Корабль несколько раз бросило на волнах, и Дикштейн увидел, что он с нарастающей скоростью скользит к стойке навигационного фонаря. На этот раз он уцепился обеими руками. Стойка была примерно в футе от передней кромки крыши. Сразу же под ней располагалось окно мостика, стекло в котором уже было давно выбито, и из оконного проема торчали автоматические стволы.
Дикштейн держался за стояк, но не мог предотвратить дальнейшего скольжения. Его тело неудержимо тянуло к кромке крыши. Он заметил, что вдоль нее, не в пример боковым сторонам, тянулся металлический желоб, предохранявший стекла мостика от дождевых потоков с крыши. Когда его тело оказалось на самом краю, он отпустил стойку, перевалил через желоб, ухватился пальцами за его металлический изгиб и сделал резкое размашистое движение обеими ногами. Он пролетел вперед ногами сквозь выбитый оконный проем и приземлился как раз посреди мостика. Чтобы смягчить удар, он приземлился на колени и сразу же выпрямился. Автомата у него не было и не было времени выхватить пистолет или нож. По обе стороны от него стояли два араба, поливавшие палубу огнем. Когда Дикштейн поднимался, они поворачивались к нему, и на их лицах застыло нескрываемое изумление.
На несколько сантиметров Дикштейн оказался ближе к одному из стрелков. Он нанес ему резкий удар ногой, который, скорее, в силу удачи попал тому в локоть, моментально парализовав руку, в которой он держал автомат. Дикштейн тут же прыгнул к другому автоматчику. Ствол развернулся навстречу нападавшему, но с запозданием на долю секунды: Дикштейн поднырнул под него. Он вскинул правую руку, нанося самый жестокий удар из всех ему известных: тыльная часть ладони пришлась точно в подбородок арабу, и его голова откинулась назад, подставившись под второй удар, который Дикштейн нанес по законам карате, перерубив ему кадык.
Прежде, чем тот успел опуститься на палубу, Дикштейн схватил его за куртку и подтянул к себе, закрывшись от другого араба. Тот успел уже вскинуть автомат. Дикштейн толкнул обвисший на его руках труп навстречу оружию, открывшему огонь. Тело мертвеца приняло в себя очередь и повалилось на араба, который, потеряв равновесие, сделал шаг в открытую за его спиной дверь и рухнул на палубу.
В штурманской находился и третий человек, перекрывавший подход снизу. В течение тех секунд, что Дикштейн находился на мостике, он успел встать и повернуться. Дикштейн узнал Ясифа Хассана.
Мгновенно присев на корточки, Дикштейн выкинул ногу и толкнул сорванную с петель дверь, что лежала между ним и Хассаном. Она скользнула по палубе, ударив Хассана по ноге. Этого хватило, чтобы тот на мгновение потерял равновесие, но когда он взмахнул руками, пытаясь сохранить его, Дикштейн уже был рядом с ним.
До этого момента Дикштейн действовал как машина, рефлекторно реагируя на все, что противостояло ему, отключив нервную систему и позволяя руководить собой только тренировке и инстинкту; но сейчас он осознал, что происходит. Теперь перед ним оказался враг всего, что было ему дорого, всего, что он любил, и им овладели дикая ненависть и слепая ярость.
Они придали ему дополнительную мощь и быстроту движений, о которых он и не подозревал.
Он перехватил руку Хассана, в которой был автомат, в кисти и у плеча и резким рывком вниз переломил ее о колено. Хассан вскрикнул, и автомат выпал из его парализованной руки. Развернувшись, Дикштейн нанес сопернику резкий удар локтем, который пришелся тому под ухо. Хассан развернулся, падая. Оказавшись сзади, Дикштейн схватил его за волосы, оттянув голову, а когда Хассан попытался, дернувшись, освободиться от него, он поднял ступню и нанес четкий удар. Его пятка пришлась в основание черепа Хассана, когда тот пытался повернуть голову. Раздался сухой треск, и голова, безвольно мотнувшись, свесилась на плечо.
Дикштейн отпустил его, и тело Хассана, обмякнув, свалилось на палубу.
Он смотрел на поверженного врага, и звон в ушах говорил о владевшем им возбуждении.
И тут только он увидел Коха.
Инженер висел на веревках, которые приматывали его к креслу, бледный как смерть, но в сознании. Его одежда была залита кровью. Дикштейн вынул нож и перерезал веревки. Только тут он увидел руки Коха.
– Господи, – только и смог вымолвить он.
– Я буду жить, – пробормотал Кох.
Дикштейн взял автомат Хассана и проверил магазин. Он был почти полон. Оглядевшись на мостике, нашел ревун.
– Кох, – сказал он, – можешь ли ты сползти с этого кресла?
Встав, Кох пошатнулся, и Дикштейн успел поддержать его и подтащить по мостику.
– Видишь эту кнопку? Я хочу, чтобы ты медленно сосчитал до десяти, а потом нажал ее.
Кох помотал головой, чтобы к нему вернулась ясность мышления.
– Думаю, что справлюсь.
– Начинай. Итак…
– Раз, – начал считать Кох. – Два…
Дикштейн спустился в кают-компанию и выбрался на вторую палубу, которую уже очистил несколько ранее. Она по-прежнему была пуста. Он прошел еще дальше и остановился у трапа, который вел в кают-компанию. Он прикинул, что еще оставшиеся в живых федаины должны быть здесь: прижавшись к переборкам, они стреляют сквозь иллюминаторы и дверные проемы; один или два, наверно, наблюдают за кают-компанией. Надежного и безопасного способа взять столь укрепленную позицию не существовало.
