У вокзала в Пернике его встретили шахтеры с красными знаменами и отряд полиции. Шахтеры не подпустили к нему полицейских. Иван, почерневший от усталости, с ввалившимися за ночь глазами, был здесь же и потом не отходил от Георгия. Вечером он увел его ночевать в свой домик на косогоре.
На следующий день шахтеры привели к нему бледную, расстроенную Любу.
— О, Георгий, теперь я поверила, что ты жив! — воскликнула она.
Люба рассказала, что накануне вечером, не встретив Георгия в сквере и заподозрив недоброе, она пошла к его матери. От нее и узнала о забастовке шахтеров. А утром побежала к поезду. Через час они сидели в задней комнате корчмы, обедали вместе с комитетом забастовщиков. Георгий с нежностью смотрел на ее возбужденное счастливое лицо.
— Люба, тебе лучше уехать в Софию, — посоветовал он.
— Хорошо, — покорно сказала Люба, наклоняясь над тарелкой.
Он не мог сказать, что вместе с ним в Пернике ей будет небезопасно, не хотел, чтобы она боялась за него.
— Ты поможешь нам больше, если предложишь в своем профсоюзном комитете поддержать шахтеров, — пояснил он. — Я приеду к тебе, как только мы выиграем стачку.
— Хорошо, — снова сказала она, и глаза ее засветились лаской.
Люба уехала в Софию организовать помощь шахтерам. Трудной была их борьба. Для Георгия она чуть не окончилась трагически. Он не раз потом радовался, что Люба далеко от опасности и не знает всего, что случалось с ним.
Во время митинга появился конный отряд полиции. Офицер потребовал от Димитрова прекратить речь. Георгий вынул из кармана синюю книжку, поднял ее и, показывая офицеру, крикнул через головы рабочих, что конституция разрешает митинги. «Прежде чем запретить митинг, — заявил он, — нужно отменить законы государства». Офицер прокричал в ответ, что для бунтовщиков нет конституции. «Есть! — ответил Георгий в наступившей во время этого необычного спора зыбкой тишине. — Для рабочих есть еще и безработица, — продолжал он, — и голод, и болезни, и такие, как вы, которые расстреливают их. Все это есть для рабочих». Офицер дал знак своему отряду.
Иван первым бросился к полицейским, рабочие хлынули вслед за ним и оттеснили всадников от стола, на котором стоял Георгий. Он успел соскочить в толпу и скрыться. Пока полиция металась по шахте в поисках Димитрова, он оставался в доме Ивана.
Позднее полиция дважды арестовывала его, и дважды вынуждена была освободить по требованию рабочих. Он опять являлся в Перник, выступал на митингах, создавал рабочие пикеты, вел заседания стачечного комитета. Тогда администрация шахты наняла бандитов, чтобы убить его из-за угла. Один раз он спасся бегством, в другой — рабочие обратили в бегство бандитов. Но и покушения не заставили его покинуть Перник. Не раз в эти дни ночевал он у Ивана и до поздней ночи рассказывал ему о своих товарищах по партии, рассказывал потому, что и сам был полон тем братством, которое делало сильными их всех. Иван, щурясь от табачного дыма, молча слушал и приглядывался к Георгию. Впоследствии он вошел в состав профсоюзного комитета.
А Люба в том же 1906 году стала женой Георгия…
Похожи ли теперешние свадьбы на те, что играли полвека назад? Мне довелось быть на одной в Софии осенью 1965 года. Осенью свадеб особенно много — шумных и веселых. По воскресеньям мчатся автомашины с треплющимися на ветру белыми платочками, привязанными к радиоантеннам или прутикам, высунутым в окно. Это едут после записи брака молодожены. На улицах играют маленькие оркестры — аккордеон, флейта, скрипка, — пляшут посреди мостовой гости, встречая невесту и жениха.
На самой свадьбе по старинному обычаю мать и отец невесты приносят большой каравай пшеничного хлеба и отрезают от него по кусочку всем. Невеста с подносом, на котором стоят две рюмки ракии, обходит гостей: надо отхлебнуть крепкого болгарского вина и положить на поднос подарок на счастье — деньги, а самые крупные купюры наколоть невесте на платье…
Свадьба у Георгия и Любы была трудной, как трудна была и сама их жизнь. В Софии они не получили разрешения на женитьбу. Ведь Люба иностранка. Один протестантский поп согласился венчать их в Плевене, не в церкви, а в доме знакомых. Сразу после венчания они вернулись в Софию. Вся семья встречала их на вокзале…
Отрываясь на минуту от воспоминаний, Георгий взглянул в окно. Город был близко, потянулись домики пригородных поселков.
X
К Софийскому вокзалу перникский поезд подошел засветло. Георгий шагал по тихим улочкам рабочей окраины, все еще охваченный глубокой задумчивостью.
На углу пустынного переулка к Георгию кинулись трое. Было еще светло. Георгий заметил, что они хорошо одеты и что в кулаках у них что-то зажато. Мгновенно возвращаясь к действительности, он отскочил в сторону, прижался спиной к стене дома. Его окружили.
— Попался, Димитров, — зло прошипел один из нападавших. — Будешь ли ты ездить в Перник?..
— Буду! — сказал Георгий и упрямо качнул бородатой головой.
— Ну-ка скажи еще раз!
— Буду! — повторил Георгий. — Буду!..
