ку обуви. Тот признался, что у него вряд ли найдется сдача.
— Пустяки, — сказал Натанаэль, — нужно будет заглянуть в магазинчик на углу — там и разменяем.
Они двинулись вдвоем по улице, прячущейся от солнца в тени деревьев, листья которых уже успели состарится в ожидании неведомо почему замешкавшейся осени. Где-то на полпути Натанаэль, державший свои руки в карманах и то и дело наматывавший банкноту на указательный палец, вдруг заговорил — неожиданно для самого себя. Для затравки разговора он взял да и брякнул:
— Вам это нравится?
Паренек даже не взглянул на него.
— Что? — спросил он.
— Я задал вопрос: «Вам это нравится?» — продолжал Натанаэль.
— A-а, теперь я понял, — ответствовал чистильщик обуви, поворачиваясь наконец в сторону своего собеседника, — я лишь хочу поинтересоваться, что же это вы имеете в виду, спрашивая о том, нравится ли оно мне.
— Деревья, — сказал Натанаэль. Он вытащил свою руку из кармана и отломил зеленую веточку, которая висела на уровне его головы.
— Ну, это уже совсем другое дело, — отвечал юнец — Впрочем это еще как посмотреть.
— Посмотреть — на что именно?
— Да на то, что намерены делать с этими деревьями и кто, собственно, намерен, — объяснил чистильщик обуви.
Натанаэль замер на месте. Он вновь засунул обе руки в карманы, повернулся спиной к проезжей части, а лицом — к тротуару, по которому рядом с ним вышагивал юноша.
— Я спросил в том смысле, по душе ли они вам в качестве объекта для созерцания.
— Знать не знаю, что это такое, — заявил чистильщик обуви, не поворачивая своей головы.
— Ну, существует объект созерцания — это то, на что смотрят, и объект наблюдения — то, что видят.
Сообщив это, Натанаэль снова двинулся вперед по тротуару.
— A-а, так это уже совсем другое дело, теперь мне все понятно, — произнес паренек — Но уж если говорить по правде, то, раз на эти деревья можно только смотреть и больше ничего, они мне совершенно не по душе — Слегка повернув голову, он бросил через плечо: — Необходимо, чтобы они могли сгодиться и на что-то еще.
Они дошли до угла в полном безмолвии и так же молча пересекли улицу. Завершающая реплика чистильщика обуви словно бы исчерпала аргументы обоих собеседников и знаменовала собой окончание их странноватой беседы. Натанаэль шмыгнул в магазинчик, приобрел для себя пакетик жевательной резинки (это было первое, что попалось ему на глаза) и вернулся на улицу, где его ожидал чистильщик обуви. Кинув ему несколько монет и резинку, он предполагал спросить у юнца, нравится ли тому жевательная резинка, но юнец уже повернулся спиной и заспешил обратно к своему рабочему месту, даже не подумав поблагодарить Натанаэля.
В очередной раз оказавшись на перекрестке, где совсем еще недавно все ветры мира тщились сорвать с него галстук, Натанаэль машинально вновь поправил узел. Правда теперь его галстук отнюдь не походил на живое существо: так себе, галстук как галстук — как и любой другой, развевающийся на шее любого другого незадачливого мужчины. Вопреки тому, что столь существенная деталь его гардероба утратила свой изначальный облик и теперь никак не могла претендовать на сходство с живым зверем, Натанаэль не отказался от ранее принятого решения: раз решено — значит решено. У него было великолепное настроение. Пусть его костюм совсем не шикарный, зато ботинки — любо дорого посмотреть. Натанаэлю оставалось сделать всего лишь одно небольшое усилие — всего-навсего пройти полквартала (причем желательно с закрытыми глазами) от того перекрестка, где он находился, но сейчас — уже по другой улице. После этого — зайти в шестой по счету дом. Натанаэль все знал наверняка и даже сосчитал, сколько дверей в доме, хотя ему, дабы не заплутать, было достаточно и того, что в необходимом ему доме постоянно горит в окнах свет. Натанаэлю прежде еще никогда не приходилось ходить по этой улице, но вовсе не потому, что она была настолько удалена от его дома. Просто в жизни у Натанаэля имелся один-единственный неизменный маршрут: из дома на работу и обратно. До этого самого вечера у него не возникало и тени желания прогуляться, выбраться куда-нибудь... На улице было тепло; Натанаэль с наслаждением вбирал всей грудью напоенный умиротворенным и животворным дыханием деревьев воздух. Он без толку скитался по городу, шел, куда глаза глядят. Как долго все это уже продолжалось, он затруднился бы сказать. Но именно там и именно в тот миг, когда он собирался повернуть домой, его взгляд упал на окна и отворенную дверь крохотной, узкой комнатки, причудливо украшенной разными диковинными безделушками. В одном из углов этой комнатки помещался диван, на котором в одиночестве сидела женщина, выглядевшая задумчивой, но неспокойной: подобное выражение лица характерно для тех, кто в любой момент ожидает чьего-либо посещения. Было очевидно, что ожидание подзатянулось; скорее всего оно началось в тот самый день, когда этой женщине было суждено осознать, что она — женщина; вне всякого сомнения, ей пришлось ждать куда дольше, нежели тому, кого она ожидала. Ее нельзя было назвать красавицей, счел Натанаэль, по-прежнему томясь в нерешительности на углу. На первый взгляд в ней явно не замечалось ничего из того, что принято относить к женской красе или очарованию. Однако она сидит спиной к свету и занята лишь одним: ОЖИДАНИЕМ. И Натанаэль, заметив ее, подумал, что если уж она высидела в ожидании до сих пор, то это безусловно означает лишь то, что ждет она не кого-нибудь там, а именно его — Натанаэля, своего единственного мужчину, которого она прежде и в глаза не видывала.
