— Вам — естественно, нет дела; вам просто не дано понять этого, — проговорил он, заранее наслаждаясь словами, готовыми уже сорваться с языка. И, выпустив на свободу целый клуб сигаретного дыма, он сказал: — Да, вам нет дела, но, возможно, Клотильда воспримет меня иначе.
РАССКАЗ О ДВУХ НЕЗАДАЧЛИВЫХ ВЛЮБЛЕННЫХ, ПОЗНАКОМИВШИХСЯ СО СТИХАМИ БЕРНАРДЕСА
Ею владело лишь одно мучительное и непреодолимое желание: он обязан написать в ее честь поэму Однако к несчастью для них, а, может статься, и для испаноязычной литературы в целом, — он, бедный, за всю-то свою жизнь с трудом написал всего несколько писем, отправленных им домой из интерната, где ему пришлось учиться. Безусловно, его письма никоим образом не претендовали на литературность, а были вдохновлены банальным здравомыслием наряду с прямой денежной заинтересованностью.
Однако она и не подумала отказаться от своего требования:
— Желаю, чтобы ты написал поэму в мою честь. И всё тут. Точка!
И ему пришлось начать знакомиться со стихами. С вызывающим восхищение упорством он принялся одолевать творения Франсиско Луиса Бернардеса, намереваясь на худой конец выяснить хотя бы то, не может ли оказаться заразной эта недужная особенность организма, заключающаяся в физиологической потребности исторгать из себя иногда сонет-другой на свет Божий.
Уже через неделю, сумев расправиться с изрядной частью творений досточтимого Бернардеса, он сделал некое открытие, которое, скорее всего, никак не могло стать серьезной вехой на пути его становления в качестве поэта, но, по крайней мере оно обогатило чем-то новым со кровищницу его знаний о мире. И теперь он узнал, что в испаноязычной поэзии имеются строки, состоящие из двадцати двух слогов. Если переводить подобную строку в метрическую систему счисления, она предстанет в виде пятнадцати погонных сантиметров истинного эстетического ощущения.
Навещая ее в тот вечер, он поделился с нею своим головокружительным открытием, возвещая его с загадочным видом и суровой категоричностью — именно так выглядит генерал, отдающий приказ о начале военного переворота.
— Мне удалось обнаружить строку, состоящую из двадцати двух слогов, — сообщил он.
Услышав это, она была просто потрясена.
— Да что ты говоришь?! — вскричала она и тут же захотела уточнить: — Только одну?
Он, приблизившись к ней (в манере, описываемой в романах «плаща и шпаги»), произнес:
— Нет! Их там тьма! По меньшей мере, — целая тысяча. При этом каждая достигает пятнадцати сантиметров в длину.
Она безмолвно приготовила и подала ему чашечку кофе — неизбежную, хотя и подвергаемую осмеянию и клевете, но непременно возникающую при каждом свидании влюбленных, а немного погодя заметила, обнаруживая присущую женщинам проницательность:
— Это составляет ровным счетом двадцать две тысячи слогов. Надо же! Целых пятнадцать метров чуда!
Ему оставалось только согласиться с нею. Он извлек носовой платок, подвергаемый тому же осмеянию, и тем самым допустил по отношению к ней жест некоторого превосходства, которому была присуща картинность в истинно флорентийском духе. Это убедило ее в том, что, занимаясь чтением и дальше, он сможет расценить какой-либо из ее обмороков отнюдь не как расхожее театрально-мелодраматическое явление.
Он пообещал вернуться с книгой на следующий день, но так и не появился. Она же, донельзя заинтригованная пресловутыми таинственными двадцатидвухсложными строками, сочла необходимым уточнить, что для того, чтобы подобные строки вообще могли поместиться на листе, их следует расположить сверху вниз. Судите сами: эта проницательная женщина на самом деле была в состоянии подмечать столь значимые детали. Он по достоинству оценил логичность сделанного ею заключения и даже проявил своего рода энтузиазм, внимая ее намекам, которыми она тщилась довести до его сведения, что вертикальные столбцы стихов — куда как обыденны в китайской литературе. Однако его любовь, смешавшаяся с так и не реализованной склонностью к ремеслу педагога, вынудила его описать ей весь типографский процесс (правда, в самых общих чертах, ибо в действительности это на редкость непростое и запутанное действо), дабы облегчить ей понимание того, как именно размещаются строчки на странице при горизонтальном написании. Он, само собой разумеется, не постоял и за примером: «Они подобны невероятно высоким людям, которые были бы вынуждены скрючиться в три погибели, случись им — да хранит нас Господь от этого — проживать не в их собственных домах, а в баночках из-под сардин». И после этого она, ошеломленная и до основания потрясенная такими познаниями своего возлюбленного, почувствовала себя действительно просвещенной личностью.
Естественно, он так и не написал никакой поэмы в ее честь. Но, тем не менее, знакомство с поэзией не прошло для них даром. Теперь они были убеждены, что если бы творения Бернардеса продавались клубками, то ей удалось бы соткать из них исполинский поэтический шлейф к своему свадебному платью.
ПЕЧАЛЬНЫЙ РАССКАЗИК
По воскресеньям его так мучительно угнетала тоска, что он принял решение обзавестись невестой. Он заглянул в редакцию одной из газет и подал объявление следующего содержания: «Молодой человек 23 — 172 с единственным недостатком тоскует по воскресеньям желал бы познакомиться с девушкой того же возраста».
