Политические разговоры запрещались, но все-таки ему удалось спросить сестру:
— Сказали они тебе что-нибудь, когда ты уезжала?
Она поняла, о ком и о чем он спрашивает, и ответила:
— Абсолютно ничего. Они рассчитывают на тебя.
Потом он не раз повторял себе: «Они рассчитывают на тебя»…
Какое-то подсознательное чувство памяти восстанавливало все, случившееся вчера, и не мешало внимательно следить за бессвязными ответами Ван дер Люббе на вопросы председателя суда. Все то, что здесь происходит с Ван дер Люббе, — ложь, фарс, разыгрываемый прокуратурой и судом. Ван дер Люббе, этот «Фауст двадцатого века», либо молчал, либо вдруг в самых неподходящих местах допроса разражался идиотским, беззвучным смехом.
Георгий вновь вступил в борьбу с председателем суда, пытаясь прямыми вопросами вывести Ван дер Люббе из состояния безразличия. Напрасно!
Наконец Бюнгер не выдержал.
— Послушайте, — заорал он, — вы не имеете права вмешиваться в ход дела. Вы выступаете так, словно непосредственно участвуете в ведении заседания…
Всплески каких-то эмоций в зале еще больше подхлестывают Бюнгера, он отклоняет один за другим три вопроса Георгия. Подсудимые с укоризной смотрят на Димитрова, делают ему какие-то успокаивающие знаки.
Нет! Ничто не заставит его молчать. Сейчас можно подвести суд к вопросу, от которого судьи шарахаются, как от нечистой силы. Пусть по крайней мере корреспонденты услышат его и поймут психологию судей…
— Последний вопрос: этот Ван дер Люббе… — впервые голосу Георгия приходится бороться с шумом в зале. — Зачем он совершил это чудовищное преступление против рабочего класса Германии и с кем он его совершил?
Итак, я отклоняю ваши вопросы, — сказал Бюнгер, торопливо подгребая бумаги со стола к своей груди. — Хватит, довольно вопросов.
Бюнгер встает. Трепещут девять судейских мантий, пламя шелка длинными языками ускользает в дверь позади судей и вскоре вновь выплескивается обратно.
После короткого совещания Бюнгер, стоя, огласил решение суда:
— Подсудимому Димитрову больше не разрешается задавать вопросы, так как он злоупотребляет своим правом и спрашивает лишь для того, чтобы вести коммунистическую пропаганду.
Георгий вскакивает со своего места, пытаясь что-то сказать.
— Довольно, Димитров! — кричит Бюнгер, бросая листы протокола на стол.
Суд оглашает решение о «новом методе» ведения следствия: завтра вместо Ван дер Люббе будет допрашиваться его следователь, советник имперского суда Фогт.
Фогт явится в суд! Георгий боялся выдать охватившее его волнение. Гнев и торжество вспыхнули в нем: поговорить с Фогтом еще раз, поговорить с Фогтом не в наглухо закрытой следственной камере, а на виду у всех. Понимает ли Бюнгер, чем это пахнет?.. Впрочем, может быть, у него нет иного выбора: допрос Ван дер Люббе становится посмешищем и таит опасность разоблачений.
Весь вечер после судебного заседания Георгий готовился к встрече с Фогтом, просматривал свой дневник, копии писем.
На следующий день Георгий встретил Фогта беспощадным взглядом в упор. Ох, как хорошо он его знал! Надменный, чопорный человечек в аккуратном, отутюженном костюмчике, с прямой спиной и выпяченной грудью. Кажется, если постучать по нему, раздастся такой же звук, как от щелчка по деревянному протезу.
Бюнгер отнесся к новому свидетелю с подчеркнутой почтительностью и благоговейно приступил к допросу.
Фашистский защитник Торглера Зак спросил Фогта, достаточно ли объективно он вел допрос Ван дер Люббе? Видимо, Зак хотел дать толчок фогтовскому красноречию. Но Фогт обиделся.
— Я полагаю, — сказал он, подняв голову и глядя снизу вверх на судей, — такой вопрос не должен быть мне поставлен. Я могу лишь сказать, — он искоса оглядел свой пиджачок, одернул его и вновь поднял голову, — я могу лишь сказать, что, во-первых, я германский следователь, во-вторых, я советник имперского суда и, в-третьих, мое имя — Фогт!
Он окинул взглядом судей, повернулся и оглядел зал. Затем, склонив голову набок, застыл в деревянной позе в ожидании следующих вопросов.
Георгий, сдерживая себя, как можно более спокойно попросил у председателя разрешения задать свидетелю вопрос.
Какая-то тень пробежала по застывшему лицу Фогта, но он овладел собой и остался в прежней позе холодного внимания.
Георгий, обращаясь к Бюнгеру, спросил:
— Не вводил ли свидетель в заблуждение общественное мнение до начала следствия и не составлял ли он протоколов допросов тенденциозно?
Фогт стал пространно рассказывать о своем безукоризненном методе ведения следствия, по временам одергивая костюмчик и всем своим видом давая по» пять, что он добросовестнейший судебный чиновник.
Георгий терпеливо ждал, когда Фогт выговорится. «Ты лжив, нагл и жесток, — говорил себе Георгий, слушая его, — но ты мелок и глуп».
И Фогт шел навстречу собственному поражению, уготованному ему Георгием, не замечая того.
XXVII
Наконец фогтовское красноречие иссякло. Георгий задал ему тот же самый вопрос, но на этот раз сформулированный с предельной конкретностью, не оставлявшей места для лазейки:
— Публиковал ли Фогт первого апреля, перед началом следствия, сообщение, в котором утверждалось, что Димитров, Попов и Танев подожгли рейхстаг вместе с Ван дер Люббе?
