Лола, стремившаяся выглядеть в его глазах до свадьбы ветреной, оказалась отличной хозяйкой. Работа над дипломным спектаклем изматывала ее, Ильхом видел это, но каждое утро, собираясь в институт, она успевала собрать и завтрак для мужа, и рубашку погладить. А по воскресеньям устраивала грандиозные, насколько это возможно в условиях общежития, стирки, или генеральные уборки, в которых и он принимал участие. Возвращаясь вечерами домой, она, как и все московские женщины, носилась по магазинам, чтобы купить продукты, и готовила на ужин что-нибудь необыкновенное, вкусное, домашнее, иногда и неведомое Ильхому. Ему чудилось, что книгу «Узбекские национальные блюда» писала Лола. Он жил нормально. Видел, что жене нравится быть хозяйкой в доме, нарочито грубо покрикивать на него, и не мешал ей. Изредка пытался помочь, но она не разрешала: мол, домашние дела — не мужское, вот когда речь пойдет о плове, тут вам и карты в руки. Но Ильхом, кроме шурпы — налить в кастрюлю воды, бросить туда кусочек баранины, пол-ложки соли, парочку листков лавра, а под конец моркови и малость картошки, пусть себе кипит на малом огне часа три, — ничего готовить не умел, так что настоящего плова в его московской квартире, считай, и не было.
— Ты меня в Обломова превратишь, — говорил он ей, — это плохой метод воспитания, ханум.
— Я тоже не хочу им стать, — отвечала она. — Приедем в Ташкент, мне мама не позволит рукой коснуться холодной воды, она такая. Потому хоть здесь не мешай мне чувствовать себя полной хозяйкой…
К возвращению молодоженов в Ташкент готовились масштабно. Едва Лола и Ильхом приехали туда, ее родители закатили такую свадьбу, что о ней, наверное, до сих пор помнят в махалле. Только официальных приглашений было разослано около пятисот, а гостей, говорили, собралась тысяча. Приехали дед Миша и баба Ксения.
Странное чувство охватило Ильхома, когда он с женой встречал их в аэропорту. Вроде бы он стеснялся за них перед Лолой. Казалось, что в их облике было все, что подобает моменту, но вместе с тем и что-то неестественное, бутафорское. Новый костюм сидел на деде неуклюже, словно бы он впервые в жизни вырядился в него. И баба Ксения… В расшитой украинской блузке и длинной, чуть ли не до пят, синей юбке. Ее плетеная корзинка, аккуратно прикрытая сверху белой тряпочкой, усиливала впечатление, как ему казалось, чего-то противоестественного. Пироги привезла, решил Ильхом, увидев корзину, а про деда подумал, что тому лучше бы явиться в том, в чем всю жизнь ходил — рубашке-распашонке.
— Вот и мои, — сказал Ильхом, приняв у входа корзину из рук бабки, расцеловавшись со стариками. — С приездом!
— А ну, показывай жену! — приказал дед.
— Вот, — Ильхом ласково подтолкнул Лолу вперед.
Дед глянул на нее и, похоже, сразу оробел — такая красавица! — но в следующее мгновенье он обнял ее и, поцеловав, произнес:
— Поздравляю, доченька! Дай вам бог счастья!
— Совет да любовь вам, дети мои! — пустила слезу бабка. Повернулась к Ильхому: — А губа у тебя, парень, не дура. Какую жену отхватил, а! Увидят ее твои друзья, умрут от зависти. Береги ее!
Дед незаметно сунул в карман Ильхому деньги.
— Наш подарок, — шепнул он.
— Спасибо, дед!..
Свадьба длилась три дня. В первый вечер она была официальной, а в последующие… гости шли и шли, знакомые и просто проходившие по улице, дальние и близкие родственники. В последний день пригласили аксакалов махалли, муллу, прочитавшего кутбу в отсутствии жениха и невесты, наотрез отказавшихся от такой церемонии. Дед и бабка все это время находились у сватов, принимали гостей, провожали их, помогали накрывать столы, убирать посуду.
К вечеру последнего дня двор приобрел прежний вид, только лампочки, которых под виноградником навешали черт знает сколько, заливали его ярким светом. Баба, нашедшая быстро общий язык со свахой и разговаривавшая с ней на ты, да и по имени — Кумрихон, села за стол позже всех, поставив на него кастрюлю с борщом, что приготовила по заказу свата. Тот, оказывается, когда-то давно служил в армии и с тех пор сохранил память о наваристом солдатском борще, и вот, когда он рассказывал об этом, дед Миша не преминул похвастаться, что его Ксюша — мастер непревзойденный по части борщей.
— Так когда вы видели Ташкент в последний раз, сваха? — спросила мать Лолы, когда бабка, разлив борщ, села сама.
— В каком году это было-то? — спросила она у деда.
— В двадцать первом, кажется.
— Слышите, дети, — произнесла хозяйка, обращаясь скорее к Ильхому, нежели к дочери, — вы обязаны показать им город.
— Я готов, — ответил Ильхом.
— А я прошу извинения, — сказала Лола, — голова что-то разболелась, точно пустая она на плечах.
— Конечно, — сказала бабка, — столько шуму за три дня. Ты отдохни, а город мне и Ильхом покажет…
— Ну, как вам родственники? — спросил он, когда такси мчалось по вечерним улицам города.
— Не крестьяне, — ответил дед, и этим было сказано все.
