В другой вечер Дильс, проводив ее до дому, сказал, что не прочь посидеть в тепле за стаканом виски. Он был чем-то встревожен и, наверное, хотел отвести душу. Марта пригласила его войти.
В домашней библиотеке, где они расположились, Марта схватила с дивана подушку и накрыла ею телефонный аппарат.
Дильс усмехнулся и, молча одобрительно кивнув, опустился в кресло. Весь вечер они провели в библиотеке. Дильс, потягивая виски, заговорил о том, что сам подвергается слежке и не может быть спокоен ни одного дня. Он дал ей понять, что слежкой занимается не только гестапо, но и другие ведомства, что Геббельс шпионит за Герингом, а Геринг за Геббельсом, и оба они — за гестапо, а гестапо за ними, и что ему, Дильсу, приходится следить за другими, а другие следят за ним…
Дильс опять разоткровенничался. Несколько лет назад социал-демократ министериаль-директор Абег взял его на работу в прусское министерство внутренних дел, которое возглавлял Зеверинг. Вскоре Дильс получил пост референта по делам коммунистической партии. Рассказывая все это, он дал понять, что злоупотреблял своим постом, осведомлял нацистов о слежке за компартией. После того как к власти пришли нацисты, Геринг поставил его во главе вновь созданной тайной полиции — гестапо.
Марте трудно было слушать эти откровения, с некоторых пор Дильс пугал ее. А он, видимо, все еще находился под впечатлением прежней симпатии Марты к нацистам. Слушая Дильса в этот вечер, Марта подумала, что его посещения не были пустым времяпрепровождением. Он, наверное, хотел на всякий случай через нее заручиться поддержкой американского посольства. О, сколько в нем было хитрости и коварства!
Знакомство с Дильсом постепенно довело Марту до грани истерии. Она стала бояться всякого откровенного разговора о порядках в Германии со своими немецкими друзьями или знакомыми из других посольств. Боялась говорить по телефону, боялась телефонного аппарата, подозревая, что в него вделан тайный микрофон, боялась самих стен…
У отца уже не было никаких оснований хотя бы в шутку называть ее «юной нацисткой»… Вспоминая Америку, Марта с невольной тревогой спрашивала себя: знает ли она свою родину достаточно хорошо и не постигнет ли ее разочарование, когда она взглянет на Америку более пристально и внимательно, уже не глазами наивной, взбалмошной девчонки?
Впоследствии Марта Додд стала, как известно, антифашистской писательницей и вынуждена была бежать из Америки. Но в те времена она была еще далека от литературы и от политики. Она просто жадно всматривалась в жизнь.
На заседании суда Марта бывала не раз еще до того, как должен был выступить Геринг. Билеты на процесс приносил ей все тот же Дильс и потом спрашивал о ее впечатлениях. Он говорил, что нацистское руководство и особенно Геринг недовольны мягкотелостью Бюнгера, его неспособностью «заткнуть рот» подсудимому. В конце концов Геринг решил поправить дела сам. Несколько дней назад, в первый раз увидев Димитрова, Марта была поражена правдой, которой дышали его слова. Она почувствовала, что этот человек по своему содержанию, своим качествам, по своей человеческой сути не сравним ни с Дильсом, ни с Герингом, которого она также знала, встречаясь с ним на официальных приемах. Димитров превосходил их умом, смелостью и внутренней силой.
Обо всем этом мне довелось прочесть в ее книге, и я как бы собственными глазами увидел, как она сидела в тот памятный день в первом ряду судебного зала, совсем недалеко от Димитрова, напряженно всматриваясь в его лицо…
XXIX
Едва начался допрос, все внимание Георгия вновь сосредоточилось на ходе судебного заседания. Он начал задавать вопросы министру-председателю спокойно, отточенными фразами, проникнутыми непоколебимой логикой. В памяти у него был весь процесс. Он знал слабые места судебного следствия и именно на них сосредоточивал внимание. Он видел, с какой настороженностью следил за ним Бюнгер. Председатель суда, в напряженной позе, упершись кулаками в край стола, готов был каждую секунду вскочить и прервать его. Георгий не хотел давать ему повода для репрессий: надо было помочь министру-председателю разговориться.
Первые же вопросы Димитрова заставили Геринга подтвердить, что правительственные сообщения о поджоге и сообщения его самого, Геринга, были в сущности бездоказательны, тенденциозны и дали следствию предвзятое направление. Геринг во всеуслышание объявил, что он гордится такой предвзятостью. Но тут же он понял, что его подтолкнули на опасный путь.
— Нужно сказать, — заметил Геринг, не умея сдержать досады и неприязни, но пытаясь сохранять видимость спокойствия, — что я до сих пор очень мало интересовался этим процессом, то есть читал не все отчеты. Я только иногда слышал, — он повернулся к Димитрову всей своей тучной фигурой с живостью, которую трудно было в нем предполагать, и Димитров увидел его лицо с обвисшими щеками и обрубленным подбородком, заливаемое буроватыми пятнами раздражения, — что вы — большой хитрец. Поэтому я предполагаю, что вопрос, который вы задали, давно ясен для вас.
