень-то занимает заданный ему вопрос, да и ко всему происходящему он начинает терять интерес. Долгая практика приучила Бюнгера проникать в психологию подсудимого и вовремя предугадывать возможный поворот. Но того, что произошло дальше, Бюнгер не предвидел.
— Да, возможно, что министр это сказал, — безразличным тоном произнес Димитров и, секунду помедлив, добавил: — Ведь и в Германии это бывает.
Бюнгер спохватился только после того, когда в зале возникло движение, а затем раздался и тотчас угас чей-то короткий смешок.
— Что это за намеки? — взорвался Бюнгер. — Я применю к вам строгие меры.
— Должен добавить, — сказал Димитров, не теряя самообладания, — что компартия, так же как и я лично, совершенно отрицает индивидуальный террор и авантюризм.
— Это голословное заявление! — вскричал Бюнгер.
— Если бы я имел свободную защиту, — спокойно ответил Димитров, — я бы смог достать документы, подтверждающие мою правоту. Однако, несмотря на мои требования, мне не разрешили выбрать защитника, и я должен сам себя защищать, не получая того, что мне нужно.
— Я отвергаю ваше заявление, — оборвал его Бюнгер.
Но тем не менее оно уже было произнесено. Димитров, как бы мимоходом, нанес еще один удар по германской юстиции и суду.