Его перевязанная рука лежит на раме окна. Ветер слабеет, рельсы со стуком разбегаются, множатся… пара… вторая… третья… перрон, конец пути. И двум годам жизни? Нет! Никаких начал и концов! Есть жизнь. Кто хочет, пусть ставит вешки на ее пути, пусть даже отсчитывает секунды…
Вокзал.
Его встречает носильщик в поношенной синей спецовке. Он сообразителен — пассажир с перевязанной рукой не может сам нести багаж. Иван вручает ему свой чемодан, сообщает адрес. Остается один.
В поезде ему было легко и радостно. Так он чувствовал себя все время, начиная с того момента, когда пришел в сознание в больнице. И во время лечения, и потом, куда бы он ни ходил, что бы ни делал — он чувствовал себя хорошо. Полное, неизведанное им до сих пор удовлетворение владело его умом и сердцем.
А теперь при первой встрече с городом его охватило и другое чувство — трепетного ожидания чего-то милого, чистого, близкого.
На станцию его пришли провожать только Марта и Младен. Капитан не любит «подобных церемоний» и не пришел. Это только лишний раз убедило Ивана в искреннем благорасположении командира роты к нему. Последние слова, которые капитан сказал ему в больнице, были:
— Хорошо мы поиграли в шахматы с тобой!
Младен нес багаж друга. Он был поглощен мыслями о новой работе на заводе и всю дорогу говорил Ивану только о ней, посвящая его в различные технические подробности. Очевидно он полагал, что это не может не интересовать друга.
— Слушай, — неожиданно перебил его Иван, — давай лучше об этом в другой раз!
Марта молчала. В своем черном выходном платье, сидевшем на ней слегка небрежно, она выглядела еще более привлекательной. Иван подумал, что она надела его нарочно, чтобы напомнить ему об их первой встрече. Всю дорогу Марта избегала его взгляда и, что редко бывало с ней, испытывала явное смущение. В глазах ее можно было прочесть беспокойство, какую-то детскую робость.
Иван улыбнулся. Все шло так, как должно быть. Он чувствовал, что на прощанье Марта непременно выкинет что-нибудь. И, может быть, все ее существо теперь было поглощено подготовкой какого-нибудь сюрприза.
«Поиски необыкновенного!» — подумал он.
Вошли в пустое купе. До отхода поезда было достаточно времени, и они сели. Младен сказал что-то вроде: «…кончилась наша служба… расстаемся, и кто знает, встретимся ли когда-нибудь снова… Жизнь…» Наверное, ему хотелось заручиться будущей поддержкой друга.
Иван не ответил ему. Подошел к открытому окну вагона, посмотрел на город и удивился, что большое здание горсовета еще не закончено. Почему замешкались строители?
Мимо окна прошел продавец мороженого. Иван хотел угостить друзей, но они отказались. Младен — потому, что не подобает серьезному человеку лизать мороженое в публичном месте. Марта — потому, что не желает отвлекаться, когда должно произойти нечто необыкновенное. Иван взял себе порцию мороженого, уселся против них и спокойно разделался с ним. Они смотрели на него с немым удивлением.
— Если бы здесь был Сашо, — заметил Иван, — то наверное ликвидировал бы целый поднос.
Младен воспользовался этим упоминанием и сказал, что получил от Сашо письмо. Тот писал ему, как гулял с друзьями три дня и три ночи подряд и как добирался домой на четвереньках. Младен говорил о друге, не скрывая своего снисхождения, он не знал, что Сашо нарочно написал ему об этом.
— Жаль, — заметил Иван, — я погулял бы еще и четвертый денек.
«Да, думает Младен, сбросив солдатскую форму, люди становятся другими».
Иван вытер руки и посмотрел на Марту. В полумраке купе лицо ее приобрело свое прежнее очарование. Эфирно-нежный цвет этого лица, маленький подбородок, забавная серьезность слегка нахмуренных бровей и постоянный, странный блеск в глазах, неожиданно ставших глубокими, снова, с еще большей силой, заставили его почувствовать влечение к ней. Ему захотелось поцеловать ее.
Младен вышел выпить воды.
— Возьми меня с собой! — сказала Марта, глядя в окно, очевидно, стыдясь собственных слов.
— У меня дома кукол нет! — впервые резко ответил он.
Марта еще больше нахмурила брови.
— Но если захочешь, приезжай! — добавил он, дружески улыбаясь.
— Не люблю ездить в гости! — вскрикнула Марта, не в силах сдержать гнева.
Он только пожал плечами.
Глаза девушки вдруг озарились новым блеском. Она бросилась к Ивану и страстно обняла его, не пощадив перевязанной руки.
— Ненавижу тебя! Ненавижу! Ненавижу! — почти кричала она, вся дрожа от волнения.
Вот оно «необыкновенное»!
В следующий миг, обхватив обеими руками его голову, она повернула ее к себе и посмотрела прямо ему в глаза, пытаясь проникнуть в их взгляд, угадать, что скрывается за их улыбкой.
Ее зрачки показались Ивану огромными.
Она поцеловала его и выскочила из купе.