Георгий усмехнулся про себя: трогательная догадливость и неуклюжая откровенность. Того и гляди, министр-председатель разразится бранью.
— Не исключило ли это ваше заявление, — безукоризненно вежливо и холодно спросил Димитров, — возможности, — он приостановился и подчеркнуто сказал: — возможности идти по другим следам в поисках подлинных поджигателей рейхстага?
Геринг, все более и более теряя самообладание, принялся говорить о том, что нельзя отождествлять его, министра, с уголовной полицией, дело которой обнаружить все следы.
— С моей точки зрения, — продолжал Геринг громко и отрывисто, точно выплевывая слова прямо в лицо Димитрову, — это было политическое преступление, и я был убежден, что преступников надо искать в вашей партии. — Лицо его стало багровым, глазки округлились, он поднял короткие руки со сжатыми кулаками и злобно закричал: — Ваша партия — это партия преступников, которую надо уничтожить!..
Димитров, опершись на стол обеими руками и подавшись в сторону Геринга, тем же безупречно вежливым и холодным тоном спросил:
— Известно ли господину премьер-министру, что эта партия, которую «надо уничтожить», является правящей на шестой части земного шара, а именно в Советском Союзе, и что Советский Союз поддерживает с Германией дипломатические, политические и экономические отношения, что его заказы приносят пользу сотням тысяч германских рабочих?
Геринг, задыхаясь, глотал слюну, но так и не нашелся, что сказать в ответ.
Бюнгер пришел на помощь, крикнул Димитрову:
— Я запрещаю вам здесь вести коммунистическую пропаганду!
Димитров, отрывая руки от стола и выпрямляясь, сказал Бюнгеру:
— Господин Геринг ведет здесь национал-социалистскую пропаганду! — И вновь наклоняясь вперед и обращаясь к Герингу, продолжал. — Это коммунистическое мировоззрение господствует в Советском Союзе, в величайшей и лучшей стране мира, и имеет здесь, в Германии, миллионы приверженцев в лице лучших сынов германского народа. Известно ли это…
Геринг наконец, захватив воздуха в легкие и немного отдышавшись, прервал Димитрова новым взрывом дребезжащего, режущего крика:
— Я вам скажу, что известно германскому народу… Германскому народу известно… что здесь вы бессовестно ведете себя, что вы явились сюда, чтобы поджечь рейхстаг. Но я здесь, — он поднялся на носки и качнулся всем своим непомерно грузным телом, — я здесь не для того, чтобы позволить вам себя допрашивать, как судье, и бросать мне упреки! Вы в моих глазах мошенник, которого надо просто повесить.
Бюнгер принялся объяснять Димитрову, что свидетель выведен из равновесия пропагандой коммунизма.
— Пусть вас не удивляет, что господин свидетель так негодует… — добавил он, искоса поглядывая на Геринга и как бы говоря: «Ну, успокойтесь же, господин премьер-министр!».
Димитров понял и смысл этого взгляда, и назначение этих слов.
— Я очень доволен ответом господина премьер-министра, — улыбаясь, сказал он.
Улыбка Димитрова была столь откровенной и торжествующей, что Бюнгер взорвался:
— Мне совершенно безразлично, довольны вы или нет! Я лишаю вас слова.
Димитров спокойно сказал:
— Но у меня есть еще вопрос, относящийся к Делу.
Бюнгер вскочил.
— Я лишаю вас слова! — резко бросил он.
Геринг, совершенно теряя самообладание, заорал:
— Вон, подлец!
Бюнгер послушно приказал полицейским:
— Выведите его!
Когда полицейские схватили Димитрова за руки и, с трудом одолевая его сопротивление, поволокли к выходу, он на несколько секунд сумел приостановиться и, обернувшись к Герингу, сказал:
— Вы, наверно, боитесь моих вопросов, господин премьер-министр?
Геринг сделал несколько шагов в его сторону и, покрутив кулаком перед своей лоснящейся от обильного пота физиономией, крикнул вслед Димитрову:
— Смотрите, берегитесь, я с вами расправлюсь, как только вы выйдете из зала суда! Подлец!
Это был третий в жизни Димитрова смертный приговор. Геринг всегда приводил в исполнение подобные свои приговоры, и Димитров это знал. Он почти привык к мысли о том, что ему не избежать смерти в тюрьме; слова Геринга отсекли последнюю теплившуюся у него надежду на спасение.
В тюремной камере он мысленно сказал себе: «Уж если так суждено, пусть будет так. Но вы не заставите меня раскаиваться, господа, как бы вам этого ни хотелось».
Принесли белье из стирки. На уголке счета прачечной Георгий прочел слово «привет», мелко нацарапанное остро заточенным карандашом. Он присел на табурет у стола, зажав в кулаке узкую бумажку. Свет и тепло жизни возвращались к нему.
Через несколько дней в зале суда появился прихрамывающий Геббельс. Он не кричал, не поднимал кулаков, не отверг ни одного вопроса Георгия. Но и не ответил, по существу, ни на один его вопрос. Всем своим видом, интонациями голоса он как бы говорил: «Посмотрите, господа, разве я похож на Геринга?..»