Хата Никифора Глущенко, Колькина отца, стоит у самой околицы. Глаза лупит на шлях, зад воротит к деревне.
Недаром шутили крестьяне, что, мол, как хата, так и сам Глущенко, от деревни морду воротит — с деревенской беднотой знаться не хочет. Оно и правда. Богат был мужик и как все богатеи — кулак прижимистый, богомольный крепко и к начальству маслом лезет.
Хорошо стоит хата, не видать и не слыхать, как собираются дорогие гости, верные слуги атамана Ивана Лыхо.
А атаман Лыхо — верный слуга атамана Тютюника, и войск у этого Тютюника две тысячи. А атаман Тютюник верный слуга атаману Петлюре. Атаман же Петлюра голова над всей Украиной и войск у него сорок сороков! И идет он освобождать украинский народ от проклятых большевиков.
Так говорила по углам деревня, да не так оно было на самом деле.
Голова всей Украины — Петлюра поднимал восстание против Советской власти. Деньги на это получал из-за границы от французских бар, которые спали и думали, как бы это им проклятую Советскую Россию уничтожить.
Собирал вокруг себя Петлюра младших атаманов, давал им французские деньги, те скликали к себе дезертиров, жуликов, бандитов, всех кому пограбить, да покуражиться хотелось.
Младшие атаманы денег своим помощникам уже не платили, живите, мол, как знаете. И собирали младшие атаманы Лыхо да Кныши небольшие банды, обещая им богатую наживу, грабежи, погромы и разгул.
И шли из темных деревень темные люди на эту приманку.
И гуляли бандиты по всей Украине, грабили, резали, насильничали во славу батьки Петлюры! За освобождение родной Украины!
Вот такая-то и была правда и такие-то люди собирались по ночам в хату Колькина отца.
К этой ночи шли большие приготовления. Пеклись пироги, доставали из погреба самый лучший старый самогон-сахарный. Убирали хату, как перед большим праздником.
Колька вертелся тут же, твердо решив не уходить из хаты в эту ночь.
Ночью, когда хата набилась до отказу, отворилась дверь и вошел неведомый человек. Одет богато, росту большого, глаза, что угли горячие, голос — ровно из бочки. И оружием обвешен кругом.
Как вошел — все поклонились низко, а Колькин отец взял гостя под руки и повел в красный угол.
Колька, спрятавшись за широкими спинами гостей, аж рот раскрыл от удивления! И не так на самого атамана (а то был атаман Лыхо), как на диковинное оружие его. И в самое сердце поразила его — винтовка. Не винтовка, ну не больше пистолета старого, словом обрез бандитский.
И до того полюбился Кольке обрез, что, позабыв про отца, вышел он из-за спин, подошел к страшному атаману и, положив руку на обрез, молящим голосом произнес:
— Дай!
Страшный атаман, захохотав во всю глотку, вынул обрез и дал Кольке.
Колька крепко ухватил руками обрез и повернулся было, чтобы дать ходу. Грозный голос Лыха остановил его.
— Ты куда это, паскуда? С моим винтом да текать? На што ты его просил?
— Воевать пойду — ответил дрогнувшим голосом Колька — стрелять буду.
Хохот гостей потряс всю хату.
— Воевать? стрелять? — все громче закатывался атаман. — Да тебе сколько годов?
— 13 — ответил за Кольку отец и хотел было вытолкнуть сына за дверь, но атаман остановил его.
— Погоди ты!
И обращаясь к Кольке:
— Так воевать говоришь? Добре. А я как раз себе боевых ребят подбираю. Пойдешь ко мне? Вместе воевать будем.
— А обрез не возьмешь? — проговорил уже совсем осмелевший Крлька.
— Не возьму! Твой будет!
— Пойду.
Весь красный от восхищения и смущения, пулей вылетел Колька из хаты, чтобы посмотреть на свободе обрез. Свой обрез!
II
Далеко, далеко — в самой чаще леса — расположилась банда батьки Лыха.
Через болота протоптаны тропы — нет другого пути! И не добраться некому до становища.
Ничего не боятся бандиты. Песни поют, гармоникой забавляются. По вечерам костры разжигают, рекой самогон льется, звенят удалые песни, идет дележка награбленного.
А когда надоест хорониться в темной чаще, выведет их батька Лыхо на широкую дорогу и пойдут гулять во всю удалые сынки.
Тут не соскучишься.
Колька вот уже вторую неделю, как живет в атамановой землянке. Крепко любит его атаман, никому в обиду не дает. Оно, правда, трудно Кольку обидеть — враз пальнет из обреза своего.
— Храбрый вояка будет — говорит атаман. — Вот помру я, — так будет у вас атаманом сынок мой богоданный. Не хуже меня, даром что ростом не вышел.
И Колька, с любовью глядя на огромную фигуру Лыха, тихонько вздыхает.
— Где уж ему! Хоть бы чем-нибудь на батьку походить. Да где там! Ни в жисть!
Атаман Лыхо представляется мальчику самым храбрым из всех, кого он видал, самым сильным, и самым справедливым. На дурное не пойдет батька. Никогда. Лучше помрет. И Колька дает себе слово, как вырастет — стать таким же.
