Сашо продолжает:
— Я никогда не женюсь! Хоть режь меня, не женюсь. Найду такую, чтобы мне родила. Заплачу ей, заберу ребенка и точка.
Он вскакивает с места, считая разговор оконченным, но сделав всего лишь несколько шагов, спрашивает себя:
— Почему он все-таки ее любит? И вообще, что такое любовь?
Сашо припоминает нескольких женщин. Жил с ними. Были встречи, удовольствия, наслаждение и в конце концов… облегчение оттого, что они ушли!
«Никогда я из-за них не страдал! Чем быстрее уходят, тем лучше!»
Его озлобление переходит в угрозы. Он не может найти себе места.
«Вот кончится служба, я им покажу! Топтать буду, унижать, пусть знают, что такое мужчина! Ради Ивана я и в Софию поехал бы. Показал бы ей!»
И он представляет, как незнакомая женщина падает ему в ноги и умоляет. А Сашо, толкнув ее ногой, презрительно проходит дальше, не обернувшись.
Младен не теряет времени. Он использует и перерыв между стрельбами — читает… краткий музыкальный словарь!
Новые тройки солдат выходят на линию огня. Мишени превратились в решета. Капитан, побывав в других ротах, возвращается, пряча торжествующую улыбку. Его солдаты пока что на первом месте.
Иван видит эту улыбку и вспоминает вчерашний разговор.
«Это ваш очаг, товарищ капитан, но не мой!»
Капитан тогда сказал ему:
«Плохо, если она твоя единственная любовь! Тогда у тебя был единственный огонек и его украли! Может быть, он тебя и не грел, грело сознание, что он у тебя есть!»
Иван промолчал. Боялся сознаться в этом. Боялся насмешки.
А капитан добавил еще:
«У нас, у людей странная привычка. Мы любим уносить из большого очага жизни маленькие огоньки, прятать их подальше, поклоняться им и даже забывать о тепле и свете большого очага. Вот и может так получиться, что ты всю жизнь радовался «собственному огоньку», а в конце концов обнаруживаешь, что радовался погаснувшему огоньку!
«Но где же большой очаг, товарищ капитан! — воскликнул Иван.
«Глаза выжжет!» — с сарказмом заметил капитан. И будто затем, чтобы подсказать, обвел взглядом казарменные помещения, солдат перед ними, идущих по шоссе рабочих, небо, мир…
Понял ли его Иван?
Где тот очаг, который заменит ему ласки жены? Какой очаг может улыбнуться, как она, волновать его, притягивать? Может, это обычный прием агитатора-коммуниста? Нет, товарищ капитан, меня это не согреет, как не греют лучи Венеры или Марса!
«Если не ошибаюсь, тебе предлагают работу на нашем заводе!» — заметил капитан.
Иван откровенен:
«Не люблю военщины, товарищ капитан! Всегда, когда я в строю, думаю: «Вот они — самые молодые, самые здоровые, самые сильные мужчины — цвет республики, стоят здесь и напрасно теряют время! Сколько пользы мог бы принести каждый из нас. Вместо этого, мы сжимаем винтовки! Зачем? Скажете — это необходимость! Надо защищать Родину! Надо…
«Надо стать мужчинами!» — прервал его капитан. — Будущее не создается трусами и эгоистами с дряблой душой и умственной немощью! Его строят мужчины!»
Капитан тогда ушел.
Сейчас он стоит на линии огня и наблюдает стрельбу. Вся его фигура производит сильное впечатление на Ивана. Человек, устремленный вперед. Какой художник мог бы передать эту невидимую стремительность?
«Очаг, — вспоминает Иван. — Да, мой огонек действительно угас».
Не лучше ли ему наплевать на всю эту историю, не мучаться, не переживать, а просто взять и зажить по-новому. Что значит «по-новому»? И вообще, возможно ли полное обновление человеческой личности, или он это нафантазировал, как когда-то.
Когда он кончал школу, ему все казалось, что он на пороге новой жизни. А она не наступала. Напротив, последовали события, вернувшие его к тому, к чему он привык в школе. Когда он окончил университет, ему снова показалось, что его ждет перемена. И снова — разочарование. Все то, что ждало его дальше, было тесно связано с университетской жизнью. Он женился и вообразил, что вот она — «новая» жизнь — подступает. Но скоро открылся и этот последний обман. Ему не приходило в голову, что новая жизнь не начинается оттого, что в нем самом не было ничего нового, преобразующего и претворяющего. Новая жизнь должна строиться не на новых обстоятельствах, а на новых идейных и нравственных началах, двигаться в новом направлении, к новым горизонтам. Каковы они? Не требует ли все это большого героизма, фанатической преданности и непреклонности? Есть ли у него это? Потому что новая жизнь требует борьбы с убийственной инертностью все еще старого мира!
— Три тысячи семьсот семьдесят три на три тысячи четыреста двадцать девять.
Люди по-разному гонят неприятные чувства, одни пьют, другие работают, третьи стараются веселиться, а Иван… умножает в уме четырехзначные числа. Не подумайте, что это легкое дело! Нужна хорошая память. Умножение заставляет сосредоточиться, приковывает все внимание, не оставляя места для неприятного настроения. Притом Иван убежден, что умножение многозначных чисел — полезная умственная гимнастика.
Начинает стрелять его взвод. Первая тройка — Сашо, Иван, Младен. Правда, один из них попадал в другую тройку. Но недаром Младен — командир отделения — устроил. Ложатся. Раздается сигнал горна. Наблюдатели прячутся.
