— И не больны вы, холаджан, — сказал он, — просто возраст такой, старость не благость. По-моему, вам теперь надо сидеть на чорпае в саду, как барыне, пить чай и давать указания невестке да внукам. А у Мехри вон какая помощница, я имею в виду Шаходат. Невеста!
— Конечно, — согласилась Мехри с мужем, — Шаходат трудолюбива, все умеет делать. Что лепешки испечь, что постирать, что приготовить обед — на все ее хватает.
— Разве вас переговоришь, — с притворным вздохом произнесла хола. Ей было приятно слышать все это. — Только внуку моему садиться на трактор рано!
Бибигуль-хола серьезно болела, только никто не мог сказать чем. Тога, да и сам Пулат, водили ее к врачам, возили на «святые» места и к табибам, не жалели ни овец, ни петухов, чтобы кровью их окропить землю на известных в округе мазарах, а мясо раздать отиравшимся там в дни жертвоприношений людям, ради того, чтобы те попросили захороненного в мазаре «святого» облегчить участь женщины, правоверной мусульманки. Тога обращался к самым знаменитым ишанам, не скупился на расходы и заказывал им тумары — талисманы, якобы способствующие излечению от недуга, предотвращающие несчастья. Но все это, видел Пулат, не давало эффекта — хола почти незаметно для глаз таяла. Лицо ее побледнело, а руки, крепкие, налитые, стали тоньше, на них все яснее проступали синие прожилки вен. Порой казалось, что хола и ростом становится ниже.
— Пусть, холаджан, будет по-вашему, — сказал он, как отрезал, надеясь, что это хоть как-то взбодрит ее.
— Спасибо, отаджан! — воскликнул Сиддык и, вскочив с места, подбежал к нему, обнял и звонко чмокнул в щеку. — Разве я хуже Бориса, сына Миши-тога? Он ведь тоже пошел в мастерскую учеником слесаря. Знаете, что Миша-тога нам сказал?
— Я же не слышал, сынок, — произнес Пулат.
— Он сказал, что я и Борис теперь будем рабочим классом, ведущим классом Советской страны. И что поэтому мы должны гордиться своим званием.
— Гордитесь, гордитесь, — снисходительно улыбнулся Пулат, похлопав сына по плечу, — только ты, например, не забывай, что и отец твой принадлежит к тому классу…
Нечасто в доме Пулата случались минуты, чтобы вот так непосредственно общались. И не оттого, что не было поводов для этого. Как всякий горец, кого трудные условия борьбы за место под небом учили отдавать предпочтение делу, а не слову; Пулат рос неразговорчивым. Под стать ему была и Мехри. Говорят: что с молоком вошло, то с душой выйдет. Тога и хола первые годы удивлялись этому, а потом привыкли и, мало того, сами стали такими же. Главным делом своей жизни Пулат считал благополучие семьи и ради этого не жалел ни сил, ни времени. Он старался сделать все, чтобы не скудел дастархан в доме, чтобы дети не знали нужды, чтобы все члены семьи были одеты и обуты не хуже других. И это ему удавалось. Хлеба в доме было вдоволь, скота тоже хватало. Сад и огород не только полностью удовлетворяли потребности семьи, но и кое-что шло на продажу.
Мехри считала, что необходимо как-то определить в жизни сестренку, и решила завести об этом разговор с мужем. Шаходат заканчивала десятилетку в Термезе, в школе-интернате. Дело в том, что к ней посватался один из трактористов бригады Пулата, работящий и скромный Батыр, двадцатилетний парень из кишлака Ходжа-кия. Он изредка приходил в дом бригадира, встречался с Шаходат, если та оказывалась тут. Пулату и Мехри казалось, что молодые нравятся друг другу и что, если Батыр предложит Шаходат руку и сердце, не стоит огорчать парня отказом. Батыр, словно бы угадав их мысли, и в самом деле прислал сватов. Разломали, как положено, лепешку и договорились, что, как только девушка закончит школу, сыграют свадьбу. Шаходат, услышав эту новость от сестры, ничего не ответила, смутилась и убежала к подруге, что жила в доме напротив. И вот в последний свой приезд перед выпускными экзаменами она объявила Мехри, что замуж не выйдет, пока не окончит медицинский институт.
— Ну, годик-то жених может подождать, — сказала Мехри, решив, что таков срок учебы. Спросила: — На кого же ты учиться хочешь, сестренка, и где?
— На доктора, опаджан, — ответила Шаходат. — Буду учиться в Ташкенте пять лет.
— Пять лет?! — воскликнула Мехри. — Да ты с ума сошла! Какой мужчина станет столько ждать?
— Пусть женится на другой, — равнодушно произнесла Шаходат. — А я все равно поеду учиться!
— Подумай, какой позор ты навлекаешь на голову Пулата-ака, — сказала Мехри, опешив от решительного тона сестренки. — Как же мы людям в глаза будем смотреть?!
— И ты подумай, опа. К чему мне было столько лет учиться? Чтобы быть женой тракториста?
— Не забывайся, Шаходат, — упрекнула Мехри, — ты выросла в доме тракториста, и, дай бог, каждой девушке это. Самое лучшее отдавали тебе!
— Спасибо вам за это, опаджан! Вы и почча для меня все равно, что мать и отец. За «тракториста» извините. Дело не в том, кто будет моим мужем, а…
— В чем же тогда? Может, ты себе учителя подыскала?
