Вот уже несколько месяцев как и жить не живут и дышать не дышат несчастные жители. Кругом, все суживая кольцо, идет резня, погром. И ждет с часу на час ужасных гостей Радимов.
Каждый раз, как доходят слухи до Радимова о том, что близко банда, мигом запираются лавки, заколачиваются двери, лезут евреи в погреба да на чердаки. Да куда там! Разве поможет? И знают они, что от бандитов не помогут никакие запоры и от того так безнадежно качают головами старики. Они уже не раз переживали погромы.
— Куды едем, батька? — спрашивал ежеминутно Колька.
— Воевать едем.
— Воевать? — Колька аж подпрыгнул на седле от радости. — А с кем?
— С кем, с кем! Известно с кем. С врагами.
— А пушки у нас есть?
— И без пушек хороши будем — смеется атаман. — Обрезы да ножики не хуже работают.
Хоть и досадно Кольке, что нет пушек, ну да уж все равно! И так интересно.
Темной ночью подошли к сонному местечку бандиты. Тихо подошли. И вдруг… словно вихрь какой поднялся и разметал по всему Радимову черные страшные тени.
Тени бросились к домам, лавкам и разом все заголосило, завыло в один страшный голос.
Крики прорывались сквозь стрельбу и треск разбиваемых дверей. Они росли, ширились, и, наконец, над местечком повис один мучительный, страшный вопль.
Из разбитых окон и дверей выбрасывали вороха вещей, а иногда и людей. Людей принимали на нож, на штык, на что попало.
Врываясь в дом, бросались к сундукам, шкапам, запихивали за пазухи, в широченные штаны, а у кого были — и в мешки награбленное. Потом переходили в другой дом. То, что грабили раньше, бросали, брали новое, оттуда шли в третий, чтобы бросить награбленное во втором и так без конца.
Сначала просто убивали, кто ножом, кто прикладом. Потом этого стало мало. Опьяневшие от крови бандиты отрезали носы, уши, выкалывали глаза.
Когда все было кончено, то есть когда в местечке не осталось ни одного неискалеченного и неограбленного еврея — славный атаман и его ближайшие помощники бросились к ведрам самогона.
— Слава атаману! Слава Украине! Хорошо поработали.
— Уж и лыхо пришлось проклятым жидюгам от нашего Лыха.
— Слава атаману! Слава Лыхо!
И с хохотом вспоминали «сынки» свои подвиги.
Нахохотавшись и напившись вдоволь, Лыхо вспомнил про Кольку.
— Ну, сынок, что-ж ты як та чорна хмара? Эх, ты, вояка. А еще хвалился, что воевать пойдешь.
— Не война это! Какая это война? Где враги? Какие это враги? Не нужно мне такой войны. Не хочу!!!
Атаман выкатил глаза и чуть не задохся от хохота.
— Ох уморил, сынок! Ну, и уморил. Какая ж тебе еще война? Жиды — он крепко стукнул кулачищем по столу — жиды — они враги наши. Они Христа продали, а теперь Украину нашу ридну большевикам проклятым продают… продают сукины сыны… про… и атаман заплакал пьяными слезами… продают неньку нашу…
Первый раз увидал Колька, как плачет страшный атаман.
Вскарабкавшись на печь, Колька наглухо закрылся тулупом. Что-то тяжелое, непонятное навалилось на него и душило. Мысли путались в усталой голове. Перед глазами стояли картины дикого разгула, проплывали пятна крови, страшный стон, казалось, еще висел над местечком.
Но смывали и заглушали все слезы атамана Лыхо!
Трое красноармейцев разведчиков вот уже седьмой день едут по пятам бандитов. Эскадрон идет позади. Останавливается в разгромленных местечках, помогает несчастному населению. Задерживается эскадрон.
А банда все идет и идет вперед, оставляя за собой кровавые следы.
Разведчики не упускают банды из виду.
— Было б не трое нас, а пятнадцать, захватили бы эту погань.
