ли собрать обратно керосин? Ведь его для трактора прислали!
— Разве? — удивился тога и, поняв состояние Пулата, опустил голову: — Прости меня, старого осла! Если б я знал. А то ведь сам раструбил по всему кишлаку! Себе мы оставили целое ведро. Идти по дворам и требовать то, что сам раздавал, Пулатджан… Стыдно мне! Не смогу! Ах, какой я осел!
— Масло-то цело? — спросил Пулат, решив, что с керосином теперь уже ничего не поделаешь, что с возу упало, то пропало.
— Цело, Пулатджан, цело, — радостно ответил тога, — даже то, что отливал в чашку, вылил обратно. Фляга стоит в сарае, закрытая на защелку!
— Седлайте коня, тога, — произнес Пулат, — мне нужно срочно добраться до Шерабада. К другу.
— Ночью? — испуганно произнесла Мехри. — Не пущу! Не дай бог, какой бандит встретится на дороге…
— Надо, женушка, — ласково сказал Пулат. — Ведь ты же не пожелаешь мне позора перед всем кишлаком, верно?
— Нет, ака, и все же…
— Не волнуйся, если уж мне суждено умереть от пули бандита, то я ни за что не утону в реке. Аллах милостив!
— Езжай, Пулатджан, — твердо сказал тога, — а мы все будем молить аллаха, чтобы он сберег тебя!..
Вернулся Пулат только на следующий день вечером. На четырех верблюдах он привез керосин — шестнадцать фляг. Перелив горючее в бочки, он поужинал вместе с погонщиком и, поблагодарив его за помощь, проводил за околицу….
Мухтар-тога был расстроен случившимся, и Пулат заметил это, едва слез с коня. Тот подбежал к нему с проворностью мальчика, взял животное под уздцы и повел в конюшню, задал ячменя. Когда же Пулат решил помочь погонщику разгрузить верблюдов, тога отослал его на чорпаю, мол, отдохни с дороги, и сам занялся этим делом, не сел за дастархан, пока содержимое фляг не было вылито в бочки, а пустая посуда снова не водружена на свои места. А как он потчевал погонщика? Будто тот не просто рабочий агроучастка, а по меньшей мере визирь эмира бухарского. Когда за ужином Пулат обращался к тога с каким-либо вопросом, то он отвечал сбивчиво и тихо, будто провинившийся ребенок. «Видно, боится, что о его оплошности догадается гость», — решил Пулат и оставил его в покое, хотя хотелось расспросить о многом. Но и после того, как погонщик уехал, тога не изменился.
— Хоп, тога, — сказал Пулат бодрым тоном, — не казните себя так жестоко, ведь без худа добра не бывает, верно? Зато теперь вы, как говорится, мулла в этом деле!
— Так-то оно так, — кивнул тога, — но ведь здесь, — он положил руку на левую сторону груди, — покоя нет, джиян!
— Лучше расскажите, как кишлак пережил нынешний день, — попросил Пулат.
