Перед октябрьскими праздниками Истокин пригласил Пулата к себе в кабинет. Расспросил о семье, о сыне, ответил на вопросы Пулата. Словом, разговор начинался по традиции.
— О Борисе ничего не слышно? — спросил Пулат.
— Получили весточку, — радостно ответил Истокин. — Был в окружении, а теперь в партизанском отряде.
— Ну, вот видишь, — улыбнулся Пулат, — я же говорил, что обойдется. Так и вышло. Ксения-опа знает уже?
— А как же? Отошла. За один день снова помолодела.
— Сердце матери в сыне, Мишавой.
— Что творится… Почти до Москвы дошли, сволочи! Но ничего, сто с лишним лет назад Наполеон тоже дошел, даже взял ее, а потом… еле ноги унес! Наш народ нельзя поставить на колени.
— Конечно, — согласился Пулат, — если сорок родов породнятся, им никаких врагов не бояться.
— Вот это ты верно заметил, — сказал директор. — Именно сорок родов! Но нас еще больше, брат. На стольких языках говорят советские люди, а сердцем они едины. Ну, ладно, скажи-ка мне, Пулатджан, не надоело тебе мотаться от бригады к бригаде, а?
— Это моя работа, и я привязан к ней, как лошадь к колу, — ответил Пулат.
— Дирекция и политотдел МТС решили доверить тебе очень важное дело. Сам знаешь, вместо ушедших на фронт работают мальчишки, птенцы. Их надо учить, помогать советом, показывать. Справишься?
— Какой из меня учитель, Мишавой? Сделать что, куда ни шло, а учить… грамоты маловато.
— Зато опыта не занимать, Пулатбек. Ты минуту постоишь возле трактора и уже знаешь, чем он болен, верно? Верно, — сам себе ответил Истокин. — А это уже немало. Будешь заведовать мастерскими. С завтрашнего дня.
— Да вы что, директор-бобо, — взволнованно произнес Пулат, — пошутить решили? Какой из меня зав? Я тракторист и хочу остаться им.
— А кто, по-твоему, будет решать, качественно отремонтирован трактор или нет, а? Я? Я — агроном. Как не крути, кроме тебя некому занимать эту должность. Кстати, что Саодат делает? Она ведь закончила семь классов?
— Да. Сидит дома, а что?
— Надо на работу устраивать ее.
— Зачем ей это, Мишавой? Моего заработка вполне хватает.
— Да разве речь об этом?! — с досадой произнес директор.
— О чем же тогда? — удивился Пулат.
— Рук не хватает, понимаешь? Сам, видно, заметил, что до сих пор вместо Сиддыка твоего некому работать.
— Разве девочка сможет выполнять такую работу? — воскликнул Пулат. — Там голова нужна, а у женщин… волосы длинные, а вместо мозгов — саман.
— Ты рассуждаешь, как феодал, — нахмурился Истокин, — хуже еще, как мулла! Женщины, если хочешь знать, в сто раз аккуратнее нас с тобой и добросовестнее. Так что выкинь из головы такие мысли, веди дочь в МТС, пусть учится на токаря. Я уж не предлагаю ей учиться на тракториста, малость лет ей не хватает. Нечего ей сидеть дома, когда вся страна работает! Между прочим, тебе же легче будет.
— Гм. Лишними заботами, что ли?
— Она грамотна. Поможет наряды выписывать…
— Я пойду, отаджан, — сказала Саодат, услышав об этом. — Многие мои подруги хотят стать трактористками, чтобы за братьев своих работать, а я ведь тоже не хуже их!
— И, как мужчина, будешь носить штаны? — с испугом спросила мать.
— Комбинезон. А косы буду убирать под платок, чтобы не зацепило.
— Гм. А это откуда тебе известно? — спросил Пулат у дочери.
— Сиддык-ака говорил. Он мне показывал, как устроен станок, даже работать разрешал.
— Правда, — подтвердил ее слова тога, — Саодат все время пропадала возле брата, и директор-бобо часто видел это.
— Имей в виду, — предупредил дочь Пулат, — наряды мне будешь писать.
— Буду, если научат, отаджан…
«Молодец, сестренка, — написал в очередном письме Сиддык. — Ты поступила, как дочь настоящего рабочего. Только, раз уж стала работать, вступай в комсомол…» Он сообщал, что учеба у него идет ускоренными темпами, неделя сжата в час, а час — в минуту.
Когда Сиддык был дома, Мехри часто по утрам провожала на работу и сына, и мужа. И глядя вслед им, всегда радовалась. Рослые, крепко сколоченные, они ей казались столпами, на которых держится ее счастье. И теперь она провожала двоих. Только вместо сильного сына рядом с отцом вышагивала тонкая, как лоза, дочь, в большом, не по росту, синем комбинезоне.
В середине декабря Сиддык прислал письмо, где делился своей радостью с родителями. «Мне присвоили звание младшего лейтенанта, отаджан. На петлице моей один кубик. Сегодня всем училищем выезжаем на фронт. Наконец-то, отаджан! Наступил и наш час. Если бы знали, как мы все рвемся туда! Писали рапорты, просили направить хоть рядовыми, и вот… буду командовать взводом. Но самое главное, конечно, фронт. Так хочется встретиться с этим зверем из зверей!..»
