Не без колебаний он решил написать Розе письмо. Она не задержала ответа. Началась постоянная переписка…
Пока он отдыхал и лечился, приехала Роза. Они поженились, и у него появился свой дом, как и у всех или у большинства людей. Но ни домашний уют, ни семейная жизнь не могли отвлечь его от того, что всегда было и оставалось для него смыслом жизни.
Во второй половине года намечался созыв VII конгресса Коминтерна. Многие ждали от конгресса ясного ответа: что делать, как остановить победный марш фашизма? Искал ответа и Димитров.
Еще в тюрьме он понял, что мировое коммунистическое движение идет к единству, гораздо более широкому, чем прежде. Особенно важным был в этом отношении опыт австрийских рабочих. В то время, когда Георгий после суда сидел в подвалах гестапо, коммунисты и социал-демократы Вены и других городов Австрии плечом к плечу сражались на баррикадах против фашистов и полиции. Это было еще одним подтверждением правильности мыслей Димитрова о единстве действий.
Надо было как можно скорее начинать подготовку предстоящего VII конгресса. Для выработки проекта решений и докладов Исполнительный комитет Коминтерна создал подготовительные комиссии.
Едва завершив курс лечения после Лейпцигского процесса, Димитров тотчас взялся за дело. Прежде всего он решил написать своим товарищам смелое и прямое письмо. Надо было без обиняков сказать им о горькой и для некоторых непонятной истине: старые представления мешают добиться единства действий рабочего класса. Он знал, что его письмо, которое он уже обдумал, повлечет неизбежные дискуссии.
«…Мне хотелось бы… поставить следующие вопросы», — записал он первую фразу.
И тотчас перешел в атаку:
«Правильной ли является огульная квалификация социал-демократии как социал-фашизма…»
Он перестал писать и сам себе ответил: «Нет!».
Но правильно ответить на этот вопрос должен был не только он сам и не только те, кто уже сумели отойти от прежних представлений и понять их ошибочность. Многие и многие его товарищи должны были отвергнуть старые догмы, и только тогда путь переменам будет открыт.
В тезисах десятого пленума Исполнительного комитета Коминтерна в июле 1929 года социал-демократия в целом была названа социал-фашизмом — слишком часто правые ее лидеры предавали интересы рабочих. Социал-демократию называли особой формой фашизма в странах, где сильны социал-демократические партии. Существо ошибки заключалось в том, что неправильно отождествлять отличные друг от друга явления — отличные по целям, социальной природе и массовой базе. Это лишь затрудняло организацию единого фронта рабочих-коммунистов и рабочих-социалистов, облегчало правым лидерам социал-демократий проводить политику раскола рабочих, осложняло борьбу против фашизма и войны.
XXXII
Димитров снова потянулся к перу.
«Этой установкой, — решительно начал он, — мы часто преграждали себе путь к социал-демократическим рабочим».
Вслед за первым он записал еще несколько столь же прямо поставленных «вопросов» об оценке роли социал-демократии. В них, в этих «вопросах», уже заключались ясные ответы, формулировалась точка зрения, которую он теперь разделял без колебаний.
Он вновь отложил перо и непроизвольным сильным движением руки, как бывало в молодости, закинул назад длинные пряди все еще завивавшихся и уже седеющих волос. «Не декламировать о гегемонии компартии, — думалось ему, — а осуществлять на деле руководство компартии…»
Письмо с «вопросами» и схему доклада он отправил своим товарищам 1 июля и уже на другой день выступил на заседании комиссии. Он спешил, лечение отняло слишком много времени.
Начались дискуссии. В них принимали участие испытанные, видные деятели международного коммунистического и рабочего движения, которых Димитров знал хорошо, — Мануильский, Куусинен, Бела Кун, Пик, Геккерт, Лозовский и многие другие. Дискуссии затянулись на все лето.
К концу года в Москву приехал Тольятти. Димитров давно уже думал о том, что этот человек был бы незаменимым помощником в подготовке конгресса и одним из основных докладчиков. С Тольятти они не раз встречались в Москве на международных конгрессах и заседаниях Исполкома Коминтерна и в Германии во время работы Димитрова в Западноевропейском бюро. Они хорошо понимали друг друга, ждали этих встреч, хотя и не так уж часто судьба сводила их. Было известно, что Тольятти с трудом отрывался от деятельности в заграничном центре Итальянской компартии. Лишь решение важных для многих компартий задач заставляло его переламывать себя и уезжать из Франции или Швейцарии, где помещался центр и где он жил нелегально в обстановке постоянной опасности и настороженности. Но что могло быть важнее для судеб мирового коммунистического и рабочего движения, чем будущий конгресс, каким представлял его себе Димитров? Он-то и предложил товарищам на время отозвать Тольятти из Франции.
Едва обосновавшись в Москве, Тольятти позвонил Димитрову и пригласил на чашку кофе все в то же общежитие, располагавшееся в бывшей гостинице на Тверской, где обычно останавливались деятели зарубежных компартий, и по традиции именовавшемся «старичками» «Люксом».