И вдруг волнение охватывает Ивана. Все ему кажется торжественным и строгим.
Другие двое стреляют быстро, а Иван колеблется, примеривается долго, мишень начинает прыгать перед глазами.
Каждому положено по пять выстрелов. Сашо уверенно отсылает четвертый и невольно бросает взгляд на Ивана. Он видит, как дрожат его руки. Выстрел. Мимо. Пуля забивается где-то у основания мишени, земля поднимается фонтанчиком. Снова выстрел. Опять промах.
Младен тоже не опешит с пятым патроном. Сашо подмигивает ему. Из четырех выстрелов Ивана, наверное, только один попал в цель. Два дула слегка меняют направление и посылают по последнему патрону в мишень Ивана. Звучит сигнал. Наблюдатели считают. В каждой из мишеней по четыре попадания. Сашо самодовольно усмехается. Вдруг он замечает за спиной командира роты.
Капитан смеется.
8
Ночью было одно, днем — другое.
В котором из двух правда?
Но сейчас ночь!
Солдаты не должны сдаваться, солдаты должны держаться до конца, солдаты должны быть сильными. Только сильные могут стать победителями…
Но сейчас ночь!
Обмундирование снято, солдаты спят, как все люди. И один из них может опустить отяжелевшую голову на жесткую подушку, расслабить натянутые скулы лица. Иван, самый сдержанный из всех, не может остановить слез. Если бы вспыхнул свет, он удивленно открыл бы залитое слезами, смешное, жалкое лицо мужчины, блестящие щелки глаз, дрожащие губы. Свет удивленно открыл бы в помещении роты на месте спокойного радушно улыбающегося, немного флегматичного «профессора» другого, незнакомого человека.
Но сейчас ночь!
Свет — для того, чтобы рассеять надежду, что случившееся сон. Темнота — для того, чтобы человек остался один.
За окном — ветер, усталый осенний ветер. На белых стенах комнаты играют тени деревьев. Странные, причудливые тени на фоне леденящего сияния луны — предвестник неизведанного и невыносимого одиночества. Их ли это учащенное дыхание?
Тихий храп, сонное бормотанье, невнятные слова?
Кто-то поворачивается, скрип кровати, покашливание — и снова тишина, насыщенная безучастным дыханием. Сотня уснувших мужчин не может прогнать одиночества. А с тенями не разговоришься!
Сашо лежит на животе с простертыми вперед руками, словно боец, залегший в поле. Подушка закрывает голову. Младен спит на спине — так полезнее для здоровья, дыхание правильное, не утомляется сердце… Иван приподнимается.
Лучше всего думается ночью. Лучше всего вспоминается ночью. Глубже всего чувствуется ночью. Разве не ночью искреннее всего человек?
Днем он сказал себе:
«Она поступила подло. Знала, что я люблю ее и воспользовалась этим. Разбила жизнь и бежала в конце концов. Не хотела семьи, не хотела детей. Бог знает о чем думала. Даже не уважала. Стоит ли жалеть о таком человеке? Найду варианты получше!»
Но сейчас ночь!
«Все это так, но я люблю ее. И никто не может убить во мне эту любовь. Любовь — это не премиальные для положительных людей; ее не дают за заслуги. Может, все это самовнушение, сумасшествие, или другая болезнь, но я не могу возненавидеть, хотя на то причин достаточно. Если она вдруг захочет вернуться, я наверное буду самым счастливым человеком в мире. Что из того, что у нее был другой, что люди меня осудят!»
Днем он вспомнил:
Это было в последнее утро, перед его уходам в армию. Он укладывал вещи в чемодан. Она лежала на диване и спокойно наблюдала. Даже не пошевельнулась, чтобы помочь ему. Ей все было безразличным.
— До свидания! — сказал он в большом волнении. Он чувствовал, что расстается с ней навсегда. Знал, что когда вернется, ее уже не будет.
— До свидания! — ответила она.
Ему хотелось в последний раз попытаться поговорить с ней. Но он понял, что разговор бессмыслен, его песня спета.
Никогда он не ненавидел ее так сильно.
Но сейчас ночь!
Точно такой же была ночь тогда в горах. Они остались одни на горной станции. Сторож спустился в город и оставил их ночевать. К полуночи ветер разогнал облака, очистил дорогу луне и усталый затих.
— Хочешь погуляем? — спросила она.
И повернулась к нему. Ее глаза сияли в полумраке. Какая улыбка, полная печального очарования! С каким восхищением, преисполненный невероятного счастья и нежности смотрел он на эти глаза, полуоткрытый маленький рот, смешные детские зубы, нежный овал лица…
Они идут.
Если вечер в горах был незнакомой сказкой, то ночь превратилась в фантазию. Мир предстал в новых красках. Лунное серебро растворилось в темном изумруде лугов, серовато-зеленом бархате неба, в полумраке леса.
Под ногами — буйная трава, дышащая весенней силой и страстью, живущая стрекотом цикад. Над ними — лес распустившихся буковых деревьев-исполинов, в роскошных шумящих кронах которых пели бесчисленные птичьи голоса, тоже буйно, в экстазе. И воздух, напоенный ароматом весны — ласкающий, опьяняющий, пробуждающий… И ясно различимый впереди гребень гор, и одинокие, словно ожидающие кого-то деревья, и далекий приглушенный звон колокольцев овечьих стад, и утопающая внизу, в светлой прозрачной дымке долина, и еще… и еще…