Эмир жил в богатой части города, в красивом дворце, окруженном высокими каменными стенами. Во дворе росли могучие чинары, а на свободных от деревьев участках полыхали розы, источали пряные ароматы различные сорта райхона. Тут было несколько хаузов, наполненных прозрачной ключевой водой, и оттого, казалось, зной, опалявший город, не проникал за эти стены. Ибрагимбек, разместив своих джигитов в караван-сарае на окраине под ответственность Назарбека и Сайфулло, велел Артыку следовать за собой.
В дом эмира его не пригласили. Он устроился на чорпае под чинарой, рядом с которой отливал синевой зеркала большой хауз. Прохлада, что исходила от воды, взбодрила его, и он отдал должное угощеньям, принесенным слугами из кухни. Шурпа с плавающими на поверхности кусочками сала, плов по-бухарски, жареные ребрышки молодого барашка, тушки перепелов в томатном соусе — все это, щедро приправленное специями и густо наперченное, кажется, не утоляло голод, а наоборот, возбуждало аппетит. «О, аллах, — мысленно обращался он к богу, опустошая блюда и пиалы с мусалласом, — до самой смерти не иссякнет поток моих благодарностей тебе за то, что так возвысил меня!..» Артык отведал и сладостей, что были поставлены на дастархан в блюдцах, когда он еще только сел на чорпаю. Больше всего ему понравились косточки миндаля в сахаре.
— Можете и поспать малость, — сказал ему слуга, убирая дастархан. Он видел, что гость, разморенный вином и обильной едой, начал клевать носом. — В случае чего, я успею разбудить вас, господин…
Под вечер, когда солнце скатилось к отрогам Гиндукуша, а его косые лучи разлились золотом в уголке хауза, Артыка разбудили и сказали, что приглашают в покои эмира. В одной руке слуга держал серебряный кумган с водой, а в другой — полотенце. Артык умылся, подтянул потуже бельбог, под которым был еще и широкий офицерский ремень с кобурой револьвера. Почистив тряпкой сапоги, он пошел следом за слугой. У входа в дом разулся и надел кавуши. Он не помнит, сколько комнат и коридоров прошел, пока добрался до михманханы светлейшего. Впрочем, Артык не был уверен, что эта комната без двери, но с тяжелыми бархатными портьерами в ее проеме, служила гостиной. Но когда он вошел и, потупив взгляд, припал на колени тут же у входа, успел заметить, что вся она была увешана дорогими персидскими коврами, что в ней не было окон и не на всех подсвечниках горели свечи, поэтому царил полумрак.
— Вот это и есть тот славный джигит, что спас мне жизнь, — сказал бек. — Артык, сын преданного вашего слуги Сиддык-бая, ваше величество.
— Встань, йигит! — приказал эмир.
Артык вскочил и застыл, точно воин в почетном карауле. Эмир полулежал на курпаче, облокотившись на груду подушек. Он показался Артыку невысоким, но коренастым мужчиной, которому далеко за пятьдесят. Борода у светлейшего была широкой, густой и черной, как ночь. Усы пышные, а лицо одутловатое, будто отекшее от хвори. Глаза навыкате, как у рыбы. У его ног сидела грузная пожилая женщина, прикрыв наполовину лицо шалью. Напротив него, скрестив ноги, сидел бек, обняв мальчика лет десяти, а рядом, также прикрыв лицо, — женщина лет тридцати или даже меньше. Ее глаза… Они горели огнем и, казалось, пронизывали насквозь. Это был взгляд жгучий, страстный, откровенно зовущий. «Она, видно, дочь эмира, — подумал Артык, — и жена бека. А та… жаба… ее мать, старшая жена эмира».
— Ты спас жизнь опоры эмирата, — произнес эмир, — и мы тебе даруем звание мингбаши. А это, — он бросил к ногам Артыка мешочек с золотом, — награда за твою смелость, йигит!
— Благодарю тебя, о, светлейший из светлых, — с дрожью в голосе произнес Артык, — за все эти милости, но дозволь мне отказаться от денег, я лишь выполнял долг твоего верного слуги и не больше!
— Вы настоящий джигит, — сказала жена эмира и, повернувшись к мужу, добавила: — Он не из тех, кто готов растащить ваши богатства, не гневайтесь на него, мой господин.
Эмир махнул рукой, что означало конец аудиенции и милостивейшее разрешение отказаться от дара. Слуга, стоявший за портьерой, незаметно дернул полу халата Артыка, и он, пятясь и полусогнувшись в поклоне, вышел из комнаты. Слуга молча вывел его во двор и только тут заметил:
— Напрасно вы не приняли дар светлейшего, мингбаши. В этом городе без золота и шага не сделаешь.
Позже Артык и сам решил, что поступил опрометчиво. В те дни, пока Ибрагимбек находился дома, ему разрешалось отлучаться, и он, одетый в богатый халат и восседающий на чистокровном арабском скакуне, не имел возможность бросить даже медяшку в руки нищего, чтобы заслужить благословение того на счастье и успех.
Вскоре Ибрагимбек вместе с джигитами оставил Кабул и почти год разъезжал по северу королевства, встречаясь со всеми изгнанными из эмирата и Туркестана, горевшими жаждой мести. Бек обрадовался, когда дошли вести о разгроме войск Энвера-паши и его гибели, о падении Джунаид-хана, Курширмата, белогвардейцев Закаспия. Теперь, считал он, кроме него некому возглавить газават. Побыв несколько дней в Кабуле, он выехал к уйгурам в Урумчи. Дорога туда была нелегкой, проходила по снежным отрогам Гиндукуша. Для Артыка это была последняя поездка с беком. Когда они, спустя почти полгода, вернулись снова в Кабул, бек сказал ему:
— Артыкбек, вам как самому преданному из моих джигитов я вверяю судьбу его светлости и всего нашего дома. Назначаю вас начальником стражи эмира.
