Под конец он сказал, что отвечает на вопросы Димитрова только для того, чтобы не дать ему и прессе повода утверждать, будто он, Геббельс, испугался.
Из этих слов Георгий понял, что выиграл стычку с Герингом и что Геббельс явился спасать положение. Не так часто выпадает на долю узника радость в тюрьме. К нему она пришла, Георгий еще раз ощутил силу единения людей. Великая сила!
Почти вслед за допросами Геринга и Геббельса в суд вызвали Ани Крюгер. Судьи приберегли этот удар напоследок. Того, кто не потерялся перед угрозой смерти, они хотели втоптать в грязь морального падения. И все же вызов в суд Ани Крюгер был косвенным подтверждением того, что до сих пор суду не удалось сломить Георгия.
Два с лишним месяца с тех пор, как Бюнгер пригрозил ему очной ставкой с госпожой Крюгер, суд держал его в ожидании дня, когда — видимо, Бюнгер убежден в этом — будет уничтожена его честь.
Госпожа Крюгер стояла перед судьей потерянная и разбитая, едва сдерживая рыдания. Бюнгер спросил ее, кем были напечатаны карточки о ее помолвке с доктором Шаафсма, под именем которого нелегально жил в то время Димитров. Госпожа Крюгер ответила, что карточки она напечатала без ведома господина Шаафсма, то есть господина Димитрова, и послала некоторым своим знакомым.
Вот откуда взялись карточки о помолвке! Георгий слушал ее со странным чувством горечи. Госпожа Крюгер оставалась госпожой Крюгер, и тут уж ничего нельзя поделать.
Он поднялся и, смело глядя в зал, воскликнул:
— В связи с карточками я констатирую, что мои обвинители… — он хотел сказать «еще раз провалились».
Бюнгер оборвал его:
— Кончено! На сегодня я лишаю вас слова. Показаниями свидетельницы теперь выяснено, что не благодаря вам появились на свет карточки о помолвке.
Георгий, не обращая внимания на протесты Бюнгера, спросил:
— Вы были арестованы в связи с моим делом?
В наступившей тишине госпожа Крюгер сказала:
— Да, я была арестована…
Силы изменили ей, она поднесла скомканный в руке платок ко рту, пытаясь заглушить рыдания.
Бюнгер вскочил и объявил заседание суда закрытым.
XXX
У себя в тюремной камере Георгий долго не мог успокоиться в тот вечер. Что еще готовят ему его судьи? Все их обвинения рушатся одно за другим, но и его силы иссякают. Есть же предел напряжению человеческих нервов.
Через пять дней после допроса Ани Крюгер — это было в середине ноября, — войдя в судебный зал, Георгий увидел мать.
Мать! Она казалась здесь, в этом большом зале, среди сотен людей, совсем маленькой, сухонькой и беспомощной. Тотчас он понял, что она просто постарела за те десять лет, которые он не видел ее. Она смотрела на сына, вытянув тонкую шею и, немного иронически, как всегда, поджав губы. В добрых, знакомых с детства прозрачных глазах ее были и радость, и счастье, и боль, и что-то еще — особенное, свойственное только ей, что нельзя было выразить словами, но что всегда давало ему новые силы.
«Как хорошо, что ты приехала именно сейчас, — беззвучно говорил он ей, и она, наверное, понимала его, потому что, глядя на него, едва приметно мягко, одобряюще покачивала головой. — Именно сейчас нужна ты мне, ты, давшая всем нам силы. Люба умерла, и теперь только ты — смелая, никогда не сгибавшаяся в горе, бесконечно дорогая мне — осталась у меня. Уж на тебя-то я могу положиться, родная!..»
Рядом с ней сидела старшая сестра Магдалина и кивала ему. Они поздоровались на расстоянии.
Во время перерыва Георгия привели для встречи с матерью в мрачную большую комнату. Матери еще не было.
Высокий, сухощавый немецкий чиновник в стороне жевал бутерброд. Переводчик Тарапанов негромко по-болгарски сказал Георгию:
— Все в полном восторге от постановки вопросов и от вашей защиты. Но этот ужасный тон…
— Тон делает музыку, — ответил, улыбнувшись, Георгий.
Вошли мать и сестра. Он быстро приблизился к ним и, склонив голову, коснулся лбом худенького острого плеча матери. Поцеловал сестру.
— Вот и увиделись… — сказал Георгий. Глаза его были полны слез. — Как дети? — спросил он у сестры, стараясь скрыть за обычными после долгой разлуки вопросами охватившую его слабость. — Радуюсь поведению Любчо, передай ему привет от меня.
— Ты похудел, — сказала мать, проводя рукой по его седеющим, но все еще волнистым и мягким волосам. — Отчего рукава рваные?
— Это следы от кандалов.
— Я не понимаю, что они говорят по-немецки, — горестно сказала мать, — но когда я наблюдаю за ними, я вижу, что они не выпустят тебя…
Чиновник, слушая перевод того, что сказала мать, перестал работать челюстями.
— Передайте ей, — сказал он переводчику, — пусть она скажет сыну, чтобы он меньше говорил на суде.
Мать выслушала переводчика и долгим, долгим взглядом посмотрела сыну в глаза.
— Ты должен говорить, сынок, как считаешь нужным, — сказала она. — У тебя дар Павла…
Передо мной — заключительные строки стенограммы речи Димитрова на суде.