И еще одно письмо пришло от него. Оно было обстоятельное, и Пулат, слушая дочь, которая читала его, подумал, что у сына, видно, времени на этот раз было больше. «Любимой своей матери, — писал он, — любимому отцу, дедушке и сестре-стрекозе, дяде Мише и тете Ксении, всем знакомым и друзьям шлет свой боевой привет командир Красной Армии младший лейтенант Сиддык Пулатов. Вместе с приветом я шлю вам, родные мои, пожелания благополучия, здоровья и успехов во имя победы. Вот и мой час настал. Вчера мой взвод вступил в бой. Враг бежит от Москвы, но огрызается здорово! Москва… Я и несколько парней из Термеза полдня пробыли там. Знаете, я еще такого большого города не видел! Сейчас на передовой затишье. По ту сторону небольшой речки окопались фашисты, а по эту — мы. Утром они хотели атаковать нас, закидывали минами и снарядами, потом к речке подошли их танки. Строчат из пулеметов, голову нельзя высунуть из окопа. И вдруг… Подошли наши зенитчики — и прямой наводкой по танкам! Горят, точно их полили керосином, отаджан… Начали пятиться, а затем развернулись и стали драпать так, что пятки сверкали. Мы бросились в атаку, но пришлось опять вернуться назад, потому что поливали, гады, из пулеметов, будто градом. А к пулеметам этим не добраться, в дотах они, в бетонных укрытиях, значит. Несколько ребят из моего взвода погибло, есть и раненые. Но я, как заговоренный, шел впереди взвода, а пули пролетали мимо! Если так будет и дальше, я обязательно вернусь домой. Дорогой дедушка! Как ваше здоровье? Отаджан, а вы как? Справляетесь с новыми своими обязанностями? Конечно, справляетесь, я знаю. Я верю в вас. Онаджан, не огорчайтесь, если я буду писать редко, война не знает отдыха, а для нас так особенно, нужно поскорее разделаться с этими разбойниками, загнать их в логово и добить! Саодат, как тебе работается, сестренка? Ты почаще к Грише-бобо обращайся, он, хоть и ворчливый, но мировецкий старик, объяснит — на всю жизнь запомнишь. Так мне хочется постоять за станком, послушать, как он гудит, любоваться стружкой, что вьется из-под резца. И вообще я очень соскучился по вас, родные мои… Вот и все. Время мое истекло, на том берегу опять начали тявкать минометы. Теперь земля с небом смешается. Но ничего, поглубже зароемся в землю, ведь она для нас своя, родная, значит, и милосердная. Будьте здоровы, родные мои! Ваш Сиддык…»
В конце января сорок второго, когда радио сообщало о полном разгроме гитлеровских войск под Москвой, пришла похоронка на Сиддыка. Казенные слова, напечатанные на серой оберточной бумаге, сообщали отцу с матерью, что их сын «лейтенант Сиддык Пулатов пал смертью храбрых в боях за свободу и независимость социалистического отечества». Там же было сообщено, что медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды командование части направило в райвоенкомат. Их можно будет получить и хранить, как память о своем мужественном сыне.
«Черное письмо» показалось Пулату громом среди ясного неба. Он ударил именно над его домом. Во многих домах Шерабада эти письма уже сделали свое подлое дело — погрузили их в кладбищенскую тишину. Но вместе с тем они наполнили сердца гневом, ненавистью к врагу и жаждой мести. Тишина воцарилась над домом Пулата до тех пор, пока его жильцы не осознали, что Сиддык уже никогда не войдет сюда, что его уже нет среди живых. Первой это поняла Мехри, а за ней и Саодат. Они начали рыдать во весь голос, рвали на себе волосы и царапали до крови лицо. Плакал, низко склонив голову и закрыв лицо руками, тога. А Пулат сидел, будто бы окаменевший, ничего не соображая, и, кажется, ничего не слышал. Чудилось ему, что сидит он на вершине горы, окруженной безмолвьем неба. Приходили соседи, знакомые и друзья по работе, чтобы выразить свои соболезнования, женщины собрались на «плач». Они ходили по кругу в центре двора и плакали громко, так, чтобы душа погибшего сама смогла убедиться, что скорбят по ней искренне. Мысль Пулата никак не хотела мириться с потерей сына, она надеялась, что это — ошибка и что вот-вот в калитку заглянет почтальон и протянет письмо от него. В Шерабаде уже были случаи, когда люди после похоронок получали письма от своих близких. Разве не должно этого случиться с Сиддыком? Ведь он еще совсем молод, ему рано умирать! Так Пулат сидел, может, пять, а то и все десять часов, опершись спиной об урючину, не замечая, что уже давно наступила ночь, а женщины разошлись по домам. Тога, наверное, в сотый раз трогал его плечо рукою и произносил одно и то же:
— Пулатджан, возьми себя в руки! Ты же мужчина!..
А у него в голове проносились тысячи мыслей, но ни одна из них не могла утешить, подсказать что-то, посоветовать. Это были мысли стоящего на грани потери рассудка человека, как сумасшествие. А тога продолжал:
— Пулатджан, очнись, возьми себя в руки! Что поделаешь, беда пришла в дом всего народа.
— Ну, почему мой сын должен умереть, ота?! — воскликнул Пулат, очнувшись, и слезы потекли по его лицу. — Почему? Что он сделал плохого этому проклятому Гитлеру?! И где ваш всевидящий и всемогущий аллах? Неужели он слеп, не видит, какая несправедливость творится в его владеньях?! О, небо, будь ты проклято!
— Остановись, — вскричал тога, — не гневи небо!
— А плевать я хотел на него, тога! Не боюсь я аллаха! Он глух к людским мольбам. Скажите, почему я должен трепетать перед ним? За то только, что он мне дал жизнь?! Пусть возьмет ее хоть сейчас!..