— Благодарю за доверие, ваше сиятельство, — ответил Артык, — клянусь честью воина, что я свято исполню свой долг. Но мне хотелось бы находиться при вас.
— Это воля эмира, — отрезал бек…
Артык не знал закулисной стороны своего назначения. Об этом ему сказали много лет спустя, при обстоятельствах, не совсем приятных ему. А в тот день, когда он получил приказ бека, он был уверен, что так повелел эмир. Преданный начальник стражи для светлейшего значил ничуть не меньше самого бека, особенно здесь, на чужбине, в городе, набитом, как соты пчелами, лазутчиками многих стран и всяким уголовным сбродом.
Одержимый маниакальной идеей, что только ему предначертано свыше освобождение эмирата от большевизма, Ибрагимбек носился по стране, собирал силы и оружие, чтобы в один прекрасный день, когда аллах благословит его, огненным смерчем пройти по своим, — тестя он ни во что не ставил и не собирался добывать ему трон собственным горбом, хотя и действовал пока от его имени, — владениям и править народом так жестоко, как железный Тимур. Это была его заветная мечта, и ради нее он не жалел ни себя, ни других.
Артык же, приняв под свое начало нескольких стражников, стал исправно нести свою службу. Ему отвели небольшую, богато убранную комнату напротив спальни эмира. В спальне была тяжелая резная дверь из чинары, а в его комнате двери не было. Проем был занавешен портьерой. Устроено так было специально, чтобы начальник стражи мог услышать чужие шаги в коридоре и вовремя прийти на помощь светлейшему, в случае опасности, разумеется.
Эмира Артык видел почти каждый день, иногда тот приглашал его к своему дастархану. Светлейший был хорошо осведомлен о том, что происходило в его бывших владениях. Сюда, во дворец, частенько приходили дервиши и купцы, и всех их начальник стражи пропускал к эмиру. Он знал, что эти люди были лазутчиками светлейшего и его зятя. Артык знал и о других секретах дома. Например, о том, что здесь всем распоряжается старшая жена эмира, что без ее ведома не тратится ни одна таньга. С годами, которые неслись быстрее, чем хотелось бы, ее муж терял веру, что вернется в Бухару, и все больше предавался праздной жизни. Вино делало его обрюзгшим и ворчливым стариком.
Как-то весенней ночью, года через три после назначения Артыка начальником стражи, к нему вошла жена Ибрагимбека. Живя в этом доме, Артык, конечно, встречался с ней, ловил на себе ее взгляды, далекие от того, чтобы их называть равнодушными. Со временем она перестала прятать от него свое лицо, и он отметил, что она красива, а под широким атласным платьем угадывал стройное и упругое тело. «Дурак бек, — думал он в такие минуты, — прекрасную жену разменивает на каких-то полунищих девушек в караван-сараях». Она пришла очень поздно, эмир уже спал без задних ног. Увидев ее в своей комнате, Артык вскочил с постели. Спал он обычно одетым, как и положено начальнику стражи.
— Мне страшно, Артык-ака, — сказала она тихо, — сама не знаю отчего.
— В этот дом даже мышь не проникнет, госпожа, — сказал Артык, — так что ничего не бойтесь.
— Да, вы, наверное, правы, — согласилась она, — проводите меня…
В ичкари — женскую половину дома — любому постороннему мужчине вход запрещен шариатом. Артык знал об этом и стоял в нерешительности. Пойти — значит навлечь на себя гнев аллаха и эмира, если ему, не дай бог, кто донесет. Артыка в тот же день выбросят на улицу. Не пойти — тоже плохо. Эмир баловал свою дочь, ни в чем ей не отказывал, и по одному ее капризу мог его выставить за дверь. А она ждала. «Воля котельщика, где у котла ушко выпустить», — подумал, он, решив исполнить просьбу женщины. Но все же попытался, хотя бы для вида, отказаться.
— Простите, госпожа, может… я приглашу вашу служанку?
— Она устала за день, пусть отдохнет, — сказала она. — Идемте и не бойтесь, ради бога. Весь дом спит, точно вымер…
С той ночи для Артыка началась новая жизнь.
— Начальник стражи эмира, Артык-ака, — говорила она, набивая его карманы золотом, чтобы «ему не стыдно было появляться среди друзей в городе», — обязан быть богатым. Я знаю, что ваше состояние досталось неверным, но моя любовь… Единственное, что я хочу, — не разменивайте меня на разных шлюх, как мой муж.
— Что вы, моя госпожа, — успокоил ее Артык. — Вы моя самая большая радость, вы для меня… я не могу найти слова, чтобы выразить это, но тот день, когда вы меня отвергнете, будет самым черным днем моей жизни!
— Я никогда не отвергну вас, — горячо шептала она, прижимаясь к нему, — никогда!..
Лишь в периоды, когда Ибрагимбек наезжал в Кабул, встречи эти прерывались, но и тогда она, подсунув в постель мужа, опьяневшего от вина, какую-нибудь девку с улицы, ухитрялась появляться ненадолго у Артыка. Правда, это случалось редко, но случалось. Едва Ибрагимбек выезжал за ворота города, как она приходила к нему, еще более горячая и еще более желанная…