Он засмеялся. Вышел и купил еще мороженого…
Как жаль, что в такую пору в Софии утром не купишь мороженого. Да и кому захочется есть мороженое в такой холод? Пожалуй, было бы неплохо обзавестись специальной машинкой, и зимой самому делать мороженое. И Иван представил себе. Он сидит за столом у радиатора парового отопления. На столе — журналы, с обложек которых на него смотрят красивые женщины — кинозвезды, сборники избранных шахматных партий и… мороженое… И трубка. Все, что нужно для «академического» пятнадцатиминутного перерыва между делами. Десяти минут, пожалуй, не хватит, а двадцать — транжирство.
Боже мой, как удивились бы некоторые его старые друзья, если бы только узнали, что это его единственное конкретное желание в отношении будущего.
Все остальное подернуто туманной дымкой и не волнует его. «Будет так, как должно быть. Во всяком случае не хуже, чем прежде!» Здравствуй, София!
Продавщица подметает тротуар подле своего киоска. Халатик у нее короткий, не скрывает голых ног — загорелых, упругих, от них веет здоровьем и нежностью, непретенциозностью и красотой.
Иван любит смотреть на вещи вблизи и на расстоянии. Продавщица кажется крохотной на фоне огромных зданий, вдоль длинного бульвара, упирающегося в серый горб церкви св. Воскресенья, под закопченным куполом неба и мрачной Витошей, словно решившейся, наконец, предпринять свое наступление на город.
Здравствуй, София!
Что сейчас делается в городском парке? Опавшая влажная листва мягко приглушает звуки шагов. Молчат невозмутимые философы — деревья. На скамейках — безнадежно влюбленные гимназисты, печальные отшельники в плащах. По аллее бодрым шагом идет молодой солдатик… раз, два, раз два… пожилой человек с рюкзаком за спиной, по виду завзятый турист, старики-пенсионеры, собирающие шишки…
Здравствуй, София!
Он пойдет на последний сеанс в кино «Молодая гвардия» и, выйдя оттуда в полночь, направится вниз к площади Славейкова. Как деготь блестит асфальт после дождя, гаснут окна, замирает вдалеке шум последнего трамвая…
Он будет шагать, засунув руки в карманы плаща, останавливаться перед витринами магазинов, и ему будет все также хорошо и легко на душе, потому, что чувствует себя богатым, сказочно богатым и знает, что никто не сможет посягнуть на его богатства…
Здравствуй, София!
Утром промчится троллейбус с еще полусонными пассажирами. И какой-нибудь кондуктор-балагур в очках громко объявит на остановке перед зоопарком:
— Желающие повидать родичей, сходите, не стесняйтесь!
И люди оживятся.
Ивану кажется, будто за всем этим знакомым и близким прячется другое, подлинное содержание вещей и явлений, которое всегда существовало, но только было неведомо ему…
Продолжительная ходьба уже не утомляет его. В последние дни он часто выходил из больницы на прогулку с Мартой. Силы уже вернулись к нему, и, если бы не эта, еще ее вполне зарубцевавшаяся рана, то он даже мог бы пойти на экскурсию.
Когда он проходил мимо крытого рынка, его окликнул женский голос:
— Ванко!
Стройная темноволосая женщина с большой челкой, спадающей до самых бровей, и красивым улыбающимся лицом. На ней ярко-красная блузка, юбка в красную, зеленую и желтую клетку. Есть нечто чувственное и вместе с тем экстравагантное во всем облике молодой женщины — и не только в прическе и одежде, но и в рельефных формах ее фигуры, широких плечах, выступающей груди и больше всего в умело подведенных ресницах.
Когда-то гимназистка Дора писала пламенные любовные письма неопытному в таких делах студенту Ивану.
— Ванко, — говорит она приглушенным покровительственным тоном, — с каких пор мы не виделись. В ее словах звучат и упрек за прошлое, и радость встречи, и надежда на будущее.
Наверное, Сашо всплеснул бы руками от восхищения и запел:
«Спроси, где меня осветило впервые светом прекрасной зари!»
Иван подает ей руку и с любопытством рассматривает.
Она улыбается — уличная торговка, выложившая товар лицом.
— Куда идешь?
— Домой!
— Проводи меня, ищу материал на приклад. Нигде не могу найти льняную бортовку, — и она берет его под руку.
Свернули на улицу Жданова. Иван чувствует теплоту ее тела и думает, что неплохо бы пригласить ее домой. Несколько ничего не значащих слов по поводу перевязанной руки Ивана. Это ее интересует ровно столько же, сколько состояние аппендикса у абиссинского императора.
— Значит, — говорит она радостно-печальным голосом, — значит, мы с тобой друзья по несчастью.
Ему известна слабость красивых, но малокультурных женщин выражаться звучными фразами. Все же он недоумевает.
— Я теперь свободна, — говорит она, — месяц тому назад развелась.
— Так вот по какому несчастью мы друзья, — смеется Иван, который даже не знал, что она была замужем.
Дора придает однако его словам совсем другой смысл. По ее полуоткрытым губам скользнула улыбка.
— Я так хотела тебя видеть, — говорит она. — Ведь я часто думала о тебе.
— А я, признаться, совсем тебя забыл, — бросает он не без удовольствия.
Дора смотрит на него с удивлением. Смотри ты, наш Ванко, как изменился. Не краснеет, не смущается…