— Вы ничего не узнали после побега? — спросила Люба.
Ной отрицательно покачал головой.
— Я не мог задерживаться. Личные чувства не должны мешать выполнению долга.
— Вы считаете, что революционер не имеет права на личное счастье? — спросила Люба.
— Смотря на какое. Я признаю счастье, которое не противоречит чувству долга. — Ной посмотрел на Любу ясным, спокойным взглядом. В его глазах не было ни аскетической суровости, ни жертвенности. — Я знаю, если бы мы встретились в тот момент, она сама потребовала бы моего отъезда.
— Да, наверно, и я бы поступила так же, — задумчиво сказала Люба и вдруг с какою-то странной настойчивостью в голосе продолжала: — Если я когда-нибудь буду мешать Георгию выполнять его долг, я покину его первая.
Георгий нахмурился.
— Не понимаю, чем ты можешь мне помешать?
Люба ничего не ответила. Ной внимательно взглянул на нее:
— Я расстроил вас своими рассказами.
— Просто в наше время у каждого есть что-нибудь тяжелое на душе, — ответила Люба, и лицо ее стало отчужденным и замкнутым.
— Ну, пойдемте выше! — воскликнул Ной. — Так хорошо взбираться на гору.
Они поднялись с камней и зашагали дальше по тропе. Георгий вскоре почувствовал, что от движения, от усилий преодоления крутизны, и от ветра, и горячих солнечных лучей Любо опять стало хорошо. Он шел подле нее и думал о се странных словах…
Вечером, когда на обратном пути случайно выяснилось, что Ной родился в том же самом 1882 году, как и Георгий, и даже в тот же день — 18 июня, и оба занялись революционной деятельностью двадцатилетними, он развеселился и принялся шутливо убеждать Ноя, что у них одна судьба.
Но смутное беспокойство, овладевшее им во время того разговора на камнях под соснами и отодвинувшееся теперь куда-то в глубину души, все-таки не исчезало.
VII
Тревога за Любу не оставляла Георгия и в то время, когда через несколько дней он начал готовить речь. «Работать, работать», — подстегивал он себя ночью в затихшем доме, едва его охватывало беспокойство. И он вновь брался за перо, ловил утерянную нить мысли…
На собрании парламентской группы обсудили текст речи. Дед сказал, что за несколько дней до выступления Димитрова следует внести в Народное собрание три важных предложения. Они дополнят речь и подготовят разоблачение правительства. Благоев взял со стола листок, мелко дрожавший в его руке, и прочел: совместная оборона Балканских стран от внешней агрессии и создание балканской федерации; соглашение с правительствами нейтральных стран для воздействия на воюющие стороны; отмена военного положения.
Георгий подумал: вот бы порадовался Ной, услышав это. Ведь Дед сформулировал многое, о чем беседовали тогда весь вечер в кабинете Деда. Конечно, никто из буржуазных депутатов не согласится, и они разоблачат сами себя при голосовании.
Вскоре Дед выступил от имени парламентской группы «тесных». Предложения были отвергнуты. Пришла очередь действовать Георгию. Он появился в Народном собрании полный сил и внутренней психологической готовности сразиться с врагами. Здесь никто не прощал слабости или оплошности противной стороны.
В коридоре, у двери в зал, Георгий столкнулся с министром-председателем Радославовым, одетым в черный фрак, в крахмальном воротничке и манжетах. На Георгия пахнуло тонким запахом дорогих духов. Плечи фрака были засыпаны перхотью. Совсем недавно, каких-нибудь три месяца назад, Георгий с таким гневом обрушился на Радославова, произносившего речь в защиту военных кредитов, что старика на трибуне едва не хватил удар. Георгий поплатился за дерзость: его насильно вывели из зала.
— Хорошо ли ваше здоровье, господин министр-председатель? — поклонившись, осведомился Георгий.
Холеное лицо старика медленно заливалось нежно-розовой краской.
— Будь здоров и ты, Димитров, — сказал он.
— Вы как будто все еще сердитесь на меня, господин министр-председатель? — улыбаясь, сказал Георгий.
