Его охватывает возбуждение.
Если не сегодня, то завтра или самое позднее послезавтра он встанет на ноги, выйдет на улицу, будет говорить с людьми, ездить в поезде. Он пойдет в казарму, затем домой. Потом… Как много «потом» предстоит ему. И все это потому, что он жив. А могло бы… Впрочем главное это то, что есть!
Вдруг стена напротив озаряется солнцем. Свет так ярок, что Иван прикрывает глаза. В памяти всплывает особое воспоминание.
Поезд шел по Искрскому ущелью. Иван возвращался издалека, усталый, измученный плохим настроением. Еще в начале дороги в нем что-то будто померкло, его охватила знакомая беспричинная и потому безнадежная непреодолимая тоска. Полупустые купе, чужие лица, мерный стук колес, человек, лузгающий семечки и выплевывающий шелуху в окно, женщина в чулках со спущенными петлями, (зачем ей чулки посреди лета!), три школьницы, болтающие о школьных мелочах, собственная тревожная рассеянность — все это наполняло его безысходной неподвижной тоской, ощущением того, что это невыносимое состояние навсегда останется с ним. В дополнение к этому — чувство полной бессмысленности всего. Может быть причиной такого настроения была его обостренная чувствительность, усталость, однако никогда он не чувствовал себя так плохо, не впадал в такое отчаяние.
День был солнечный. Всю ночь лил дождь, прибывшая в реке вода неслась быстрая и мутная, зеленый мир вокруг казался чистым, умытым.
Подъезжали к Лакатнику. Чтобы как-нибудь рассеяться, он вышел в коридор и стал у окна. Ни о чем не хотелось думать. Перед ним высились белесые, с коричневатыми оттенками по вершинам, скалы Лакатника — величественные, первозданно монументальные, по-дикому неприступные и, как ему показалось, гордые, полные вечного презрения ко всему, что ползет внизу, у их подножия. Над ними распростерлось небо — безоблачное, чистое. И ничего больше. Скалы и небо. В сочетании этих двух несоизмеримых стихий была удивительная гармония, поразительная ошеломляющая красота. Синее, серовато-белое, с коричневатым оттенком, и золотая пыль солнца. Было что-то поразительное в дикой хаотической красоте скал и этой прельстительной чистоте неба…
Иван высунул голову в окно. Глаза его широко открылись, он дрогнул, и в груди его закипел восторг. Ему хотелось соскочить с поезда, задержать это мгновенье, приблизиться к этому миру, слиться с ним, утонуть в этой красоте…
Неожиданно он погрузился в фанатическое благоговение перед жизнью. От мучительной тоски, от безысходного отчаяния не осталось и следа. Благоговение породило радость, неудержимую радость. Куда бы он ни посмотрел, он встречал новую, незнакомую радость, беспричинную и такую светлую. Поезд уже давно миновал скалы, а восторгу его все не было границ. Так продолжалось и на следующий день, и на третий…
Вернувшись домой, он начал размышлять о случившемся, как-то естественно, непосредственно, будто не он, а другой, глубоко живущий в нем человек воскликнул:
— Не чудесно ли, что углерод, кислород, водород, сера и другие химические элементы среди несметных биллионов всевозможных комбинаций сочетались таким образом, что на земле появился я, человек Иван Дойчинов! А не какой нибудь другой предмет, организм, существо! И как велико мое преимущество перед этими биллионами комбинаций, которые так и не осуществились, чтобы появился именно я! Чтобы я выплыл из небытия и прожил жизнь высшего порядка! Не достаточно ли этого, чтобы по-новому осмыслить всю свою жизнь, независимо от того, что в ней произошло или произойдет в будущем? Разве не верх безобразности и ничтожества забыть об этом великом преимуществе!
Для Ивана это было откровением. Вырисовывались горизонты новой, как ему казалось — безграничной свободы.
«Я живу!»
Это давало ответ на все странные вопросы, мучительные и нелогичные вопросы, которые возникали в его сознании, когда с высоты физико-математических законов он пытался подсмеяться над жизнью.
Через несколько месяцев Иван почувствовал, что его открытию чего-то не достает. И поэтому, несмотря на всю свою огромную силу, оно не так безоговорочно удовлетворяет. Но чего именно не доставало, Иван понять не мог. Постепенно дни его вернулись в прежнюю колею, и он почти забыл о чувстве, взволновавшем его в поезде при виде скал Лакатника. И вот теперь он вспомнил о пережитом тогда, выбираясь из лап смерти.
— Да, — подумал он, снова охваченный волнением. — Теперь я знаю, чего мне не доставало! Это то же, о чем говорил капитан: «Нельзя быть только живой тварью, которая радуется, что существует, все время предусмотрительно помнит о своих ничтожных размерах и довольна, что может размножаться!» Человек должен обладать способностью жертвовать собой во имя великой и прекрасной жизни! Или, как говорила эта фантастка Марта, — уметь отдать всего себя целиком, без остатка. До сих пор именно этого мне не доставало. Когда я тогда закрывал ворота, у меня еще этого сознания не было, я делал все автоматически, по инстинкту! Теперь другое дело! И если мне теперь надо будет сделать то же, то я закрою ворота, зная, что могу потерять жизнь, которую так люблю! Этого во мне не было, но зато было у Сашо, у Младена и, конечно, у капитана! Это не просто смелость. Это способность!
