По счастью, происшествие возымело место в понедельник карнавальной недели, вследствие чего нашему достославному кабальеро было не нужно отправляться на работу. Поэтому его домочадцы с энтузиазмом воспользовались удачной возможностью как следует поволноваться по поводу его вменяемости, стараясь не выпускать бедолагу из поля зрения. Избегая попадаться ему на глаза, они внимательно наблюдали за каждым его движением. И им было, за чем наблюдать: покинув ванную, человек замер посреди гостиной, взмахнул полотенцем, словно плащом тореадора, и неподражаемо обвел вокруг себя предполагаемого быка парой безукоризненных вероник.
— Будет нелишним допустить, что в его тело перебралась душа Манолете, — попыталась прокомментировать из ряда вон выходящее поведение своего племянника его незамужняя тетка — персонаж, без которого не мыслится существование ни одной порядочной семьи.
Тем временем наш кабальеро величаво проследовал к себе в комнату — триумфальной поступью матадора, мгновение назад отправившего в лучший мир беснующегося быка и сотворившего сей подвиг одним уколом шпаги.
И почти моментально вслед за этим с лица мужчины ниспала маска героя воскресной арены, которую печет огненное солнце Андалусии. И он явился в образе танцора и певца одновременно, чтобы удалиться в свою комнату под аккомпанемент неслыханных мелодий, исторгаемых его хриплой глоткой ночного гуляки-профессионала.
Весьма вероятно, что никто на свете (включая сюда даже ту самую незамужнюю тетку, которая, как правило, в курсе всех дел — как Божьих, так и человеческих, — сколь либо относящихся к обитателям дома) так никогда и не узнает о том, какое же именно фантастическое стечение обстоятельств привело к тому, что мужчина решился запеть в ванной. А все дело заключается в том, что незамужние тетки — вполне вероятно, именно поэтому они и не замужем — не имеют ни малейшего представления о том, что можно отыскать в карманах у мужчины в понедельник, следующий за воскресеньем, первым днем карнавала.
Любой, хоть сколько-нибудь уважающий себя ночной гуляка, по прошествии очередной бурной ночки, полагает своим долгом немедля приступить, — следуя всем канонам археологической науки, — к скрупулезному исследованию своих карманов. Сначала на свет Божий извлекается рюмка. Уверяю вас, в этом мире не случалось покуда ни одной достойной упоминания пирушки, после которой в карманах не обнаруживалось бы неведомо как туда попавшей хрустальной рюмки! После этого из карманов будут извлечены: непочатый коробок спичек и мятая сигаретная пачка, в которой сиротливо перекатывается одна-единственная сигаретка, вдобавок надломленная так, что, кажется, будто у нее вырос горбик. На дне карманов отыщутся и шесть-семь сентаво, обладателю коих, похоже, так и не суждено дознаться, с какого же это льготного банковского счета была снята столь впечатляющая сумма; причем особенно выделяется монетка в два сентаво, с незапамятных времен могущая нанести смертельное оскорбление любому нищему.
Потом появляются: скомканная салфетка, вымазанная губной помадой, остатки картофельных чипсов, костяшка от домино, несколько зубочисток и... телеграмма. О да, эта извечная, неминуемая телеграмма, которую так и не распечатают за время карнавальной недели!
После подобных скрупулезных раскопок в собственных карманах, мужчина, само собой разумеется, впадет в то грозное состояние, добиться согласия в определении которого безуспешно тщатся академики из самых разных стран, в то время как всем пьянчугам мира оно прекрасно известно, ибо они понимают друг друга без слов. Однако, если поутру в понедельник, после ночи, когда все оказалось утраченным, включая даже самое ощущение и понимание реальности, мужчина исследует содержимое своих карманов и внезапно обнаруживает, что банкнота в двадцать песо непостижимо каким образом пережила все бури и ураганы, — не будет ли совершенно естественным, объяснимым, логичным и более чем допустимым, что этот мужчина ликующе запоет в ванной, невзирая на то, что мучимая серьезной тревогой (впрочем, заслуживающей всяческого одобрения) незамужняя тетка станет сомневаться в его психической вменяемости!
ЧЕЛОВЕЧЕК С ЗОНТОМ
Однажды наступит день, когда случится нечто необычайное и человечек с зонтом, всякий день прогуливающийся по тротуару на другой стороне улицы, неожиданно заменит свой привычный и достославный аксессуар на соску. За стариками водится скверная привычка, — превращаться в детей перед тем, как умереть, что совсем ни к чему, и едва ли кого-нибудь по-настоящему удивит то, что в один прекрасный день почтенные господа, которых мы ежедневно встречаем на улице, внезапно окажутся ввергнутыми в радушный мир родильного дома.
Я не пожалел бы целых десяти лет жизни — безусловно, в том случае, если я еще располагаю подобным сроком и вправе распоряжаться им по собственному разумению, — чтобы узреть, как человечек с зонтом снует, ковыляя, по коридору своего дома — именно так, как он это делал еще восемьдесят лет тому назад. Пожалуй, сейчас ему никак не меньше восьмидесяти одного года, и я питаю опасения, что его неминуемое впадение в детство куда ближе, чем он сам в состоянии представить или вообще когда-либо мог представлять.