— А дома и во дворе у них как чисто, — вздохнула бабка, — боишься ненароком испачкать половицу.
— Не понравились, — сделал вывод Ильхом.
— Нам-то что, — сказал дед, — тебя жалко. Парень ты взрывной, раз смолчишь, второй, а потом… Помни, брат…
Если бы кто спросил Ильхома, как он провел свой медовый месяц в доме жены, то он бы ответил… Впрочем, что? Часы, когда он оставался наедине с женой, были счастливыми, ничто не омрачало их любовь и взаимную привязанность. А когда вечерами их становилось четверо… Что-то незримое сковывало его, и он сразу становился молчаливым, похожим на своего тестя. Тот, проснувшись, начинал молча поливать двор, причем с таким угрюмым видом, точно ночь маялся с больным зубом. Неосознанно чувствуя себя виноватым, Ильхом просил поручить это дело ему, тесть молча отдавал шланг, устраивался на чорпае и перечитывал вчерашнюю газету. Хоть бы раз спросил: «Ну, как вы там, молодежь?» Вечером повторялось то же самое. Теперь он поливал цветы и деревья, а после ужина снова отгораживался от всех газетой. Мучительно долго тянулось время, и Ильхом стал все чаще и чаще уходить с женой в город, просто побродить по его новым и широким проспектам, посидеть на лавочке у фонтана.
В ЦК ему сказали, что в Сурхандарье, мол, очень нужны кадры и потому придется ехать туда. Ильхом хотел года два прожить в Ташкенте, пока Лола станет матерью, а там… куда муж, туда и жена. Не решится же она растить малыша сиротой?!
Известие о том, что ему предложено ехать в свою область, расстроило Лолу, могло, может, и до истерики довести, как случилось потом, но на сей раз на высоте оказался отец.
— Недавно в Термезе, — сказал он, — такой театр построили, что ему сама столица может позавидовать. Три четверти актерского состава — молодежь, прошлогодние выпускники института. Будешь там режиссером. Начинать практику в заштатном театре, поднять его работу до уровня столичного — это ли не мечта режиссера?! Сюда всегда успеете вернуться, имя прежде надобно создать.
— Дочка в доме гость, — проявила мудрость и теща. Она, как успел заметить Ильхом, всегда поддерживала мнение мужа. — Я тоже когда-то ушла из дома отца, чтобы свить свое гнездо, ягненочек мой. Теперь — твой черед. — Вздохнула: — Это на роду женщине написано!
Слушая их, Ильхом думал, что старость не только благость, как утверждает пословица, но и величайшая мудрость, она все, как надо, понимает. И оттого дом жены, еще вчера казавшийся ему прекрасной тюрьмой для миллионеров, показался таким родным, как и дедов. Он проникся уважением к старикам и стал называть их папой да мамой, хотя все прошедшие дни обходился неопределенным «вы».
— Вам, Ильхомджан, — предложила теща, — следует поехать пока одному. Получите квартиру, — Лола немедленно переберется туда. Не беспокойтесь, мы тут за ней приглядим, глаз у нас строгий.
— О чем ты, кампыр, — оторвался от газеты тесть. — Пусть едет вместе, не к чужим едет, а к родным людям. Поживет пока у деда с бабой, там места им хватит.
— Я не отпущу его одного, — произнесла Лола.
— Вот и правильно, дочка, — сказала мать, — жена всегда должна быть при муже…
Самолет пошел на посадку. Когда он, ударившись колесами о бетон полосы, встряхнулся и взревел моторами, гася скорость, проснулся дед Миша.
— Уже? — спросил он.
— Ага.
— Цветов не забудь купить.
— Помню.
В такси Ильхом сел с охапкой цветов, названия которых он не знал, брал те, что ему казались подходящими моменту — яркие и нежные, но бабка одобрила его выбор. Он глянул на часы — до назначенного времени еще было достаточно.
— Вполне успеем чай попить, — сказал он.
— Надо бы, — кивнул дед, — меня тоже жажда мучает.
— Вам бы только поесть, — буркнула бабка.
— Какая муха тебя укусила, мать? — ворчал дед. — Ворчишь и ворчишь!
— Волнуюсь.
— Делай это про себя, как мы.
В половине четвертого к дому тестя подкатили две новые «Волги» — директора театра и частника, друга детства Лолы, по словам тещи. Парень этот был примерно одних лет с Ильхомом, только полнее и прилизаннее, чудилось, что он только встал из-за дастархана и не успел вытереть губы после жирного плова. Лупоглазый, как рыба.
— Самад, — представился он Ильхому, — работаю директором мебельного магазина. Если что нужно, пожалуйста… Любой гарнитур могу устроить.
— У них все есть, Самадджан, — сказала теща. — Тут тебе не перепадет.
— Для друзей можно и без комиссионных, хола. Поедем, что ли?
— Пора, сынок…
На территорию родильного дома машины не пропустили. Бабка и теща, схватив узлы, помчались к видневшемуся вдали трехэтажному корпусу, Мужчины остались в машинах. Время тянулось утомительно долго, солнце пекло нещадно, казалось, выкипят мозги. Наконец, на аллее показались женщины. Впереди шествовала теща, она чуть ли не на вытянутых руках несла атласный пакет с ребенком. Отстав на полшага, то и дело поправляя какую-то тряпочку над лицом малыша, шла Лола. Она была стройна, как прежде. Шествие замыкала бабка, тяжело дыша и обмахиваясь платком.