Натанаэль оцепенел в той пустоте, где еще совсем недавно бесновался упругий закрут из четырех ветров и никак не осмеливался решиться. Его и ту женщину разделяло всего пол квартала, которые ему предстояло одолеть. И он чувствовал себя виноватым за то, что был не в силах обрести достаточной решимости для этого. Он винил себя во всем, в чем может обвинять себя мужчина, вставший столбом на углу и так и не могущий ни на что решиться. А всего в шести домах отсюда его мучительно дожидается женщина. Сперва он бы не сумел как-то объяснить или описать это необычное и противоречивое чувство даже самому себе; оно охватило его, нависло у него на плечах, подобно недужному бремени, и терзало, как досада, изнутри. Но постепенно (после продолжительных раздумий) это ощущение стало замещаться иным: Натанаэль осознал, насколько сложнее, проблематичнее и тревожнее ему будет жить дальше, испытывая непрестанные угрызения совести и уколы самолюбия в том случае, если он ничего не предпримет, не отважится на тот шаг, знаменующий собой решение всего, — а для этого следует только проверить напоследок, в порядке ли узел галстука. И еще до того как его разум пришел к окончательному решению, Натанаэль не спеша и плавно двинулся вперед по улице, благоухавшей свежим воздухом, прошедшим сквозь очищающий и проветривающий фильтр, создаваемый низкими и густыми кронами деревьев.
В самый последний момент, когда к Натанаэлю вновь возвратилась способность ориентироваться в пространстве, еще можно было раскаяться и все предотвратить. К тому же для этого требовалась сущая малость: всего лишь идти по прямой, в прежнем направлении, не останавливаясь. Только вот эта женщина — она так и не покинула своего угла, сидя на диване в юбке, почти полностью покрывавшей ей ноги. Она не вышла из прострации и не пошевелилась, продолжая сидеть и смотреть остановившимися глазами куда-то в безграничное, бездонное небо, а может быть — и внутрь себя, даже когда Натанаэль поравнялся с ее окном. Ее руки непроизвольно собирали катышки с обивки дивана, как будто бы с этими катышками она могла обрести дополнительные силы для своего нескончаемого ожидания. Натанаэль был уже напротив двери, замерев и все еще пребывая в нерешительности. И только когда принятое мгновением раньше окончательное решение обрело форму конкретной мысли и раскатилось ударом гонга в его голове и упало непомерной гирей на чашу весов, — только тогда Натанаэль вступил в дом, до крови закусив губы.
Женщина словно бы внезапно пробудилась, словно бы вышла наконец из своего оцепенения; она потянулась всем телом и недоуменно качнула головой, заметив вставшего перед нею безмолвного, но совершенно реального мужчину, озаренного таким знакомым и привычным светом ее дома. Стоило ей бросить на него взгляд, как Натанаэль ощутил, что достиг той грани, за которой — одно чудо. И от вопроса женщины, спросившей, что ему угодно, вопроса заданного таким голосом, что Натанаэля качнуло и закружило неизмеримо сильнее, нежели от звуков обычной женской речи, он ощутил настоятельную потребность вновь проверить узел своего галстука. Обнаружив его там, где ему и полагается быть, он ощутил под своими пальцами уже не ткань, а пресловутую, укрытую от очей грань чуда.
— Так что вам угодно? — вторично поинтересовалась женщина.
— МНЕ УГОДНО, ЧТОБЫ ВЫ СТАЛИ МОЕЙ ЖЕНОЙ, — ответил Натанаэль.
Слушая собственный голос, он недоумевал, зачем вообще сказал это. И в этот миг женщина, сидевшая на диване, опять обратилась в женщину, а он — в обыкновенного мужчину, одинокого, потерянного и заброшенного в центр этой, совершенно ему чужой, комнатки, неведомо чьими силами.
Женщина дрогнула, очевидно собираясь что-то сказать, но в последний момент отказалась от своего намерения. Застигнутая врасплох, она попыталась вновь вернуться в смутные тенета своего одиночества, но безрезультатно: само ее равнодушие выглядело явно нарочитым, представляя своего рода форму выражения протеста. Она положила ногу на ногу, разглаживая при этом складки на своей юбке, а затем, дабы не выказать волнения, сложила одну руку на другую; однако ее указательный палец предательски выбивал мелкую дробь по колену. Натанаэль присел напротив женщины. Та искоса взглянула на него и снова качнула своей головой, словно бы повинуясь тому тайному ритму, что тревожно пульсировал внутри нее. А указательный палец все так и выбивал свою дробь, почти не касаясь ткани, которая покрывала колени женщины. После того, как она смогла хорошенько рассмотреть Натанаэля, замеревшего напротив нее в смятенном ожидании, она откинулась на спинку дивана, возложила ладони на подлокотник и подушечку и произнесла со всей допустимой категоричностью: