Никогда раньше с ней такого не было.
Дикштейн понимал, что все это неправильно.
Пятилетняя девочка привязалась к доброму дяде, умеющему разговаривать с детьми и кошками, – и теперь он пользуется старой детской привязанностью.
Он любил Эйлу, но она умерла. Отношения с ее дочерью, похожей на нее как две капли воды, выглядели очень нездорово.
К тому же он еврей – и не просто еврей, а израильтянин, да еще и агент «Моссада». Уж кому-кому, а ему никак нельзя связываться с арабкой по крови.
Если красивая девушка влюбляется в тайного агента, он должен тут же спросить себя, на чью разведку она работает. Каждый раз, когда женщины проявляли к нему интерес, Дикштейн пользовался подобными предлогами, чтобы держать их на расстоянии. Рано или поздно они все понимали и уходили, разочарованные. То, что Суза атаковала его быстрее, чем успели сработать защитные механизмы, вызывало еще большее подозрение.
Все это было неправильно.
Но какая разница…
Они взяли такси и отправились на квартиру к ее друзьям. Те как раз уехали на выходные, и она пригласила его войти; с этого и начались все проблемы.
Стоя в маленькой прихожей, он схватил ее за плечи и грубо поцеловал. Она взяла его за руки и положила себе на грудь.
– О боже… – простонал он.
«Ну да, это я уже видела, – цинично подумала Суза. – Сейчас он, якобы ошеломленный моей красотой, возьмет меня почти силой и через пять минут захрапит. – Оторвавшись от его губ, она взглянула в большие карие глаза и поняла: что бы он ни делал, все будет искренне.
Суза повела его в маленькую спальню в задней части квартиры. Она ночевала здесь так часто, что считала эту комнату своей; в шкафу даже лежали ее вещи. Присев на краешек кровати, Суза сняла туфли. Нат стоял в дверях и молча смотрел на нее.
– Разденься, – сказала она, улыбаясь.
Он выключил свет.
Она почувствовала, как в животе запорхали легкие бабочки возбуждения, смешанного с любопытством. Кто же он такой на самом деле? Кокни-израильтянин; сорокалетний подросток; тощий, но сильный, как лошадь; немного робкий и неловкий внешне, но внутри угадывался стальной стержень. Интересно, каков он в постели?
Суза забралась под одеяло, растроганная тем, что он предпочитает заниматься любовью в темноте. Нат лег рядом и поцеловал ее, на этот раз нежно. Она обняла его худощавое, крепкое тело и приоткрыла рот навстречу его поцелуям. Помедлив, он отозвался, и стало понятно, что он уже позабыл – или никогда и не знал, – как это делается.
Нат нежно касался ее кончиками пальцев, словно исследователь; нащупав упругий сосок, удивленно выдохнул. В его ласках не было небрежной уверенности, свойственной ее бывшим любовникам, – он вел себя как… как девственник. Эта мысль позабавила ее, и она улыбнулась в темноте.
– Какая у тебя красивая грудь, – сказал он.
– У тебя тоже, – ответила она, гладя его ладонью.
Волшебство проникало в каждую клеточку тела, и она полностью погрузилась в ощущения, прикасаясь к его шероховатой коже, вдыхая слабый мужской запах.
Внезапно, без всякой видимой причины в нем произошла перемена. Сперва она подумала, что ей показалось, – он продолжал ласкать ее, но теперь уже чисто механически, явно думая о чем-то другом.
Суза уже решила заговорить об этом, как вдруг он отстранился от нее и сказал:
– Я не могу.
Она испугалась, но не за себя – уж на твою-то долю, девочка, выпало немало мужских достоинств – и вялых, и деревянных, – а за него. Что он чувствует сейчас? Стыд, досаду, горечь поражения?
Она обняла его крепко, отчаянно.
– Только не уходи, пожалуйста!
– Я не уйду.
Суза хотела было включить свет и посмотреть ему в глаза, но поняла, что сейчас не время. Она прижалась щекой к его груди.
– Ты женат?
– Нет.
Она легонько лизнула его шею.
– Может, ты испытываешь чувство вины? Например, из-за того, что я – наполовину арабка?
– Вряд ли.
– Или из-за того, что я – дочь Эйлы Эшфорд? Ты ведь любил ее, правда?
– Откуда ты знаешь?
– Я заметила, как ты о ней говорил.
– А… Нет, никакой особой вины я не чувствую. Хотя кто знает, доктор…
– М-м-м…
Он постепенно вылезает из своей раковины, подумала она, целуя его грудь.
– Можно один вопрос?
– Давай.
– Когда ты последний раз занимался любовью?
– В сорок четвертом.
– Не может быть! – воскликнула она с неподдельным изумлением.
– Это первая глупость, которую ты сморозила.
– Я… Да, ты прав, прости. – Она помедлила. – Но почему?
Он вздохнул.
– Я… я не могу об этом говорить.
– Но ты должен!
Суза протянула руку и включила прикроватную лампу. Дикштейн закрыл глаза, защищаясь от яркого света.
– Слушай, – сказала она, приподнимаясь на локте, – мы оба – взрослые люди, на дворе шестидесятые: нет никаких запретов, никаких ограничений, можно пробовать все, что ты хочешь.
– Дело не в этом. – Его глаза все еще были закрыты.
