— Товарищи, — громко начинает Иван, думая: «Без предисловий, буду крыть прямо!» — Все, что вы слышали в этом докладе, — ложь! — Иван чувствует силу краткого, удивительно простого слова «ложь».
В зале наступает мертвая тишина. Никто, не шевельнется.
Хаджикостова откидывается на спинку стола — женщина, оскорбленная в своих лучших чувствах. Богданов улыбается. Ралев — смотрит подозрительно, Лачову забавно…
— Ложь!
Ружицкий отрывает взгляд от потолка.
Иван продолжает.
Нет ничего более убедительного, чем язык сравнений. Ясные категоричные факты противопоставляются мути пространного доклада.
Факт первый — тематический план. Запланировано — выполнено. Краткосрочные темы — результат, равный нулю. Долгосрочные — о них ничего не говорится в отчете.
Факт второй — попытка перебросить работу минувших лет на отчетный период.
Факт третий — бюджет и результаты. Если бы подобное случилось на каком-нибудь участке хозяйственного фронта, то виновники расхищения средств были бы строжайшим образом наказаны. А здесь даже не считают нужным оправдываться. Никто не подумал о народе, давшем эти средства, о крестьянах-кооператорах, согнувшиеся спины которых научные работники института видели только из окон вагонов, о рабочих, ведущих бой за секунды…
Ложь!
Хаджикостов застыл в величественной позе. Никакой реакции, ни малейшего смущения. Словно его его не касается, Он известный ученый, человек с заслугами, занимающий соответствующее заслугам положение. Что бы не случилось — все отшумит и отойдет. Скандал, вызванный этим молокососом заглохнет, забудется — останутся только его заслуги, о них не забудут.
Тщетны ваши надежды, профессор!
На лице Неделева цветет улыбка. Она как бы просит уважаемую публику и высокопоставленных товарищей снизойти к молодости оратора. Ведь все были молоды и знают порывы молодости, ее крайности, в основе которых кроется наивность. Было бы слишком, обращать серьезное внимание на такие слова, не так ли?
Митрофанов кипит от негодования.
«И мы два года сохраняли за ним место!» — сопит он и вертится на своем стуле.
Хаджикостова совсем побледнела. Нелегко быть молодой женой пожилого профессора! Этот Иван просто неузнаваем! Каким тихим, скромным пареньком был! Учтивым, внимательным! Что произошло с ним? Что будет с нами? Интересно, что думают сидящие рядом.
Богданову нравится стройная, математическая логика фактов.
— Было бы неплохо и нам поучиться математике! — говорит он Ралеву. — Вот это критика!
Ралев качает головой. Все это происходило у него под носом. Чего доброго и министр теперь спросит — где был он, начальник отдела? И он уже не сможет оправдаться авторитетом и положением Хаджикостова в ученом совете, доверие к которому на проверку оказалось лишь слепым доверием к незнакомому человеку…
Иван продолжает. Факт четвертый. Действительная ценность некоторых трудов и диссертаций, положение дел в диссертационных комиссиях, недобросовестность покладистых рецензентов. Расчет простой — услуга за услугу. Инкубация протеже, единственная способность которых — это умение открывать клювики — дай! дай! Пример. Сын профессора Х. — абсолютная бездарность. Таким он был и на школьной скамье, и в институте. Но отец решил сделать вызов природе, захотел видеть сына рядом с собой. Отцовские чувства начинают действовать и прокладывать дорогу сыну. Пускается в ход все — и авторитет, и положение… Люди тронуты отцовской заботой. Она смягчает сердца тех, которым нужно поставить свои подписи. И сын становится рядом с отцом… с ученым званием, именем, фигурирующим в государственном бюджете… С этого момента он до самого конца жизни будет вести борьбу за то, чтобы удержаться на занятой позиции, и в борьбе за свое место не побрезгает никакими средствами…
Факт пятый. Система побочных заработков. Издательский метод. Некоторые готовы издать даже «блошиную энциклопедию», лишь бы были бумага и спущенный тираж. Совместительство, выражающееся в подписании ведомостей на получении зарплаты. Лекции, в которых вот уже десятилетие пережевываются одно и то же, так как у преподавателей нет времени научиться чему-нибудь новому…
Иван горячится. Боль Колманова, ирония Бенчева, желчь Ружицкого, отчужденность Пеева, отчаяние, примирение у других.
Причины? Виновные?
— Мы! — говорит он. — Все мы! В одинаковой мере, наравне с директором, и даже больше него! Если бы я три года тому назад поступил так, как поступаю сейчас, то всего этого бы не произошло! В этом моя вина, и, думаю, не только моя!
Выход! Нет ничего непоправимого. Все скомпрометировавшие себя должны уйти. Никаких уступок, никаких попыток ходатайств с чьей бы то ни было стороны, никаких ссылок на специфику института. Строгое соблюдение установленного порядка приема кадров, проведение конкурсов, систематика в работе!
Во взгляде Ралева нескрываемое возмущение.
«Как легко говорить! — думает Иван. — Легко!»