Сильный удар в лицо чем-то металлическим на мгновение ошеломил его. Почти сейчас же он пришел в себя и ногой отбросил бандита. Но у них были кастеты, дело принимало скверный оборот. Георгий вспомнил, что у него с собой связка ключей от шкафов канцелярии синдикального союза. Он выхватил из кармана увесистые ключи.
— Буду! Буду! — крикнул Георгий и, зажав ключи в кулаке, бросился на бандитов. Кто-то из них схватил его за ворот пиджака, пытаясь повалить. Георгий крутнул сильными плечами, пуговицы пиджака с треском отскочили и запрыгали по мостовой. Тут же он нанес еще несколько ударов и, раскидав нападавших, припустил по улице. Его не преследовали.
Он отбежал на безопасное расстояние, пошел шагом, отдуваясь и прикладывая холодные ключи к зреющей опухоли под глазом. «Эх, Георгий, Георгий, — журил он самого себя, — и когда только ты научишься, возвращаясь из Перника, смотреть по сторонам. Это тебе еще один сюрприз от управления шахты…»
В дворике первой увидела Георгия младшая сестра Еленка. Угловатая, голенастая девочка-подросток на мгновение замерла, оставив лейку, из которой поливала цветы, и тотчас кинулась к брату. Подлетев к нему, она остановилась, вглядываясь в синяки на лице, и, вскинув руки, прижала ладони к своим щекам. Не дав вымолвить брату ни слова, она круто повернулась и стремительно бросилась в глубину дворика.
— Пришел, пришел… — кричала она. — Идите же!..
Люба торопливо подошла к мужу и тихо вскрикнула.
— Я так и знала! Они тебя караулят каждый раз, когда ты ездишь в Перник.
Она не могла заставить себя даже при своих, при матери и Еленке, обнять мужа, прижаться головой к неподатливому плечу. Никогда у нее это не получалось…
Георгий привлек ее, не обращая внимания на слабое сопротивление. К ним подбежала Еленка, остановилась неподалеку и, прижав к щекам худенькие руки, смотрела на брата и Любу.
— Их было трое, — сказал Георгий. — Но прежде чем убежать, я надавал им ключами от профсоюзных шкафов. — Он весело засмеялся.
Мать приблизилась к ним и слушала, стоя со сцепленными на животе руками и покачивая головой.
— Нас всю жизнь преследовали, — грустно сказала она. — Когда тебя, сын, еще не было на свете, на нас нападали турки; едва мы остались живы. Потом, в Радомире, нас преследовали голод и нищета, и мы должны были убежать сюда. Но и здесь, когда ты подрос, тебя стала преследовать полиция. Уж такая у нас судьба…
— Ничего не поделаешь, мама, так устроена жизнь, — сказал Георгий.
— За тобой гоняются, мой сын, потому что ты немирный, — сказала мать, поднимая к нему светившееся любовью, покрытое сеткой морщин лицо. — Я рада, что ты отделал их ключами. Бог на твоей стороне, потому что их было трое, а ты один. Но все-таки тебе надо быть осторожным. Тебе еще покойный отец говорил не ходить на собрания.
— А я ему ответил, что никуда не уйду… до утра. Ты помнишь? — Он, улыбаясь, смотрел на мать.
— Помню, Георгий, я все помню. Но теперь и я хочу сказать, потому что отец твой умер и никогда больше ничего не скажет. Я хочу сказать тебе: незачем ездить в Перник, оставь эти митинги. Довольно того, что убили на войне нашего Костадина. Хватит горя на мою голову!
— Не надо, мама, — сказал Георгий, наклоняясь к ней и гладя ее плечи. — Зачем ты все это мне говоришь?
— Это не я говорю, а мое материнское сердце, — произнесла она. — Я не могу тебя осуждать. Ты не похож на нас — многих из нашей семьи. Ты далеко ушел от нас всех, у тебя своя дорога. Я хочу только предостеречь тебя. Ты мой первенец… — В голосе ее послышались слезы, и она замолчала, опустив глаза и поникнув худыми плечами.
Еленка неожиданно резко повернулась и убежала к оставленной ею лейке. Она не любила, когда кто-нибудь плакал.
— Тебе тяжело, мама, я это понимаю, — негромко сказал Георгий — куда только девались его возбуждение и энергия. — Ни ты, ни я ни в чем не виноваты. Что сделаешь!..
Он ушел вместе с Любой в комнату. Минутная вспышка, овладевшая им, когда он рассказывал о схватке с хулиганами, погасла. Он молча скинул пиджак, также молча умылся и спустился в нижнюю комнату. Георгий сидел у столика, сгорбившись, молча ел, не поднимая глаз от тарелки.
Поздно вечером неожиданно пришла «синдикальный врач» — Елена.
— Меня позвала баба Параскева, — сказала она, — просила утром посмотреть Георгия. Я подумала: если пожилая женщина пошла в город, значит, мне надо поторопиться к больному.
Она осмотрела ушибы Георгия, сказала, что, слава богу, глаз не затронут, велела класть холодные примочки и выписала рецепт. Девушка говорила с Георгием решительно, и ему пришлось подчиниться.
— Елена, ты останешься ночевать, — сказал Георгий, — Люба тебя уложит.
Оказалось, что мать уже приготовила Елене постель и поставила для нее на столик кусок баницы — пирога с брынзой — и чашку кислого молока.
После ужина Люба и Елена вышли во дворик. Ночь была прохладной. Елена накинула на свои и Любины плечи пальтишко.