Все в Бюнгере ожесточилось против этого человека, не желавшего сдаваться ни на предварительном следствии, ни на процессе. Но Бюнгер был достаточно опытен для того, чтобы не поддаться ослепляющим чувствам. Чутье судьи подсказало ему, что аналогия между взрывом Софийского собора и поджогом рейхстага, кроме внешних выгод, таит скрытую опасность. Если Димитрову удастся доказать, что он был непричастен к взрыву и даже осуждал софийскую трагедию… Нет, — это запретная область, вступать в нее нельзя! В запасе у Бюнгера есть другие тактические ходы, смертельно опасные для Димитрова.
— Впрочем, — безразличным тоном произнес Бюнгер, — это событие со взрывом в Софии совершенно не касается обсуждаемого здесь вопроса. Есть более существенные детали вашей биографии.
И он с присущей ему скрупулезностью германского судьи старой закалки занялся выяснением подробностей деятельности Димитрова в более поздний период. Постепенно он подвел подсудимого к ловушке, которая была намечена задолго до суда и интересовала не только его, Бюнгера. Не зря ведь из Берлина прибыл болгарский консул и сегодня присутствует в зале.
Димитров, казалось, ничего не подозревая, сам шел навстречу опасности. Подробно и смело говорил он об организации помощи болгарским эмигрантам с 1927 по 1929 год, о пересылке собранных денег в Болгарию для нелегально работавших партийцев. Димитров раскрывал многое, принимая бой грудью.
Бюнгер понял его тактику еще в то время, когда знакомился с обвинительным заключением, и оценил ее силу. Но это была в то же время опасная для Димитрова игра.
— Каким путем эти суммы попадали в Болгарию? — спросил Бюнгер.
— Через курьеров, — спокойно ответил Димитров, как будто и не задумываясь над тем, что означал ответ.
«Вот как? Интересно! Теперь мы стоим у самой черты, — думал Бюнгер. — Еще один шаг…»
— Каким же образом курьеры переходили границу? — сдерживая волнение, спросил Бюнгер.
В наступившей паузе тишина затаившегося зала больно ударила по нервам.
— Это дело самих курьеров, — с едва уловимой насмешкой в голосе сказал Димитров.
Ярость на мгновение ослепила Бюнгера. Протягивая руку в сторону Димитрова, он закричал:
— Я призываю вас к порядку… Я применю самые строгие меры. — Он отдышался и добавил: — Вы были несдержанны и на предварительном следствии.
— Меня тогда провоцировали.
Бюнгер почувствовал, как его прошибла испарина. Довольно! Надо морально уничтожить подсудимого, лишить сознания своей непогрешимости, отнять честь… Растоптать!
— Каким образом вы, женатый человек, — холодно начал Бюнгер, — сделали официальное объявление о своей помолвке с некой Ани Крюгер?
Лицо Димитрова стало совсем бескровным. Но Бюнгер был беспощаден:
— В то время, когда вы давали объявление о помолвке, — продолжал он, — ваша жена была еще жива. Не кажется ли вам, что, если называть вещи своими именами, это означает преследуемое законом двоеженство?
Впервые потеряв власть над собой, Димитров крикнул:
— Это ложь!
— Я удалю вас из зала за оскорбление суда, — выкрикнул Бюнгер. Торжество заполнило его душу. «Наконец-то! Наконец этот неуязвимый и неукротимый болгарин сорвался…»
Димитров тяжело дышал. Обеими руками он схватился за край стола и, сомкнув посеревшие губы, расширив глаза, то ли в ярости, то ли в охватившем его безумии смотрел на Бюнгера. Казалось, он еще раз сейчас крикнет: «Это ложь!» Но он молчал.
В разных концах зала поблескивали очки — в публике приподнимались, чтобы лучше разглядеть поверженного Димитрова. Бюнгер не сделал ни малейшей попытки навести порядок: пусть смотрят, пусть как следует разглядят, во что превратился его противник — этот вождь восстания, этот железный и непогрешимый коммунист. Любуйтесь!
Димитров выпрямился, задыхаясь. Ему все еще не хватало воздуха.
— Я никогда не давал объявлений о помолвке с госпожой Ани Крюгер… — глуховато сказал он. Понадобилось несколько глубоких вздохов, чтобы он мог продолжить. — На предварительном следствии мне такого обвинения никто не предъявлял.
Бюнгер жестко сказал:
— Суд установит истину. Вам будет устроена очная ставка с Ани Крюгер.
— Все что угодно!.. — Он опять готов был сорваться.
Бюнгер ждал. Димитров успел вовремя взять себя в руки.
— Ваш тон недопустим, — сказал Бюнгер. — Я предупреждаю вас последний раз.
Димитров медленно, взвешивая слова, не давая себе взорваться, заговорил:
— Мое возбужденное состояние должно быть понятно, если учесть, что пять месяцев днем и ночью я был закован в ручные кандалы, а во время предварительного следствия меня провоцировали на резкие протесты…
— Довольно! — оборвал его Бюнгер. — Итак, пойдем дальше. Но я хочу предупредить вас: вы должны говорить о своей личности, а не о своих политических воззрениях.
— Именно потому, что я должен говорить о своей личности, я излагаю свои взгляды, — властно сказал Димитров, и все поняли: он полон прежней силы и непримиримости.