Кончает. Только теперь Хаджикостов смотрит на него.
Иван: «Буду очень рад, если поймете меня, профессор!» Он идет по проходу к своему месту, пожимая протянутые руки. Атмосфера зала звенит в его ушах. На трибуну поднимается Пеев. Дышит тяжело.
— Во время перерыва, — говорит он мягким, приятным голосом, — один из товарищей поинтересовался моим мнением о докладе! Сейчас могу сказать — чушь! Сплошная чушь! Слушая доклад, я пытался на основе его данных представить себе облик научного работника нашего института. У меня создалось приблизительно такое представление о нем — человек, облеченный в белую мантию, обычно в очках, приходящий в восемь утра и уходящий в положенное время, вроде служащего инвестиционного банка. Он капризен, как кинозвезда, и вся его научная деятельность протекает в выдумывании причин, чтобы не работать. Ему всегда чего-нибудь не хватает, им всегда пренебрегают, не считаются с его интересами и прочее. У человека этого, однако, прекрасное самочувствие, которое он щедро демонстрирует. Он постоянно находит доводы, убеждающие его в собственной ценности! А его научная работа исчерпывается чтением какого-либо труда, разговорами о прочитанном, каким-нибудь поставленным по-дилетански опытом и мытьем пробирок!
Это потому, что вот уже много лет государство дает нам деньги, а мы ему отчеты!
Позвольте мне спросить — кто из нас, здесь присутствующих, горел на работе, неделями не знал покоя, когда встречал трудности или терпел неуспех? Кто из нас оставался в лаборатории до полуночи? Это к тебе не относится, Ружицкий! Кто из нас жертвовал своими личными средствами для дела! Кто из нас болел из-за переутомления?
Должен же был явиться молодой человек, чтобы сказать нам, что все мы лжецы! По-моему это определение недостаточно полное! Мне просто стыдно сказать, кто мы!
Ни звука. Взоры потупленные, восторженные, ненавидящие. Гнетущая атмосфера.
— Да-а! — произносит кто-то. Горький голос.
Поднимается дрожащая рука Ружицкого. Он еле владеет собой.
Перед пораженной аудиторией раскрывается горькая правда. Ружицкий выливает всю свою муку. Надежды, стремления, планы, потом комбинации, компромиссы, карьеризм, звания, должности… Ружицкий плачет!
— Пытались убить самое хорошее в нас, молодых!
Добрый десяток ораторов самокритично завершает картину положения, царящего в институте. Некоторые говорят остро, грубо, и председатель, время от времени, апеллирует к выступающим соблюдать «нормы приличия», Ведь в зале сидят гости.
— Молчали бы лучше! — кричит ему с места Иван. — Не вам учить нас тому, что прилично и что нет!
Собрание продолжается.
«Нет ничего сильнее правды! — думает Иван. — Человек всегда должен быть с нею! Всегда! Чтобы не случилось, и как бы она ни была горька!»
21
Каждый шаг должен служить трамплином к следующему.
Новый бригадир третьего ремонтного участка спешит к корпусу управления. Он одет в простой серый костюм из дешевой ткани, купленный после серьезных размышлений над вопросом, как должен выглядеть бригадир в глазах других?
Кроме костюма, у него новый портфель и новые часы, которые очень ему нравятся, потому что блеск никеля придает его грубой волосатой руке необходимое достоинство. Точный отсчет времени совпадает с его желанием дорожить секундой. Он привык отмечать «сейчас два семнадцать» или «без двадцати девяти три», что в спокойной провинциальной атмосфере звучит вызывающе. С такой точностью Младен планирует работу в течение дня, сердится, если кто-нибудь его задерживает, наверстывает упущенное — борется за свои секунды, как за богатство, которое ему предстоит умножать, а не уменьшать.
Вот и теперь он прибыл на заседание технического руководства минуту в минуту. Ему предстоит первый серьезный и, может быть, самый важный экзамен с того дня, как он поступил на завод. В течение всего дня его мучали сомнения и беспокойство, ему очень хотелось прийти немного раньше, узнать кое-что, расспросить.
Но он воздержался. И хотя до последнего момента сомневался в успехе, все же он был готов встретить любую неожиданность.
На все, чего он добился на заводе до сих пор, Младен смотрел как на нечто обыкновенное. Опытные технические руководители, поглощенные каждый своей работой, не смогли вникнуть глубже в его намерения. Да и аршин-то у них маловат. «Дисциплинированный», «старательный», «усердный» — все это можно было бы отнести к двум третям рабочих на заводе.
Пришло время Младену показать, насколько выше стоит он всех этих традиционных оценок. Теперь он сразу, неожиданно, во всем блеске раскроет то, что накоплял долгими часами в своей комнатке на мансарде.
В зале заседаний, точно против кабинета директора, собрались бригадиры, начальники участков и цехов. Они поздравляют Младена:
— Младен, — говорит один из старых бригадиров. — Пошли мне на завтра своего сварщика, часика на три будет он мне нужен!
— Хорошо, — отвечает Младен. — При услови