Человечек с зонтом — он невысокого роста, худощав и склонен к астме. Скорее всего, он был в юности весьма болезненным юношей, взиравшим на идущих мимо дам из-под необъятных полей глубоко надвинутой на глаза шляпы и имевшим вид человека, уже наполовину вылечившегося. Однако после всего, что мне пришлось увидеть в жизни, мой собственный опыт говорит о том, что те, у кого непонятно в чем душа держится, зачастую оказываются много выносливей того, чем о них полагали толстяки. Это вынуждает меня сделать предположение, что наш сморчок с зонтом, начиная этак с двадцати двух лет, пережил целую вереницу волнующих событий (причем, совсем не обязательно имеющих отношение к гражданским войнам, в которых он безусловно принимал участие и наверняка дослужился до чина полковника), а так же страстных любовных переживаний. Я полагаю так оттого, что человечек с зонтом и поныне взирает на дам, словно на городок, где некогда пролетело не менее двух десятков лет жизни и куда вновь случайно удалось попасть в конце жизненного пути.
Я не видел ни разу, чтобы он куда-то уезжал или, например, переехал с того рабочего места (которое, кстати, таковым не является), где он ежедневно восседает (кроме воскресений и праздников), строго следуя определенному трудовым законодательством регламенту: с восьми часов утра до полудня и потом — с двух часов дня до шести вечера. Вот так он и восседает, ничем не торгуя, поскольку торговать ему ровным счетом нечем, однако при этом он тщится выглядеть как торговец, у которого торговля идет вовсю. Если бы имелась пусть даже наималейшая вероятность того, что он сможет всучить кому-то свой зонт, то не вызывает сомнения, что его жизнь радикально бы изменилась и он — а почему бы и нет? — взял бы да и поставил под сомнение самую необходимость снова обращаться в ребенка.
Но сегодня я заметил, что он приобретает для себя пакетик со сластями. Эта картина навела меня на размышления: человечек с зонтом, следуя от старости к младенчеству, по всей видимости, отметил на днях свой второй десяток. Со своим зонтом, да и всем прочим он несомненно пребывает во втором детстве, и я убежден, что теперь ему уже ни к чему пытаться продать свой зонт, поскольку он вновь обладает возможностью и моральным правом на то, чтобы клянчить у кого-либо пять сентаво на сласти; он может опять записаться в школу, заново выучиться читать и писать и даже позволить себе роскошь обзавестись пару лет спустя симпатичными пеленками, которые будет поочередно использовать бесконечными зимними вечерами.
Но к двадцать одному году наш человечек с зонтом окажется лишенным всякой защиты. Ведь его родители опять заковыляли неуверенными младенческими шажками по этому миру еще только десять лет назад, — да и то, лишь в том случае, если у них было достаточно времени до того, чтобы впасть в детство, как скончаться в апогей дивного медового месяца, проводимого в антураже дома для престарелых. Однако их сын так и останется на углу улицы. Расчетливый и благоразумный сынуля, прекрасно знающий, что уже не за горами тот день, когда он будет вынужден продать свой зонт, с целью приобретения на вырученные деньги рожка и соски.
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ СМЕЕТСЯ
Мы познакомились еще вчера. Он — простой крестьянин, из тех самых, кто хотя и снимает перед кем-либо свою шляпу, но с таким лицом, что словно он ее и вовсе не снимал. Его голова, пожалуй, составляет одно целое с этой шляпой. И поэтому для его лица шляпа является не головным убором, а чем-то непременным, изначально присущим. Несмотря на то, что его лицо ярко освещено солнцем, на нем залегают тени.
Он имеет вид незамысловатого и бесшабашного человека, у кого под широким поясом, расшитым узором из красных и синих бисеринок, наверняка хранится внушительный красный платок, в уголке которого увязаны четыре песо и девяносто сентаво. Но все-таки присутствует в этом человеке некая странность, покуда еще ни у кого мною не наблюдавшаяся, — он никогда не улыбается.
Его лицо всегда исполнено серьезности, лишенной нарочитости и высокомерия, по той лишь причине, что от верхнего края левой скулы и до нижней части подбородка справа тянется шрам. Нестерпимо наблюдать за тем, как этот человек, обладающий удивительным чувством юмора, неизменно говорит с каменным лицом. Он почти каждую минуту шутит, отпускает задорные остроты, и в то время покуда его собеседники вовсю хохочут, воздавая по заслугам его дару остроумия, он взирает на них с непоколебимой серьезностью к которой примешиваются грусть и усмешка. Не исключено, что он даже думает: «Они-то наверняка надрывают себе животы не от моей шуточки, а оттого, что у меня при этом такое лицо. Над этим они и потешаются!..»
В изощренных хитросплетениях какого-либо авантюрного романа этот человек выглядел бы не менее убедительно, чем «Человек, который смеется» Виктора Гюго, а возможно и превзошел бы его, ибо перипетии реальной судьбы этого человека гораздо невероятнее, нежели вымышленная жизнь героя фантастического произведения.