А уж как полюбился атаману мальчик и сказать нельзя. То ли сына своего вспомнил (умер он трех лет от роду), то ли за любовь Колькину к нему, к атаману, то ли за смелость да удальство.
Куда едет — берет с собой. Стрелять учит, верхом ездить учит. Смотрит за ним, как нянька. Даже штаны зашивал Колькины, только ночью, чтоб никто не видал.
Долго ли стоять удалым сынкам на одном месте? Руки зачесались, зубы разгорелись, больше силы терпеть.
А атаману того и надо. Время выдержал — готовы молодцы. Можно и двинуть.
И под веселые песни, свист, ругань, стрельбу выезжает на работу банда батьки Лыха.
III
— И когда ж этому конец будет? Едешь, едешь, как за ветром и поймать никак нельзя. И что это, товарищ политрук, объясни ты мне, за бандита такая? Никак в толк не возьму. Сами крестьяне, из крестьян вышедши, а против советской власти идут, которая тоже за крестьян горой стоит. Никак не пойму.
— Понять немудрено — отвечает политрук красноармейцу. Ну, братва, придвигайся ближе, сейчас расскажу, что за банда такая. Петро, поглядывай за картошкой!
У костра собралась группа красноармейцев. По их усталым, измученным, давно не мытым лицам видно, что не легко достается им эта бесконечная погоня за бандой.
И правду сказать, с кем только не бился славный полк N-ской кавалерийской дивизии 1-й Конной Армии.
С Мамонтовым, с генералом Деникиным, поляков бил, Врангеля — барона загнал в трубу, и вот теперь с бандами.
И самое тяжкое — бандиты. Куда с ними воевать. Они в бой не выйдут. Все по лесам прячутся, да из-за угла норовят.
Отдохнуть бы после похода на поляков, да на Врангеля, дак вот нет. Проклятый бандит покою не дает. И не то, чтобы он Красную Армию тревожил, нет, он мирному населению покоя не дает. Разбойничает, грабит. Села сжигает, которые за советскую власть, погромы устраивает, железные дороги портит, страну разоряет.
— Д-да, — протянул немолодой уже красноармеец, казак донской, рубака лихой — да, аж сердце болит на такое глядя. Ты за им, он от тебя, ты за им, он от тебя. И нет того, чтобы в честном бою схватиться.
— Да куды им, они и шашкой-то не владеют. У нас один казачина их пятнадцать в дыру вгонит.
— Ну, братва, ложки вынимай: картошка поспела.
— Да не больно-то разъедайся, а то скоро и «по коням».
— В карманы картошку напихаем, коли не успеем.
— Да бандитов заместо пуль забросаем. Густой хохот покрыл слова говорившего.
— Теперь-то смешки, как у костра сидим, да картошку шамаем, а как по пять суток не останавливаясь шпарим, так всех родных помянешь.
— Ну ты, не ворчи, сам знаешь, что надо.
— Да надо-то, надо, да только обидно больно, что за таким барахлом силы тратишь, гоняясь.
— Барахло-то оно барахло, да сколько в ем пакости. Ты вон смотри, что они на своем пути оставляют. Деревни разорены, крестьянство нищает, последнюю лошадь отбирают. А кто из крестьян нас когда хорошо принимал, тех и вовсе бьют. Вредная нация, что и говорить.
— И кто это ими верховодит, хотел бы я знать? Кабы поймать, ну уж и задал бы я жару.
— М-молодой еще. Не знаешь? Батька Махно. Он всему голова.
— Вот бы встретиться!
— Ну и встретимся, дурья ты голова? Ну и что?
— Убью я его.
— Ну, убьешь, а на его месте другие станут. Тут, брат, дело посерьезнее. Думаешь, они на себя работают? Грабежами, да погромами живут? Нет, братишка, не так. Они на это дело деньги получают.
— На грабежи-то?
— Да вот в том-то и дело, что не на грабежи. На то, чтобы крестьянство мутить, против советской власти восстанавливать. Вот на что. А грабежи что? Грабежи приманка
— Вот оно что, а я думал… да кто ж им деньги-то дает?
— Кто? Да буржуи дают, вот кто. Враги наши.
— Наши буржуи, русские?
— И русские и французские, и мериканские — всякие.
— Все едино одна сволочь, — вставил до сих пор молчавший командир эскадрона.
И прибавил, поднимаясь с сырой земли.
— Вот теперь и нам полегче станет. Крестьянство понимать стало, что за бандит такой, и нам помогает.
— Ну, не все помогают. Есть которые и прячут оружие для них, и шпионами у них, и самих бандитов укрывают — возразил политрук.
— Так то кулаки только. Одна рука…
— По к-о-оням, — прорезая тишину украинской ночи, грянуло…
— По к-о-оням, — перекатилось по всей стоянке.
И вмиг все засуетилось, забегало, засверкало шашками, забренчало винтовками.
Затарахтели тачанки с пулеметами.
Проскрипели повозки с тяжелым орудием.
Легкие кони рванулись… полетели шагов пятнадцать, и сдерживаемые сильными и умелыми руками выровнялись в стройные колоны, по четыре в ряд.
Полк двинулся за бандитами.
IV
Местечко Радимов, как и большинство украинских местечек, маленькое, тихое, до железной дороги 25 верст. Население все больше евреи, мелкие торговцы да беднота.