Георгий повернулся к Фогту, и в тишине, наступавшей в зале всякий раз, когда он начинал говорить, тоном, в котором отчетливо чувствовалось презрение, резко и громко бросил ему в лицо:
— Я спрашиваю: да или нет?
Трепет пробежал по залу.
Фогт молчал. Молчал и Бюнгер. Наконец, председатель суда пришел в себя.
— Что за тон? — воскликнул Бюнгер. — Если вы не измените своего тона, я лишу вас права задавать вопросы.
Георгий впился испепеляющим взглядом в лицо Фогта. Фогт опустил глаза. В первый раз он опустил глаза!
— Да, такое сообщение было дано… — произнес он как бы по инерции тоном безупречного служаки, но смысл того, что он сказал, изобличал предвзятость и необъективность следствия, и он запнулся.
В зале переговаривались, кашляли. Только теперь Фогт понял, куда загнал его Димитров.
— В этом сообщении, — продолжал не очень уверенно Фогг, — также указывалось, что трое арестованных болгар принимали участие во взрыве Софийского собора. Но позднее…
Нетрудно было догадаться, что делается в душонке Фогта: он искал спасения в том, чтобы сосредоточить внимание судей и публики на второй части своего предвзятого сообщения в печати. Георгий злорадно усмехнулся: «Ну что ж, лезь дальше в петлю!»
— Позднее, — повторил Фогт, — я сказал Димитрову, что сообщение мне кажется ложным, но он сам виноват в этом, так как не поправил меня, когда я в разговоре о болгарском восстании двадцать третьего года поставил его в связь со взрывом Софийского собора, в то время как в действительности собор был взорван в двадцать пятом году. — Внешне Фогт был все так же обстоятелен и безупречно скрупулезен, но в голосе его не хватало прежней жесткости, и он, окончательно сбившись со своего обычного тона, закончил: — Я тогда сказал ему, что опубликованное мною сообщение покоится на заблуждении…
Все! Дальше идти некуда.
— Мой вопрос не понят, — сказал, разводя руками Георгий. — Я и не думал говорить о взрыве Софийского собора. Я только говорил о том, что перед началом предварительного следствия следователь распространил клеветническое утверждение о моем участии в поджоге рейхстага.
Бюнгер, слушавший Димитрова в напряженной позе, воскликнул:
— Что вы хотите этим доказать?
— Я хочу доказать, — в полную силу своего голоса, обращаясь к притихшему залу, сказал Георгий, — что следствие велось тенденциозно и общественное мнение было введено в заблуждение.
— Я не потерплю этого больше, замолчите! — Бюнгер непроизвольно сжал кулаки. — Вы не имеете права давать указания судебному следователю.
Фогт, поджав губы, закивал.
Георгий взял со своего стула книгу и поднял ее над головой.
— На основании германского процессуального кодекса, — сказал он, — я констатирую: то, что я был закован в кандалы по распоряжению следователя Фогта, противоречит закону.
Бюнгер раздраженно пробормотал:
— Нечего больше говорить об этом.
Фогт стоял, сжавшись, опустив глаза, повернувшись спиной к залу.
Лицо Георгия дышало гневом, он не собирался щадить Фогта.
— Я написал письмо французским юристам и сообщил им, что не имею ничего общего с поджогом рейхстага. — Георгий выбросил вперед руку, указывая в спину Фогта. — Это письмо не было отправлено.
Бюнгер заколотил по столу томом обвинительного акта.
— Сядьте! — визгливо крикнул он.
Полицейские, взяв за руки Георгия, силой усадили его на стул. Он вырвал руки и, тяжело дыша, загреб пальцами свои волосы и откинул их назад.
Через пять минут Бюнгер читал решение суда:
— Димитров лишается права задавать вопросы, и если он еще раз попытается сказать хотя бы одно слово, он будет немедленно выведен из зала заседаний.
Димитров, возбужденный, с желваками на щеках, искоса поглядывал на Бюнгера, кивая в такт его словам, точно хотел сказать, что иного от него и не ждал.
Только после заседания, в камере лейпцигской тюрьмы, к нему пришло успокоение. Все-таки он расправился с Фогтом! И публика, корреспонденты иностранных газет, кажется, поняли. А может быть, впечатления его от реакции публики обманчивы? Нет!
С каждым днем процесса все отчетливее становилась реакция корреспондентов в зале суда. По вечерам, измотанный судебным заседанием, Георгий с пристрастием спрашивал себя: что происходит? Иной раз он не верил себе, своим догадкам. Ведь в зале сидели буржуазные журналисты — других сюда не допустили, — те, для многих из которых Георгий непонятен и враждебен. И все-таки, в причудливом калейдоскопе мелькавших перед ним лиц, в не поддающейся никакому анализу, часто неожиданной реакции публики, даже в стычках с председателем суда, Георгий все отчетливее обнаруживал одну странную черту: правоту его понимают. Понимают! По тому, как относятся к нему конвоиры — по их взглядам, усмешкам, даже молчанию — можно судить, насколько удачно он выступал. Недаром конвоиров меняют каждый день! Бюнгера почти ежедневно охватывает бешенство после стычек с ним, Георгием, но даже и Бюнгер, и судьи ждут от него острого слова или — о чудо! — тонкой похвалы своим способностям, своей юридической квалификации. Ждут, как это ни странно! А корреспонденты? Среди них нет ни одного коммуниста или социалиста, но и они на его стороне во время жестоких схваток со свидетелями, прокурором и судьями.