— Ни мне говорить, ни тебе слушать, — усмехнулся тога. — Еще пели последние петухи, а народ повалил, оказывается, на твое поле. Я-то откуда узнал об этом, заснул перед самым утром, ну и хола твоя решила не будить меня. Уже солнце взошло, а народ ждет, когда же ты наконец появишься там с трактором. Ждет, ждет, никого и ничего нет! Вернулись все в кишлак и прямо к тебе домой. Тут и я проснулся от их шума. Вышел к ним, поздоровался. «Где же, — спрашивают, — Пулат-палван, ведь он сам утром пригласил всех в поле?!» «Уехал, — отвечаю, — ночью в Шерабад по срочному делу, должен скоро вернуться». «Наверно, хвосты от своих волов забыл прихватить?» — произнес Маджид-бобо. Все, конечно, покатились со смеху. А меня это так взбесило, что сам не помню как сдержался от крепкого словечка. Вчерашние слова Мехри рождали в голове мысли одну страшнее другой. «Время позднее, — думаю, — смутное еще. Не дай бог и в самом деле какой-нибудь недобитый басмач пристрелит, какими глазами придется мне на жену твою и внуков смотреть? Выйдет, что это я по глупости своей осиротил их!.. А еще… Думаю, схватили тебя бандиты и глумятся над тобой, ведь они это умеют делать, будь они прокляты! И опять себя виноватым чувствую. Столько боли на тебя наслал, мыслю, по своей дурости!..» Словом, то, что я пережил сегодня ночью, самому заклятому врагу не пожелаю! Да-а, все это вмиг снова пролетело в моей голове после слов старика, и… пришлось признаться людям, что щедрость моя была неразумной и преступной, потому что я раздал им то, что принадлежало государству. Сказал им, что ты уехал не за хвостами, а за керосином. Успокоились бандыханцы, стали расходиться по домам, а меня попросили, чтобы я, как только ты вернешься, сразу оповестил их. Так что ты отдыхай, Пулатджан, а я пройдусь по кишлаку.
— Не надо, тога, — сказал Пулат, — утром заведем трактор, прицепим плуг и проедем по улицам. Его шум посильнее голоса любого крикливого петуха.
— Хоп, — произнес тога, подумав, и спросил: — Ну, а как сам-то съездил?..
…Пулат гнал коня по степи напрямик, точно царский гонец. Приехал в Шерабад, когда город уже спал, света ни в одном окне, собаки и те не лают. У ворот дома Истокина слез с коня, провел рукой по его крупу, и полную ладонь пены набрал. Подумал, что надо дать животному остыть, да и самому малость в себя прийти. Взял лошадь под уздцы и пошел по улице к реке, там ветерок дует свежий, решил, что быстрее остынут оба — и конь, и сам он. Через час, примерно, постучался в ворота. Услышав, как слабо скрипнула дверь дома, он опять начал волноваться. «Какой позор! — подумал он. — Я сам должен сообщить об этом другу, который для меня дороже родного брата, огорчить его!..»
— Кто там? — громко спросил Истокин.
«Ну, а кому, как не брату, и рассказывать о своей беде, — меж тем мелькнула мысль у Пулата, — кто лучше его сможет понять и помочь?!»
— Я, Пулат, — ответил он и почему-то уточнил, — из Бандыхана!
— Я по голосу тебя и через сто лет узнал бы! — сказал Михаил, открывая ворота, — заходи.
— Ассалом алейкум, Мишавой, — поздоровался Пулат, войдя во двор и ведя за собой коня.
— Ваалейкум, — ответил Истокин и рассмеялся: — самое время здороваться… Три часа ночи! — Он пошел вперед, чтобы предупредить жену о госте. Такова традиция: гость, даже такой поздний, уважаем, и его надобно принять, как подобает.
Пулат привязал коня в дальнем углу двора, задал ему клевера и вошел в комнату, освещенную светом тридцатилинейки — гордости семьи Истокиных. Такой лампы не имел даже председатель окружкома. Ксения-опа собирала на стол, а на керогазе уже шипел чайник. В этом доме твердо знали узбекский обычай — «сначала еда, а потом беседа», и потому, пока гость не выпил пиалу чая, не поинтересовались причиной столь позднего визита.
— Беда, Мишавой! — произнес Пулат и подробно рассказал о случившемся в кишлаке. — Позор обрушился на мою голову! Пообещал утром показать насмешникам и скептикам, как работает машина, и на тебе…
Истокин внимательно выслушал его, сначала хмурился, а затем внезапно расхохотался, да так громко, что Ксения-опа заметила ему:
— Сына разбудишь, Миша!
«Видно, не так уж и тяжела вина тога», — подумал Пулат, наблюдая за реакцией друга. Стал успокаиваться и сам. Миша, правда, тише, но продолжал смеяться, у него даже слезы на глазах выступили. Улыбнулся и Пулат.
