Воротничок сидел рядом со светловолосым юношей в двубортном пиджаке бордового цвета. Дикштейн не испытывал никаких особых чувств на эту тему и даже не обижался, когда люди ошибочно принимали за гомосексуалиста его самого, сорокалетнего холостяка. Главное, Воротничок был работником Евратома, которому есть что скрывать.
Подошел официант.
– Ты один, дорогуша?
Дикштейн покачал головой.
– Я жду друга.
Трио сменил гитарист, исполнявший похабные народные песенки на немецком. Большинства шуток Дикштейн не понял, но аудитория покатывалась со смеху. После его выступления несколько пар вышли на танцплощадку.
Тем временем Воротничок положил руку на колено своего спутника. Заметив это, Дикштейн встал и направился к ним.
– Привет! – весело сказал он. – Это вас я видел на днях в Евратоме?
Воротничок глубоко побледнел.
– Я… я… не знаю…
Дикштейн протянул руку.
– Эд Роджерс, – представился он тем же именем, что и Пфафферу. – Журналист.
– Очень приятно, – пробормотал Воротничок, все же сохранив присутствие духа настолько, чтобы не выдать своего имени.
– Ладно, мне пора бежать, – сказал Дикштейн. – Приятно было познакомиться.
– До свидания.
Он развернулся и вышел из клуба. На данном этапе этого достаточно: Воротничок понял, что его секрет раскрыт, и перепугался до смерти.
Его вели с самой рю Дик.
«Хвост» даже не делал попыток замаскироваться, держась позади на расстоянии пятнадцати-двадцати шагов. Дикштейн делал вид, что ничего не замечает. Переходя дорогу, он осторожно оглянулся: за ним шел крупный юнец с длинными волосами в потертой кожаной куртке.
Мгновение спустя еще один вышел из тени и загородил ему дорогу. Дикштейн остановился, выжидая. Что все это значит? Кто бы мог за ним следить? И, главное, зачем посылать таких топорных дилетантов?
В свете уличного фонаря блеснуло лезвие ножа. Сзади подошел «хвост».
– Ну-ка, гомик, давай сюда кошелек, – приказал второй.
Дикштейн вздохнул с облегчением: всего лишь воришки, рассчитывающие на легкую добычу из гей-клуба.
– Только не бейте! Я отдам деньги! – Дикштейн достал бумажник.
– Все давай!
Дикштейн не планировал драться с ними, да и наличные можно легко пополнить, однако потеря документов и кредиток значительно осложнила бы жизнь. Он вытащил купюры и протянул им.
– Документы мне нужны. Возьмите деньги, и я не буду звонить в полицию.
Тот, что зашел спереди, схватил бумажки.
– Забери у него кредитки, – сказал тот, что сзади.
Стоявший перед ним выглядел послабее. Дикштейн взглянул ему прямо в лицо и сказал:
– Не жадничай, сынок, ты уже получил свое.
Он обошел его сбоку и энергично зашагал вперед. Кожаные подметки выбили короткую дробь, и юнец набросился на него сзади.
Выбора не оставалось. Дикштейн резко развернулся, поймал летящую в него ногу и крутанул. Послышался хруст лодыжки; парень взвыл от боли и рухнул наземь. Второй тут же кинулся вперед с ножом. Дикштейн отпрянул, пнул его в голень, снова отпрыгнул и пнул еще раз. Тот сделал выпад; Дикштейн уклонился и пнул его в то же самое место. Снова раздался хруст, и второй улегся рядом с первым.
Дикштейн постоял над ними, чувствуя себя родителем, чьи дети расшалились так, что пришлось их отшлепать. «Вот зачем вы меня вынудили?» – с грустью подумал он. И правда, всего лишь дети: пожалуй, не больше семнадцати. Правда, довольно испорченные, раз охотятся на гомосексуалистов, но ведь и он занимался ровно тем же.
Лучше всего завтра же уехать из города.
Работая на местности, Дикштейн старался как можно реже выходить из отеля, чтобы не попадаться на глаза. Так недолго было и спиться, хотя он себе этого не позволял – алкоголь притуплял бдительность, да и желание возникало не всегда. Большую часть времени Дикштейн проводил, сидя перед мерцающим экраном телевизора или выглядывая из окна. Он не гулял по улицам, не сидел вечерами в баре отеля и даже еду заказывал исключительно в номер. Однако всякой предосторожности есть предел – невозможно превратиться в человека-невидимку. В лобби отеля Дикштейн наткнулся на старого знакомого.
Он собирался выселяться и уже протянул администратору кредитку на имя Эда Роджерса, как вдруг позади него кто-то воскликнул по-английски:
– Кого я вижу! Нат Дикштейн собственной персоной!
Именно этого он всегда и боялся. Всякий агент, работающий под прикрытием, живет в постоянном страхе перед случайной встречей с человеком из прошлого. Отсюда и ночные кошмары с криками полицейских: «Попался, шпион!» И как всякий агент, он был подготовлен к такому повороту событий. Железное правило гласит: «Никогда не сознавайся!» В школе их заставляли отрабатывать этот прием. Тебе говорят: «Сегодня ты – Хаим Мейерсон, студент» и тому подобное; и ты целый день вживаешься в образ. А вечером тебе устраивают случайную встречу с двоюродным братом, или старым учителем, или раввином, знавшим всю твою семью. И в первый раз ты, конечно же, улыбаешься, здороваешься, завязываешь разговор о былых временах, а вечером инструктор говорит тебе: «Все, ты покойник». Мало-помалу ты приучаешься невозмутимо смотреть в глаза старым друзьям и спокойно спрашивать: «А вы вообще кто?»