– И не надо замалчивать свои проблемы: если ты боишься, или тебе противно, или тебя возбуждает что-то конкретное, просто скажи! Нат, я ведь впервые в жизни призналась в любви! Поговори со мной, пожалуйста!
Воцарилось долгое молчание. Он лежал неподвижно, не открывая глаз. Наконец он произнес:
– Я не знал, где мы находились – и до сих пор не знаю. Меня привезли туда в фургоне для скота; тогда я еще не умел различать страны по ландшафту. Это был лагерь особого назначения – центр медицинских исследований. Пленники специально отбирались из других лагерей: молодые, здоровые евреи.
Условия там оказались получше, чем в первом лагере: нам давали еду, сигареты, одеяла; никто не крал, не устраивал драку. Сперва я подумал, что мне крупно повезло. У нас брали кучу всяких анализов: кровь, моча, подуйте в трубочку, поймайте мячик, прочитайте буквы на карточке – как в больнице. А потом начались эксперименты.
Я до сих пор не понимаю, был ли во всем этом хоть какой-то смысл. Если бы такие опыты ставили над животными, я бы понял – научный интерес, жажда открытий. С другой стороны, может, они просто сошли с ума? Кто знает…
Дикштейн сглотнул и умолк, нервничая все больше.
– Расскажи мне все как есть, – шепнула Суза.
Он был бледен как смерть и все еще не открывал глаз.
– Меня отвели в лабораторию. По пути стражники подмигивали и подталкивали меня локтями, повторяя, что я glücklich везунчик. В огромной комнате с низким потолком собралось человек шесть или семь с кинокамерой, посередине на кровати лежала женщина, тоже узница. Мне велели трахнуть ее. Она была голая и вся дрожала. Она прошептала мне: «Спасите мою жизнь, а я спасу вашу». И мы сделали то, что нам приказали, но это оказалось лишь началом.
Суза провела рукой по его бедрам и поняла, что он возбужден. Только теперь ей стало понятно почему. Она принялась ласкать его, нежно и бережно, ожидая продолжения.
– Они варьировали. Каждый божий день, месяцами. Наркотики. Пожилая женщина. Один раз – мужчина. В разных позах – стоя, сидя, как угодно; оральный секс, анальный, групповой, мастурбация. Если кто-то не мог участвовать, его пороли или пристреливали. Поэтому после войны никто ничего так и не узнал – оставшиеся в живых испытывали чувство вины.
Ее ласки становились все сильнее, она инстинктивно чувствовала, что именно это ему сейчас нужно.
– Расскажи мне все.
Его дыхание участилось. Он открыл глаза и уставился в потолок отсутствующим взглядом, уйдя в воспоминания.
– Под конец… самое стыдное – монашка… Сперва я подумал, что они ее просто так нарядили, но потом она стала молиться по-французски. У нее не было ног… Они их ампутировали – просто, чтобы посмотреть, как я отреагирую. Это было ужасно… И я… я…
Он дернулся, словно в конвульсиях. Суза склонилась над ним и обхватила губами головку пениса.
– Нет… нет… нет… – шептал он, двигаясь в такт, и вскоре достиг кульминации.
Она целовала его мокрые от слез глаза, снова и снова повторяя, что все будет хорошо. Постепенно он успокоился и даже заснул на несколько минут. Суза лежала рядом, наблюдая за тем, как его лицо постепенно расслабляется и становится умиротворенным.
Проснувшись, он спросил:
– Зачем ты это сделала?
– Ну… – Тогда она еще не осознавала зачем, но теперь поняла. – Я могла бы прочесть тебе лекцию о том, что нельзя стыдиться, у всех есть тайные фантазии; что некоторые мужчины хотят выпороть женщин, а те мечтают, чтобы их выпороли; что даже здесь, в Лондоне, можно купить порнографические книги с цветными фотографиями о сексе с калеками. Я могла бы сказать тебе, что многие мужчины способны пробудить в себе животное – не хуже, чем в той лаборатории. Я могла бы спорить с тобой, но все это без толку – проще было показать. Да и кроме того… – Она печально улыбнулась. – У меня тоже есть свои демоны.
Он коснулся ее щеки, наклонился и поцеловал в губы.
– Где ты набралась такой мудрости, малыш?
– Это не мудрость, это любовь.
И тогда он крепко обнял ее и поцеловал, шепча нежности; и они занялись любовью – молча, без затей, без диких фантазий, принимая и даря друг другу наслаждение, как давно знакомая пара, после чего заснули, успокоенные и счастливые.
Давид Ростов был страшно разочарован. Они с Тюриным потратили несколько часов, расшифровывая информацию в распечатке, пока не стало ясно, что список поставок слишком длинный и отследить каждую просто невозможно. Оставалось одно – найти Дикштейна.
Теперь миссия Хасана в Оксфорде приобрела куда большее значение.
Они ждали звонка от араба. В десять вечера Ник, считавший сон удовольствием вроде солнечных ванн, отправился спать. Тюрин продержался до полуночи.
Наконец в час ночи зазвонил телефон. Ростов подпрыгнул от неожиданности, схватил трубку и выждал несколько секунд, чтобы успокоиться.
– Слушаю.
Голос Хасана донесся по проводам сквозь сотни километров.
– Он был здесь два дня назад.