— Я ответил тебе так, как ты спросил меня. О, я тебя хорошо знаю, Димитров. Ты испортил мне много нервов, и сегодня, я чувствую, будет то же самое…
Судьба не раз сводила Георгия с этим человеком. Когда-то давно Георгий — наборщик в типографии Радославова — хорошо изучил характер хозяина и был одним из двух наборщиков, способных читать статьи, написанные его почерком. Однажды Георгий отказался набирать грязный пасквиль против рабочих. Радославов прибежал в типографию и еще с порога закричал: «Это неслыханно! Чего ты от меня хочешь?» Наборщик потребовал выбросить целый абзац. Хозяин разбушевался, но в конце концов смирился. А спустя много лет на одном из заседаний Народного собрания министр-председатель вдруг узнал в новом депутате своего бывшего наборщика и улыбнулся ему. Но когда Георгий заговорил с трибуны о военной цензуре, Радославов вдруг вскочил с места, закричал: «Ты хочешь говорить про цензуру, именно ты, Димитров? Может быть, ты вспомнишь, что, работая у меня наборщиком, ты подвергал цензуре даже мою статью?» Георгий ответил: «Тогда, как и сегодня, я защищал интересы и честь рабочего класса…»
Зал Народного собрания!.. С душевным трепетом осматриваю я пустующий сегодня зал. Ему немало лет. Здание Народного собрания — в начале предполагалось, что это будет театр — начали строить в центре Софии в 1888 году — тогда же, когда на окраине города, на Ополченской, семья Димитровых закладывала фундамент своего домика. В левой стороне зала, если смотреть с трибуны, сидели Благоев, Кирков, Димитров, Коларов… Шумные бои разыгрывались в зале, и не только в 1914 году. Много лет спустя, уже после освобождения Болгарии от фашистских захватчиков, здесь бушевала оппозиция реакционного политического деятеля Николы Петкова, чувствуя поддержку крупнейших капиталистических стран. В упорной политической борьбе, особенно после возвращения Георгия Димитрова в Болгарию (в ноябре 1945 года), Коммунистическая партия разоблачила преступные связи главарей оппозиции с представителями Соединенных Штатов Америки и Англии.
Никола Петков сидел в правой стороне зала в первом кресле первого ряда. Однажды здесь, в этом зале, было оглашено заявление прокурора о преступных связях Николы Петкова с иностранными дипломатами и заговорщиками…
На потолке светится, как огромный цветок, современная люстра из чешского стекла. А на столе председателя с давних времен стоит массивный серебряный ручной звонок. Я нажимаю кнопку. В зале разносится гулкий бой колокола — такие раньше висели на перронах вокзалов. Да иначе и нельзя было успокоить страсти депутатов.
Коридор ведет в зал библиотеки Народного собрания. На полках вдоль стен покоятся большого формата книги — стенограммы заседаний. В них зафиксировано все, что происходило во время заседания: речи, реплики с мест, проклятья, крики из зала — «А-а-а!», «Э-э-эй!..», гулкий бой колокола. Читаешь стенограммы — и перед тобой воскресает давно минувшая жизнь, полная драматических и трагических столкновений людей, — политическая жизнь страны…
Ярко освещенный, отделанный дубовыми панелями зал был полон. Георгий поднялся на трибуну и окинул взглядом обращенные к нему лица депутатов. Он стоял на трибуне в спокойной, свободной позе, взявшись руками за ее края. Он видел, как в ложе правительства, против депутатских кресел, Радославов, вздохнув, откинулся на спинку кресла.
— Господа народные представители! — обычной формулой, громко и отчетливо произнося слова, начал свою речь Георгий. — При голосовании дополнительных военных кредитов наша парламентская группа пользуется случаем высказать причины, которые заставляют голосовать против подобных кредитов…
Он почувствовал движение в зале, приостановился, ожидая гневных выкриков справа. Правые молчали. Наступила настороженная, полная напряжения тишина.
— Мы не можем голосовать за военные кредиты, — продолжал Георгий со своей обычной напористостью, — до тех пор, пока существующее правительство, — резким движением руки он указал на правительственную ложу, — или завтрашнее правительство на его месте, — он опять указал на министров, — не воспримет единственно спасительную сейчас политику понимания между Балканскими странами, политику организации балканской федерации. Мы и сейчас утверждаем, как подчеркивали это здесь не раз, что такая политика вполне осуществима.
Раздался возглас справа:
— Серьезно ли говорите?
Первый предвестник бури! Георгий, не поворачиваясь на голос, продолжал:
— Мы и сегодня совершенно серьезно говорим перед болгарским парламентом, что эта политика — единственно спасительная политика. Вот почему парламент, если он не хочет изменить интересам народа Болгарии, не должен требовать голосования за кредиты на военные цели, до тех пор, пока правительство не усвоит балканской политики, которая одновременно была бы и болгарской политикой… Мы не можем жертвовать ни одного сантима, ни одной капли крови за политику, которая ведет не к гарантии свободы и независимости Болгарии, а к гибели Болгарии. Вот в чем наша основная идея, вот в чем наше принципиальное положение… Я спрашиваю, — воскликнул Георгий, повернувшись к правительственной ложе и устремив на Радославова взгляд своих потемневших глаз, — я спрашиваю, что думает сделать правительство для гарантирования жизни тысяч семейств, главы которых призваны на трехнедельное военное обучение? Может быть, и вам не чуждо, может быть, и вам известно большое бедствие, охватившее всю страну благодаря призыву запасных солдат! Девяносто процентов из них — это рабочие, бедные крестьяне, земледельцы. Они оставили свои семейства без денег, у них нет никаких запасов, нет никаких накопленных средств, и, следовательно, они будут голодать, страдать от суровой зимы.
Радославов не выдержал обращенной прямо к нему обвинительной речи.
— Кто голодает? — выкрикнул он, то ли потеряв власть над собой, то ли стремясь сбить Георгия с мысли и вызвать спасительные для него реплики депутатов.
— Государство ничего не сделало для этих людей, — продолжал Димитров, не обращая внимания на реплику Радославова.