— Я живу! — продолжает он. — И сознаю все преимущества, всю прелесть жизни. Но тем больше я счастлив и тем больше горд, что в любую минуту готов пожертвовать жизнью! А это уже высшее проявление человеческой свободы!
Сестра смотрит на него с недоумением. Что за человек! Глаза так блестят, будто не боль он испытывает, а самые приятные, восторженные чувства.
— Сестра, — просит раненый. — Приподнимите мне голову! Дайте еще одну подушку!
Сестра молчаливо подкладывает ему под голову вторую подушку.
Теперь он может смотреть в окно.
В первый момент голова у него кружится, но затем все проясняется, и ему как-то вдруг становится легко, очень легко. Такое было, когда он заканчивал институт. Защита диплома была трудной, тема сложной, профессора увлеклись подробностями, засыпали его вопросами. Но все кончилось благополучно. Он направился домой. Пошел парком, и ему было легко, как никогда в жизни.
Он походил на человека, сбросившего балласт и летящего, подобно воздушному шару, все выше и выше, в естественном стремлении набрать высоту.
— Это должно было произойти! — думает он.
— Видимо, только ощущение смерти позволяет человеку постичь ту природную, изначальную простоту, которая помогает ему найти ясный, удовлетворяющий смысл жизни! Может, отсюда и возникает подвиг? — продолжает он. — Но это совсем не та плоская, бедная простота, о которой я размышлял тогда, стоя на посту, это не те, вызванные отчаянием примитивные представления, бытующие в каждодневной жизни людей! Это должно было произойти со мной!
— Сестра, — снова зовет Иван. — Когда я смогу подняться?
Сестра смеется.
— Это зависит от вас!
— Тогда я встану совсем скоро!
Входит врач, совершающий утренний обход. Он поражен необыкновенно хорошим видом больного.
— Мы вас быстро выпишем! — говорит он ласковым, дружелюбным тоном.
Потом следует целая вереница людей. Санитары, открывающие окна, моющие пол, оправляющие постели. Сестра со спринцовкой делает ему венозное вливание, затем какой-то мужчина в белом халате записывает данные о его состоянии… Ему кажется, что все они веселы, радостны, что все разделяют его радость, и ему становится тепло и уютно с ними.
При обходе главного врача появляется командир батальона. И снова все удивлены хорошим видом раненого. Он догадывается, что в тот день, когда его привезли сюда, он был уже как бы «списан». Командир батальона, известный энтузиаст, покачивает его кровать:
— Молодец, сынок! Что ему можно прислать поесть, доктор? Он голодный!
Среди сопровождающих главного врача и вчерашняя сестра, он ее сразу же узнает. Она мило ему улыбается, словно говорит: «Я очень счастлива, что вы себя хорошо чувствуете, поправляетесь и что вы среди нас!»
— Хочу есть! — неожиданно заявляет Иван главному врачу и смущается от своего плотного голоса.
Главный врач шутливо перечисляет, что принести больному.
Подполковник после нескольких шуток сообщает Ивану, что банда диверсантов разгромлена и что его поступок высоко оценен…
Но Ивану кажется, что хотя все это и имеет прямое отношение к нему, оно от него как-то гораздо дальше того, что произошло в действительности. А то, что произошло в действительности, в сущности, — самое важное. Ему хотелось бы поделиться этим с подполковником, но он не успел. Впрочем, это уж не так необходимо. Врачи удаляются, уходит и сестра.
Оставшись один, он сразу же засыпает. Впервые за много лет он спит глубоко, без кошмаров, без тревожных мыслей во сне.
После обеда в палату врываются Сашо и Младен. Он слышит их шаги в коридоре, и когда они открывают дверь, встречает их блестящими от радости глазами. Сашо бросается к товарищу:
— Жив, черт! А я думал — конец физике! А меня, знаешь, чмокнули в руку! Тебе-то досталось, разукрасили, как Пипина Короткого!
«Пипин Короткий» — это маленькая мишень на стрельбище.
— Сколько будет тридцать один на тридцать два? Вот тебе — икс, вот тебе — игрек, вот тебе — зет! Только Младен уберегся! — Сашо целует Ивана в небритую щеку и тут же замечает: — Почему не скажешь сестре, чтобы побрили?
Младен вынимает конфеты, фрукты, другие вещи, которых хватило бы Ивану дней на десять.
— Это от всей роты! — говорит он.
«От всей роты» — Иван быстро припоминает имена, лица… Желязко, Коротыш, Кирилл из Камарцев, Стоян, вечно насвистывающий песенки, «Без пяти два», Дойчо, Рангел, Ефтим… От всей роты…
Дежурная сестра хмурится, потому что оба посетителя сели на его кровать.
Сашо подробно рассказывает историю с перестрелкой, думая, что раненому ничего об этом неизвестно. Он говорит увлеченно и похож на тех мальчишек, которые случайно оказались участниками необыкновенных событий. Заканчивает он прямым хвастовством. Его никто не прерывает. Ивану и Младену приятно слушать.