— Нет. Дело в том, что я — комсомолка, опа. Учиться меня посылает комсомол. А во-вторых, лечить людей нужны специалисты. Вот я и буду, может, самым первым доктором-узбечкой в Шерабаде.
— Не знаю, кем ты станешь, — сказала Мехри, — а старой девой — это точно!
— Значит, судьба, опаджан!
— Услышал бы твои слова Пулат-ака, — проворчала Мехри, — прошелся бы раз пять по спине камчой, сразу б забыла про свой институт! Чего ж ты при нем молчала, а?
— Камчи опасалась, — усмехнулась Шаходат. Она уже собрала узелок, чтобы вернуться в Термез. — Если вы мне запретите учиться, я больше в этот дом не вернусь, опа!..
С первой арбой Шаходат уехала, а Мехри, скрыв случившееся даже от хола, поспешила к Истокиным. «Ксения-опа все знает, — думала она, — и даст разумный совет». Та, выслушав рассказ о дерзком, с точки зрения Мехри, поступке девушки, поняла, что семья Пулата окажется в неудобном положении, и в первую очередь глава ее, ведь говорят же, что лев по следу не возвращается, а мужчина от слова не отказывается. Но и Шаходат можно было понять: девушка, видно, немало передумала, пока решилась на такой шаг. Ослушаться родителей… для этого нужно иметь сердце льва! К счастью хозяйки дома, вернулся Истокин, и он, узнав, в чем дело, сказал, что Мехри должна гордиться своей сестренкой, а не ругать ее. «Поговорите с Пулатом, — предложил он Мехри, — если не получится, я сам постараюсь убедить его».
И вот теперь Мехри подумала, что наступил этот момент.
— Пулат-ака, — сказала она. — Шаходат больше не вернется в наш дом.
— А куда ж она денется? — насмешливо спросил Пулат. — Дом новый купила?
— Нет. Я ее выгнала, — соврала Мехри.
— Не узнаю тебя, кампыр, — также благодушно произнес он. — Если не секрет, за что?
— За дерзость, ака. Думаю, что и вы поступили бы так же.
— В чем она проявилась, ее дерзость? — спросила хола.
— Отказалась выйти замуж.
— О, аллах, — воскликнула хола, — какого шайтана ты вселил в душу девушки?
— Почему? — спросил Пулат.
— Едет учиться на доктора. В Ташкент. На пять лет.
— Гм. А кто ей разрешил?
— Говорит, комсомол посылает, ака. Вот я и выгнала ее, мол, иди к своему комсомолу, если он тебе дороже чести семьи. Пусть он тебя кормит и одевает, а про нас забудь! Уехала, бесстыдница!.. Я уж и к Ксении-опа ходила, и Миша-ака слышал о нашем с ней разговоре. Не знаю, что и делать.
— А что Мишавой сказал? — спросил Пулат.
— Посоветовал гордиться ею, а не строить препятствия. Пожалел, что бог не дал ему дочери, а то бы, мол, сам отвез такую в институт…
«Так тебе и нужно, несчастный сын ослицы! — Это было первое, что он мысленно высказал в свой адрес. — Обрадовался, что свояченица закончила семилетку с похвальной грамотой, ходил — грудь колесом от гордости за нее. Развесил уши, и, едва директор школы предложил послать ее в интернат, согласился с готовностью слуги!..» Потом он вспомнил, что он все-таки бригадный механик, «воспитатель людей», как всегда старался внушить ему Истокин, что он «обязан быть сознательнее даже самого сознательного тракториста». К тому же он знал, что Советская власть раз уж пообещала сделать женщин равноправными, то рано или поздно добьется этого, и ему, Пулату, каково будет услышать о себе презрительное слово «феодал»?! Правда, Шаходат могла предупредить его об этом раньше, все-таки не чужой он для нее человек, тогда, может, и сватовства бы не было, ну а теперь… Неудобно ему перед Батыром и его родителями… С другой стороны, если уж Истокин посоветовал не мешать девушке, то, пожалуй, надо сделать так. Мишавой еще ни одного раза не советовал Пулату дурного! А Батыр… Он ведь и сам комсомолец, поймет ее.
— Жестоко ты обошлась с ней, — сказал он Мехри.
— Скажи мягко, Пулатджан, — вмешалась хола. — Эту бесстыдницу надо было б камнями забить до смерти!
— Жестоко, хола, — повторил Пулат.
— Что вы говорите, ака?! — воскликнула возмущенным тоном Мехри. — Я очень уважаю Мишу-ака и Ксению-опа, но… живем мы с вами по своим обычаям, а не по русским. И пока я жива, не видать Шаходат порога моего дома!
А Пулат чувствовал, что тон жены — бравада, что она в душе одобряет сестренку и радуется, что туча над нею пронеслась. Но он не подал виду, что уловил фальшь, и произнес как можно строже:
— Сходи в магазин и купи ей атласа на платье, туфли на высоких каблуках да плюша на камзол. Она в Ташкент едет не просто как свояченица механика, — мало ли таких, как я?! — а, может, как представительница района, ханум, понимать надо!
— А как же свадьба? — спросила у него хола.
— Пока отложим. Батыр поймет.
— Кому она будет нужна, двадцатипятилетняя? — не унималась хола.
— Бусинка на полу не останется, хола. Поживем — увидим…
В конце лета, так и не побывав у своих, Шаходат уехала в институт. В те годы девушек, надумавших продолжать учебу далеко от места жительства, родители всяческими клятвами и обещаниями частенько заманивали домой, а потом насильно отвозили к жениху или же запирали с ним дня на два в одной ко