Жил Димитров тогда уже не в «Люксе», как бывало во время его прежних приездов в Москву, а в отдельной квартире в Доме правительства у Москвы-реки, почти напротив Кремля, и ехал теперь к «Люксу» в машине — стареньком бьюике. Вглядываясь в хмурые от слякоти и зимнего оттепельного тумана, полные торопливо шагавшими людьми улицы, он раздумывал о том, как сложно и трудно идет подготовка к конгрессу и как он, еще не оправившись от фашистской тюрьмы, устал в эти дни споров и дискуссий. Поездка к Тольятти на время отвлекала от дел, заставляла оглянуться на все то, чем он был занят, и испытывать беспокойство: слишком мало времени до конгресса, нельзя терять ни часа.
Тольятти встретил давно знакомой одновременно и ободряющей, и доброй, и какой-то немного иронической, свойственной лишь ему одному улыбкой. Их руки соединились в крепком пожатии, и Димитров ощутил, как силен невысокий, худощавый молодой человек с высоким лбом и в очках с тонкой оправой. Они обнялись.
Димитров поздоровался с худеньким мальчиком девяти или десяти лет, сыном Тольятти Альдо, и тот сейчас же отбежал к дивану, с которого поднялся, и, забравшись на него с ногами, уткнулся в книгу. Мать Альдо была поглощена партийной работой, часто уезжала по делам Итальянской компартии, да и отец оставлял его надолго, вынужденный жить нелегально во Франции. Но когда Тольятти возвращался, он становился нежным и заботливым отцом — Димитров хорошо это знал, — терпеливым воспитателем и другом своему Альдо. Вот и теперь они вместе… Сын! Георгий был лишен счастья отцовства и потому особенно обостренно ощущал, как много света и радости приносит в душу Тольятти близость с сыном. Сын!.. Роза ждет ребенка, и скоро наконец придет то, чего не хватало в течение многих лет жизни с Любой. Она, бедная, погибла, так и не испытав родительских чувств. Скоро, может быть, и у него будет сын, может быть, дочь!..
Тольятти принялся за приготовление кофе. Он любил кофе и знал несколько рецептов — кофе по-итальянски, кофе по-турецки, кофе по-болгарски. С улыбкой наблюдая за ним, Димитров вспомнил высохшие материнские руки, державшие джезве с кофе над пылающими углями конфорки в их дворике…
Тольятти разливал по чашечкам кофе — да, он умел его готовить, пена покрывала поверхность напитка, сохраняя его аромат, — и приговаривал:
— Садись, Георгий, и рассказывай… Ты сумел выстоять перед судом фашистской инквизиции! — Он неожиданно перестал разливать кофе и, взглянув на Димитрова, воскликнул: — Я гордился тобой, читая газетные отчеты!
Они впервые встретились после Лейпцигского процесса, и Димитров понимал чувства, владевшие его другом.
Тольятти разлил кофе, и они опустились в кресла, держа блюдечки с чашечками в руках. Негромким, резковатым голосом, как обычно, отчетливо произнося слова, Тольятти заговорил о политических последствиях Лейпцигского процесса, о том сдвиге в сознании многих людей, который породили смелые выступления Димитрова на суде, его атаки фашизма и открытая, глубоко продуманная защита идей коммунизма.
Потом Димитров принялся расспрашивать Тольятти о его делах, о политическом положении в Итальянской компартии, о рабочем классе Франции. Оба они, перебивая друг друга, торопились вставить свое слово — оценить события по-своему, дополнить или развить мысль другого.
Неожиданно послышался жалобный возглас Альдо:
— Папа, вы так шумите, что я даже не могу читать…
Он сидел на диване, зажав уши ладошками, и смотрел на них сердитыми, темными глазами.
Тольятти, замолкнув, повернулся к нему и спокойно произнес:
— Вот как!
— А книга такая интересная… — продолжал Альдо, опуская руки.
— Ничего не поделаешь, сын мой, придется тебе привыкать, — все так же спокойно, как-то совсем нестрого, по-дружески, на равных, словно мальчик был его товарищем, произнес Тольятти. — На заседаниях, когда кто-нибудь начинает говорить скучно и длинно, я тоже читаю книгу, а ведь ораторы говорят громко…
Мальчик вновь уткнулся в книжку, и Димитров, невольно понизив голос, заметил:
— Завидую, Пальмиро… — Он кивнул в сторону Альдо. — Хорошо, если и у меня когда-нибудь будет то же самое…
— А как же может быть иначе? — живо и тоже негромко сказал Тольятти, взглянув на Димитрова. — Дети нуждаются в том, чтобы по-братски протягивать им руку помощи — вот и все.
Не забывая оберегать Альдо от шумного разговора, они спокойно и обстоятельно заговорили о будущем конгрессе. Димитров сразу почувствовал, что Тольятти вполне подготовлен для той работы, которая им предстояла. Тольятти прекрасно понимал, что международное коммунистическое движение подошло к поворотному пункту, что нужен новый взгляд на объединение всех здоровых сил против фашистской опасности. До него во Францию уже доходили отголоски дискуссий, возникших в связи с подготовкой конгресса. Да и события последнего года, о которых они сейчас говорили, заставляли самого его искать новых путей и прийти к выводам о необходимости пересмотра многих, казавшихся прежде незыблемыми установок.