Он терпеливо ждал целых три дня. В воскресенье, после трехчасового сидения в маленьком кафе на углу и наблюдения за прохожими, он практически находился на грани самоубийства. А во вторник пришло письмо. Ему писала незнакомая девушка — сообщала, что она милая и внимательная и безусловно полагает, что станет ему идеальной подругой, поскольку также немыслимо тоскует по воскресеньям.
Он ей ответил. В пятницу от нее пришло новое письмо, в которое была вложена фотография. Конечно, не красавица, зато молоденькая, да и лицо приятное. Он тоже послал ей свою фотографию. И в пятницу, когда уже ощущалось приближение бесконечного воскресного кошмара, они договорились встретиться, причем именно в воскресенье, в кафе, в час дня.
Он был пунктуален; облачился в свой лучший костюм, привлекательно уложил волосы и держал под мышкой приобретенный в субботу журнал. Она уже дожидалась его за столиком, находившимся в глубине зала и явно была взволнована. Он тотчас же узнал ее по фотографии и по тем, исполненным тревоги взглядам, которые она то и дело устремляла на входную дверь.
— Привет! — произнес он.
Она улыбнулась ему. Протянула ему свою руку и сказала приятным голосом:
— Привет! Привет!
Он заказал для них лимонад. Она сказала, что хотела бы мороженого. Покуда официант трудился над выполнением заказа, он спросил у нее:
— Давно ждешь?
— Да так, не очень. Около пяти минут, никак не больше.
Он поощряюще ей улыбнулся, и в этот миг появился официант с их заказом. Он стал пить свой лимонад, неторопливо изучая ее с головы до ног. Она опять улыбнулась, а потом даже рассмеялась.
— Ха-ха-ха! — смеялась она.
Ее смех пришелся ему по душе и даже позабавил.
— Я тут принес тебе журнал, — произнес он.
Она взяла журнал и начала его перелистывать. Она рассеяно листала страницы, а за столом царило полное, гнетущее, безнадежное молчание. Но вот он расправился с яйцом, бросил взгляд на стенные часы и воскликнул:
— Черт возьми! Уже почти два часа!
И предложил ей:
— Ну что, пойдем?
— Ну что ж, пошли, — согласилась она.
Они безмолвно оставили за спиной ряд кварталов, и в конце концов она не выдержала и спросила:
— А ты что, всегда тоскуешь по воскресеньям?
Он ответил ей, что да, он всегда тоскует по воскресеньям. Она сказала:
— Надо же, какое совпадение! И я тоже.
— Во всяком случае, сегодня хоть погода еще ничего, — сказал он.
— Ха-ха-ха! — вновь засмеялась она своим необычным и забавным смехом и, отсмеявшись, сказала: — Да ведь декабрь уже на дворе!
Где-то уже около половины четвертого, не сказав друг другу и пары слов, они оказались возле кинотеатра, и он спросил у нее:
— Может, зайдем?
И она ответила ему:
— Давай, зайдем.
Она дождалась, покуда он купил билеты и поинтересовалась у него:
— А тебе нравится сидеть в последнем ряду?
Он ответил ей, что нравится. На экране показывали какую-то нашумевшую мелодраму. Он уперся своими коленями в спинку кресла, стоящего перед ним, и немедленно заснул. Она минут пятнадцать еще пыталась бороться со сном. Но, под конец, зевнув десять раз кряду, она свернулась на своем кресле калачиком и тоже заснула.
ЧЕЛОВЕК, ЗАПЕВШИЙ В ВАННОЙ
Вовсю шла карнавальная неделя. И вот, после того как в воскресенье граждане перепробовали все, что дозволялось, равно как и все, что не дозволялось совсем, и даже кое-что сверх того, — в понедельник один человек отмочил номер, приведший в растерянность всех его домочадцев и позволивший им не на шутку призадуматься о его психической вменяемости. Вы просто не поверите: этот человек решился запеть в ванной.
Безусловно, по прошествии рядового среднестатистического воскресного дня, проведенного не в тиши домашнего очага, а в безудержном веселье в компании закадычных друзей, едва ли хоть один нормальный человек пробудится ото сна в настроении, могущем спровоцировать подобную выходку (даже намарать фельетонец для газеты, — и то будет свыше его сил, не говоря уже об описываемых нами чудесах). У нас есть все основания предположить, что всякий здравомыслящий гражданин в первую очередь потребовал бы для себя стакан лимонада со льдом, а затем умял бы на завтрак здоровенный кусище мяса, и только потом проследовал бы в ванную, по пути распекая во все корки некоего Педро, а наряду с ним и всю честную компанию, с которой предавался вчера разгулу.
Однако в этот самый понедельник, к безмерному изумлению окружающих, наш герой нарушил общепринятый ход вещей. Встав спозаранку, он тотчас закурил, потом направился в гостиную, где какое-то время рассеяно прислушивался к тому, что передавали по радио, а после этого прошагал в ванную, где и отчебучил такое, чего не водилось за ним ни в один из восьмидесяти подобных нелегких понедельников. Он решился запеть — и запел в мажорной тональности, причем не что-нибудь, а марш тореадора!