Дикштейн действовал согласно инструкции. Сперва он поднял глаза на администратора, который в этот момент оформлял его выселение под фамилией Роджерс. Тот никак не отреагировал: то ли не понял, то ли не расслышал, то ли ему было все равно.
Дикштейн натянул на лицо извиняющуюся улыбку и обернулся.
– Боюсь, вы ошиблись… – начал он по-французски.
И осекся.
…Платье Эйлы было задрано до пояса; раскрасневшись от удовольствия, она жадно целовала Хасана.
– Это и правда ты! – сказал Ясиф Хасан.
Под влиянием внезапно нахлынувшего воспоминания двадцатилетней давности Дикштейн потерял контроль над собой и совершил самую большую ошибку за всю свою карьеру. Он растерянно уставился на араба и промямлил:
– Господи, Хасан!
Тот улыбнулся и протянул руку.
– Когда же мы виделись последний раз? Пожалуй, лет двадцать назад!
Дикштейн механически пожал протянутую руку, осознавая свой промах, и попытался сосредоточиться.
– Да, наверное… Что ты тут делаешь?
– Я тут живу, а ты?
– А я как раз уезжаю. – Единственное, что он мог сейчас сделать, – это убраться поскорее, пока не стало еще хуже. Администратор протянул ему счет. Он нацарапал на бумаге «Эд Роджерс» и демонстративно взглянул на часы. – Черт, пора на самолет.
– Моя машина как раз у входа, – сказал Хасан. – Я тебя подвезу. Нам обязательно нужно поговорить.
– Я заказал такси…
Хасан повернулся к администратору и протянул ему мелочь.
– Отмените такси и передайте шоферу за беспокойство.
– Но я и правда спешу… – попробовал возразить Дикштейн.
– Так пойдем скорей! – Хасан подхватил его чемодан и вышел.
Дикштейн последовал за ним, чувствуя себя беспомощным идиотом.
Они сели в потрепанный спортивный автомобиль. Наблюдая за Хасаном, выруливающим из-под знака «Стоянка запрещена», Дикштейн отметил, что тот изменился – и дело не только в возрасте. Седина в усах, расплывшаяся талия, низкий голос – все это, конечно, предсказуемо, однако появилось что-то еще. Хасан из прошлого выглядел как типичный аристократ: вальяжный, хладнокровный, слегка скучающий в среде буйной молодежи. Теперь же его заносчивость исчезла, он стал похож на свою машину: слегка потрепан жизнью, немного суетлив. С другой стороны, Дикштейн еще тогда сомневался, не была ли поза надменного аристократа результатом тщательной работы над собой.
Смирившись с последствиями своего промаха, Дикштейн попытался определить масштабы катастрофы.
– Так ты теперь живешь здесь? – спросил он.
– Тут европейский филиал моего банка.
«Может, он все еще при деньгах», – подумал Дикштейн.
– А что за банк?
– Ливанский банк «Сиде».
– Почему именно в Люксембурге?
– Это крупный финансовый центр, – ответил Хасан. – Здесь находятся Европейский инвестиционный банк и Международная фондовая биржа. А ты-то как?
– Я живу в Израиле. В моем кибуце делают вино, вот я и разнюхиваю возможности европейского экспорта.
– Да им свое девать некуда!
– Начинаю склоняться к той же мысли.
– У меня здесь много связей; если хочешь, могу устроить тебе встречу с кем-нибудь по этой линии.
– Спасибо. Пожалуй, воспользуюсь твоим предложением. – На худой конец можно и правда продать немного вина.
– Значит, вот как все обернулось: твой дом теперь в Палестине, а мой – в Европе, – задумчиво произнес Хасан.
– И как дела у банка? – спросил Дикштейн. Интересно, что Хасан имел в виду, когда сказал «мой банк»? «Банк, которым я владею» или «банк, которым я управляю»? А может, «банк, в котором я работаю»?
– О, дела идут отлично!
Похоже, темы для разговора исчерпались. Конечно, у Дикштейна было много вопросов: что стало с семьей Хасана в Палестине, чем закончилась его интрижка с Эйлой Эшфорд и почему он водит спортивное авто; однако ответы могли оказаться слишком болезненными для них обоих.
– Ты женат? – спросил Хасан.
– Нет, а ты?
– Тоже нет.
– Странно…
– Мы с тобой не из тех, кто торопится взвалить на себя обязательства, – улыбнулся Хасан.
– Ну почему, у меня есть обязательства, – возразил Дикштейн, вспомнив Мотти, с которым они еще не дочитали «Остров сокровищ».
– Но по сторонам посматриваешь, а? – подмигнул Хасан.
– Насколько я помню, это больше по твоей части, – сказал Дикштейн, нахмурившись.
– Да, было время!
Дикштейн усилием воли отогнал мысли об Эйле. Тем временем они прибыли в аэропорт, и Хасан остановил машину.
– Спасибо, что подвез, – сказал Дикштейн.
Хасан повернулся и уставился на него.
– Просто глазам своим не верю, – сказал он. – Ты выглядишь моложе, чем двадцать лет назад.
– Извини, я правда спешу. – Дикштейн пожал ему руку и вышел из машины.