«Димитров. Верховный прокурор предложил оправдать обвиняемых — болгар за отсутствием доказательств их виновности. Но меня это отнюдь не может удовлетворить. Вопрос далеко не так прост. Это не устраняло бы подозрений. Нет, во время процесса было доказано, что мы ничего не имеем общего с поджогом рейхстага; поэтому нет места для каких-либо подозрений. Мы, болгары, так же как и Торглер, должны быть оправданы не за отсутствием улик, а потому, что мы, как коммунисты, не имеем и не могли иметь ничего общего с этим антикоммунистическим актом. Я предлагаю вынести следующее решение:
1. Верховному суду признать нашу невиновность в этом деле, а обвинение — неправильным; это относится к нам: ко мне, Торглеру, Попову и Таневу.
2. Ван дер Люббе рассматривать как орудие, использованное во вред рабочему классу.
3. Виновных за необоснованное обвинение против нас привлечь к ответственности.
4. За счет этих виновных возместить убытки за потерянное нами время, поврежденное здоровье и перенесенные страдания.
Председатель. Эти ваши так называемые предложения суд при обсуждении приговора будет иметь в виду.
Димитров. Наступит время, когда такие предложения будут выполнены с процентами. Что касается полного выяснения вопроса о поджоге рейхстага и выявления истинных поджигателей, то это, конечно, сделает всенародный суд грядущей пролетарской диктатуры.
В XVII веке основатель научной физики Галилео Галилей предстал перед строгим судом инквизиции, который должен был приговорить его как еретика к смерти. Он с глубоким убеждением и решимостью воскликнул: «А все-таки земля вертится!» И это научное положение стало позднее достоянием всего человечества.
(Председатель резко прерывает Димитрова, встает, собирает бумаги и готовится уйти.)
Димитров (продолжает). Мы, коммунисты, можем сейчас не менее решительно, чем старик Галилей, сказать: «И все-таки она вертится!» Колесо истории вертится, движется вперед, в сторону советской Европы, в сторону Всемирного союза советских республик…» (Полицейские хватают Димитрова и силой усаживают на скамью подсудимых.)»
Как известно, приговором суда «за отсутствием улик» Димитров, Попов, Танев и Торглер были оправданы. Ван дер Люббе судьи приговорили к смертной казни. Но этим дело не закончилось.
Секретные документы из архива берлинского гестапо, захваченные после разгрома Германии, показали, какой опасности подвергался оправданный по суду Димитров. Уже после окончания процесса, 4 января 1934 года, на совещании в имперском министерстве внутренних дел обсуждалась дальнейшая судьба Димитрова. Изучая секретные документы, я живо представил себе не только это совещание, в котором зловещую роль сыграл уже знакомый читателям шеф берлинского гестапо Дильс, но и все то, что ему предшествовало, а также то, что произошло потом…
Накануне совещания Дильс заперся в своем кабинете. Постукивая по столу длинным, отточенным ногтем, он еще раз изучал стенограмму заключительной речи Димитрова. Поразительно, с какой глубиной Димитров разбирается в тонкостях политической жизни Германии! А конец речи! Это же открытый призыв к борьбе с нацизмом…
Дильс с силой захлопнул тетрадь стенограммы. Его израненное шрамами лицо стало неподвижным, и в глазах вспыхнул недобрый огонек. Да, есть силы, которые нелегко преодолеть: они постепенно охватывают весь мир.
Имперский советник хорошо помнил, как недавно пришлось сопровождать группу иностранных журналистов в тюрьму полицей-президиума на Александерплац. Они, видите ли, хотели посмотреть, как содержатся политические заключенные, и вот, когда он вел всю компанию по длинному коридору, кто-то из журналистов спросил, не здесь ли Тельман. Такого вопроса Дильс не ждал и потому ответил не сразу. Сопровождавший их вахмистр сказал, что камера Тельмана находится как раз в этом месте тюрьмы. Желание увидеть Тельмана было единодушным. Пришлось рискнуть и распорядиться открыть дверь его камеры.
Крепкий, коренастый узник стоял у окна и смотрел на обрывок хмурого неба над тюремной стеной. Тельман спокойно сделал шаг в сторону и остановился в углу, повернувшись спиной к вошедшим и скрестив руки на груди. Дильсу пришлось придать своему голосу как можно больше мягкости. «Господин Тельман, — сказал он, — я привел к вам иностранных журналистов…» Тельман лишь едва пожал плечами и не повернулся. Дильс еще несколько раз обращался к нему. Узник оставался неподвижным. Дверь в камеру пришлось закрыть, не добившись от Тельмана ни слова.
Лицо Дильса горело, и шрамы — он знал — выступали еще отчетливей, выдавая пережитое им унижение. «Вы видите, господа, — сказал он журналистам, — этот человек подобен зверю. Бессмысленно разговаривать с ним. Его можно только запереть в клетку». Молчание было ему ответом. У тюрьмы, садясь в машину, Дильс услышал за спиной чье-то замечание: «Мне он чертовски нравится. Они не сломят его и за тысячу лет…»
Прервав наконец свои размышления, Дильс отправился в имперское министерство иностранных дел. На совещание он прибыл с некоторым опозданием. Вошел в комнату своими крадущимися шагами и остановился у двери. Все уже были в сборе. Разговоры стихли, и взгляды — то холодные и непроницаемые, то настороженные — устремились на него. Он поклонился общим поклоном и бесшумно прошел к оставшемуся свободным креслу. Дильс оглядел собравшихся. Вместе с ним — девять человек. Председатель совещания государственный секретарь Пфунднер и по два представителя от имперского министерства внутренних дел, министерства иностранных дел и Имперского министерства юстиции. Криминальный советник Гелер, подчиненный Дильса, вел протокол.