Давай же, Кох!
Дикштейн прикинул, что в кают-компании он может провести не более нескольких секунд. В любой момент один из арабов может двинуться проверить, что тут делается. Если Кох потерял сознание, ему самому придется подняться наверх и…
Раздался ревун.
Дикштейн прыгнул ногами вперед. Еще в полете он открыл огонь. У подножья трапа стояли два человека. Он уложил их первыми. С внешней стороны огонь пошел по нарастающей. Дикштейн стремительно полуобернулся и припал на колено, чтобы представлять собой как можно меньшую цель, и прошил очередью федаинов, стоящих вдоль переборки. Внезапно к нему присоединился еще один автомат Иша, поднявшегося снизу: в дверях показался безостановочно стрелявший Фейнберг, а в других – Доврат, не обращающий внимания на свое ранение. И, словно по сигналу, все они прекратили стрелять, и наступившая тишина обрушилась на них, подобно грому.
Все федаины были мертвы.
Дикштейн, не поднимаясь с колен, в изнеможении опустил голову. Через несколько секунд, поднявшись, он посмотрел на своих людей.
– Где остальные? – спросил он.
Фейнберг как-то странно глянул на него.
– Кто-то на верхней палубе, думаю, что Шапир.
– А остальные?
– Вот и все, – сказал Фейнберг. – Все остальные погибли.
Дикштейн привалился к переборке.
– Какой ценой… – прошептал он. И глядя сквозь выбитый иллюминатор, он увидел, что уже занялось утро.
Глава семнадцатая
Год тому назад лайнер ВОАС, в салоне которого Сузи разносила обед, внезапно без всяких видимых причин стал терять высоту над Атлантическим океаном. Пилот включил надпись: «Пристегнуть ремни!». Сузи ходила по проходу, помогая людям закрепиться в креслах, и повторяла: «Всего лишь небольшая воздушная яма», – и в то же время в голове у нее крутилась мысль: «Мы погибнем, мы все погибнем».
Сейчас она чувствовала себя точно так же.
Поступило краткое послание от Тюрина: «Израильтяне нападают…» – и затем молчание. Может, в эту минуту Натаниеля уже застрелили. Он мог получить ранение, его могли захватить в плен, его могли убить; но, терзаясь этими мыслями, Сузи вынуждала себя одаривать радиста «Большой Улыбкой» компании ВОАС и восхищаться:
– Ну, до чего у вас сложная работа.
Радистом на «Карле» был крупный седоволосый человек из Одессы. Звали его Александр и он говорил на вполне сносном английском.
– Эта аппаратура стоит сто тысяч долларов. Вы знакомы с радио?
– Немного… я была стюардессой. – Она сказала «была» без задней мысли, удивившись, неужели она в самом деле была ею в настоящей жизни? – Я видела, как экипаж пользовался рацией. И знаю какие-то основы.
– По сути, тут четыре рации, – объяснил Александр. – Одна настроена на маяк «Штромберга». Одна слушает Тюрина на «Копарелли». А эта запасная. Вот смотрите.
Он показал ей шкалу, по которой медленно ползала стрелка.
– Она ищет передатчик и останавливается, когда найдет его.
– Невероятно! Это вы сами все придумали?
– К сожалению, я всего лишь радист, а не изобретатель.
– То есть, вы можете работать на любой из этих четырех раций – стоит только поставить на «Передачу»?
– Да, азбукой Морзе или голосом. Но, конечно, речью тут никто не пользуется.
– Наверно, надо долго учиться, прежде чем стать радистом?
– Не очень. Выучить азбуку Морзе нетрудно. Но чтобы быть судовым радистом, надо уметь ремонтировать аппаратуру. – Он понизил голос. – А радист КГБ должен кончить разведшколу. – Он засмеялся, и Сузи присоединилась к нему, думая в то же время: «Объявись же, Тюрин», и, наконец, ее желание исполнилось.
Когда началась передача, Александр начал было ее записывать и тут же повернулся к Сузи.
– Это Тюрин. Позовите, пожалуйста, Ростова.
Сузи неохотно покинула мостик, потому что хотела знать, что радировал Тюрин. Она спустилась в кают-компанию, надеясь найти Ростова за чашкой крепкого черного кофе, но там его не было. Спустившись на нижнюю палубу, она прошла к его каюте и постучала.
Она услышала несколько слов по-русски, которые приняла за разрешение войти.
Сузи открыла дверь. Ростов стоял в трусах, моясь в тазу.
– Тюрин передает, – сказала Сузи, поворачиваясь, чтобы уходить.
– Сузи.
Она развернулась.
– Что бы вы сказали, если бы я застал вас в белье?
– Я бы вас послала.
– Подождите снаружи.
Она закрыла двери, думая: так мне и надо. Когда он вышел, Сузи извинилась. Он натянуто улыбнулся.
– Я не должен был позволить себе такие непрофессиональные действия. Пошли.
Она последовала за ним в радиорубку, которая находилась сразу же под мостиком, рядом с капитанской каютой. Поскольку радиоаппаратура занимала много места, как объяснил Александр, ее нельзя разместить на мостике, так что такое расположение общепринято. Сузи прикинула, что такой подход обеспечивает добавочные меры предосторожности, чтобы к рации никто не имел доступа, хотя на судне половина моряков, а другая половина – агенты КГБ.