Да… Он уже не смотрит на Бюнгера, он готовится произнести очередную речь. «Что же — начинай, я все равно не дам тебе разойтись! — говорит ему мысленно Бюнгер, и лютый гнев опять медленно заливает его. — Здесь сила на моей стороне, даже если те, в зале, будут тебя поддерживать».
А Димитров между тем начал речь.
— Я пролетарский революционер, — сказал он и откинул свалившиеся на лоб пряди седеющих волос. — Я член ЦК Болгарской компартии и член Исполкома Коминтерна. Следовательно, принадлежу к руководящим коммунистам и в качестве такового готов нести полную ответственность за все решения, за все документы и за все действия своей Болгарской компартии и Коммунистического Интернационала. Но именно поэтому я должен заявить, что я не террористический авантюрист и не путчист. Я страстный поклонник пролетарской революции и диктатуры пролетариата, и именно потому, что в этой пролетарской диктатуре я вижу единственный выход…
— Больше я этого не потерплю! — Бюнгер вскочил. — Я лишаю вас слова!
Другого оружия против Димитрова у него уже не было.
После окончания заседания он покинул свое председательское место с облегчением. Давно с ним не случалось такого. Утром его ждала новая неприятность. Просматривая газеты, он прочел в «Нойе лейпцигер цейтунг», что Димитров — этот человек, гордый тем, что руководил революционным восстанием, который кричит в лицо каждому буржуа, что он борется против него, который отметает от себя всякую сентиментальность, вызывает аплодисменты буржуазных корреспондентов из-за границы.
И это пишет немецкая «Новая лейпцигская газета»! Бюнгер почувствовал, как горячо становится его шее. Он вытащил батистовый надушенный платок и приложил его несколько раз к тому месту около затылка, где воротничок врезался в кожу* Потом он оперся круглыми локтями о стол и грудью навалился на его край. Тело его распласталось по столу, как тесто, вышедшее из квашни.
Вдруг он встрепенулся, со злостью пристукнул по столу сразу обеими пухлыми ладонями и подпрыгнул на месте, как мяч, который ударили сверху кулаком.
XXVI
Через два дня начался допрос Ван дер Люббе — выродившегося Фауста двадцатого века, спровоцированного на поджог исчезнувшим Мефистофелем, как определил для себя Георгий его роль и его самого.
В начале заседания Георгий поднялся и, обращаясь к Бюнгеру, сказал:
— Я хочу заявить протест против извращения моих слов фашистской прессой.
Бюнгер, еще не остывший после недавно прочитанного опуса «Новой лейпцигской газеты», искренне возмутился: «Он еще хочет протестовать! Невозможный человек».
— Довольно! — крикнул Бюнгер. — Вам слова не дано. Я определяю, когда можно делать заявления.
Георгий уже успел понять нутро этого напыщенного, но быстро теряющегося человека.
— Я хотел бы заявить, что в субботу… — начал было Георгий, но Бюнгер тут же его оборвал:
— Я не разрешаю сейчас выступать с заявлениями.
Димитров повернулся к нему.
— Я констатирую, что меня лишают возможности…
— Тихо! — упрямо оборвал Бюнгер. — Вы тут ничего не можете констатировать. Обратитесь к своему защитнику.
— Я сам защищаю себя! — воскликнул Димитров.
С тех пор как Бюнгеру удалось насладиться гнусной выходкой с неизвестно откуда взявшимся объявлением о помолвке, внутреннее напряжение, овладевшее Георгием в начале процесса, усилилось еще более. Что-то произошло с Ани Крюгер — он понял это давно, после ее тревожного письма — теперь ясно, она тоже попала в лапы Фогта. Какие еще подлости придумают Фогт и Бюнгер?
Но вчера после допроса сестры Елены, неожиданно приехавшей из Советского Союза через Лондон и Париж, он почувствовал себя лучше, свободней и спокойней. Лена, войдя в зал и увидев брата, засмеялась. Да, да, засмеялась — по-человечески просто и радостно. Засмеялась, не обращая никакого внимания на полицию, на полыхающие алым огнем судейских мантий. Она никого и ничего не видела, кроме брата.
Георгий смотрел на смеющуюся сестру, и на мгновение она показалась ему той, прежней, стремительной, длинноногой Еленкой, которая могла броситься на шею ему или Любе и тотчас умчаться в глубину дворика. Внутреннее напряжение, которое он испытывал все дни суда, ослабло, стало рассеиваться.
«Наша Еленка! — говорил он себе, не замечая того, что и сам улыбается ей в ответ. — Наша Еленка!..»
Бюнгер резко бросил переводчику:
— Она не должна смеяться, здесь идет суд.
Сестра рассказала суду о том, какие чистые и нежные отношения были между ним и Любой. Георгий принялся задавать ей вопросы по-болгарски о своей политической деятельности, сформулированные так, что в них уже заключался ответ, и ей надо было лишь развить его мысль. Вдруг Бюнгер подскочил: он разобрался, что его провели, и потребовал, чтобы Георгий задавал вопросы по-немецки ему.
В тот же день Георгий встретился с сестрой в крохотной тюремной комнатке в присутствии переводчика. Лена сказала, что везде в Европе защищают его, и она тоже выступает на митингах. Потом они говорили о Любе. Георгий сказал, что в его жизни всегда были ему опорой два человека: Люба и мать. Люба умерла как мученица, всё отдав другим. Он до сих пор не может примириться с ее смертью. Осталась теперь одна мать. Но… сможет ли она приехать? Лена этого не знала…