— Смешно не от того, что парень в таком глупом положении оказался, — наконец произнес Истокин, — тут хоть волком вой! Меня поразила непосредственность тога, Ксюша. Она нам может подкинуть и не такие сюрпризы. — Он стал серьезным. — Две бочки керосина — не два литра, придется докладывать директору и принимать срочные меры, иначе действительно позор! Ну, что ж, пошли, брат.
— Куда, Мишенька? — спросила. Ксения-опа.
— К начальству, — ответил он, встав из-за стола.
— В четыре часа ночи?!
— А что делать, — пожал плечами Истокин, — надеюсь, поймет нас?..
У директора Пулат, опять же за чашкой чая, повторил свой рассказ. Так же, как и Истокин, хозяин дома сначала разозлился, обозвал Пулата шляпой, затем захохотал так, что стекла в окнах задрожали. Кончилось тем, что он написал записку снабженцу агроучастка, который постоянно находился в Термезе, и приказал ему срочно направить в Бандыхан четыре верблюда с горючим. Когда Пулат отправился в Термез, звезды только-только начали редеть…
— Из-за моей дурости, — сказал тога, выслушав рассказ, — тебе столько неприятностей пришлось испытать, Пулатджан, да и устал, поди. Ложись-ка спать, сон снимает усталость лучше всякого табиба.
Бибигуль-хола и Мехри, хоть и сидели за одним с ними дастарханом, в разговор мужчин не вмешивались. Шаходат ушла спать сразу после ужина, а Сиддык уснул на руках у тога.
— Оставь его, — сказал он, увидев, что Мехри решила унести сына, — пусть с дедом спит…
— Ну, как вы тут? — спросил Пулат у жены, когда легли в постель.
Вместо ответа она начала всхлипывать, а затем и вовсе разрыдалась, правда, тихонько. Пулат чувствовал это по тому, как вздрагивали ее худенькие плечи.
— Ты чего это, кампыр? — спросил он, обняв ее. Прижался щекой к ее лицу и, взяв бельбог, лежавший рядом, вытер слезы на нем. — Перестань!
— Ой, Пулат-ака, — произнесла она шепотом, сквозь слезы, — пока вас увидела, кажется, целую жизнь прожила!
— Я ведь вернулся, чего же еще, джаным? Все в порядке, завтра начну работать и каждый день буду дома.
— Спасибо вам, ангелы-хранители, — произнесла она, — что услышали мою просьбу! Спасибо и тебе, святой Султан-Саодат! Завтра же приглашу биби-халфу, закажу в честь тебя молитву и заколю двух белых петухов в твою честь!
Она прижалась телом к Пулату, обняла его сама, чего никогда раньше не позволяла себе. Пулат взглянул в глаза жены. Они светились таким счастьем, что перед их светом померкли бы звезды. Помнит он, как однажды, когда Сиддык впервые произнес, вернее, пролопотал что-то наподобие «она» — мама, радость ее была такой же.
До того дня и после, насколько помнил Пулат, лицо Мехри всегда было покрыто легкой тенью грусти, а сама она безропотно несла тяготы семьи. Грусть ее он объяснял наследием прошлого, того, что Мехри пришлось испытать в Кайнар-булаке. Отчасти он не ошибался. Ее действительно угнетали те воспоминания. Но жизнь шла, а время, как известно, притупляет боль. Люди в кишлаках, наконец, перестали дрожать от страха перед басмаческими налетами, это радовало ее как мать. Вот теперь ее муж стал первым трактористом в кишлаке, а это, как утверждала Ксения-опа, великое доверие Советской власти. Сознание этого наполняло ее сердце счастьем. Мехри радовалась и другим мелочам, обновам, которые нередко привозил Пулат из Шерабада, причем старался не обделить всех членов семьи, в том числе тога и хола. Но Пулат просто не замечал всего этого.