— Голыми руками! — хвалится самый молодой и горячий.
— Ну, голыми не голыми, а пятнадцать наших на их полсотни в самый раз было бы.
— Ну, а пока не пори горячку, братишка, а то как бы нас голыми руками не захватили. Неравно с пьяных глаз назад повернут.
Суд разделали в полном виде. Посреди, на награбленных цветных перинах, крытых коврами, восседал сам судья — батька Лыхо. По бокам, с обнаженными шашками, стояли двое. Груди у них были голые. У одного через плечо повязан женский шарф с разводами, у другого накинута женская шелковая кофта, а на голове цилиндр. Остальные, разодеты кто во что, стояли полукругом.
Колька сидел у ног атамана и с нетерпением ждал, что будет дальше.
— Ввести! — махнул рукой Лыхо.
Трое совершенно голых, изрядно избитых хлопца встали перед ним.
Трое красноармейцев разведчиков попали в руки бандитов.
Вдруг средний поднял голову и…
Колька рванулся с места:
— Серега, Серега, братишка родной.
Сергей остолбенел.
— Братишка, Колька! да как ты попал к этим бандитам?
— Пришел, Сергей? Пришел? Я давно тебя ждал. Скучал. Думал встречу где, так сюда переманю. Теперь вместе будем, Серега! Теперь не уйдешь больше.
Кто-то в толпе захохотал:
— Небось! теперь не уйдет!
Лыхо нахмурился. Дело принимало неприятный оборот. С одной стороны брат Кольки, а с другой он же и красноармеец…
— Серега? Где ж твоя одежда? Пойдем со мной, достану. Одежи у нас много.
И Колька тянул за собой брата.
Лыхо решился.
— Брось, Колька, не твое тут дело! Уходи, говорю, будет тебе брат твой. Не упустим, не уйдет. И одежу дадим… мочальную.
Захохотали бандиты. Ну и батька! Как вжарит!..
— Уйди, браток — тихо, но твердо сказал Сергей и наклонившись, поцеловал Кольку.
— Смотри же, батька — кричал упиравшийся Колька — Серегу, брата моего, не обидь, смотри же!
Затихает хохот. Маленький, весь заросший косматыми рыжими волосами, подходит к беспомощным пленным писарь бандитского штаба, черным углем рисует на груди и на лбу каждого звезду.
Рвутся красноармейцы, знают, что ждет их мука страшная, но навалились на них восьмеро дюжих бандитов, крепко держат.
Не уйти!
Встает атаман Лыхо, вынимает острый свой нож, пробует на пальце. Подходит к первому бойцу и… медленно погружает нож в тело.
Две кровавые звезды на груди и на лбу. Десять лучей роняют алые капли.
Молчит боец — стиснул зубы.
И вот уже ко второму, среднему подходит атаман Лыхо, нож к груди его приставляет и…
Хорошо стреляет обрез. Ясные у Кольки глаза, твердая рука!
Охнуть не успел атаман Лыхо — второй и любимый Колькин батька.
ШПИОН
От штаба полка до бригады было не более трех верст. Версты две дорога шла полем и солнце немилосердно жгло спину двух верховых красноармейцев. Затем начинался лес.
В лесу было прохладно, пахло смолой и грибами.
Вспотевшие лошади пошли тише.
— Ну, и жарища сегодня, — сказал военком полка, снимая буденовку и вытирая пот со лба — надо было пораньше выехать, а то в самую жару понесли черти.
— Без дела и черт не понес бы — ответил второй.
— Ну, теперь и закурить можно. Закурим, а? Табак есть?
— Как не быть. Табак важный. Сегодня, как приехали в деревню, сейчас пошел на разведку и у одного хозяина на соль выменял.
Оба всадника не спеша стали закуривать толстые папиросы. Ехавший немного впереди на белой маленькой лошадке мальчишка, лет двенадцати, обернулся и серьезно сказал:
— Какой ни есть табак, а махорка лучше. Махорку я больше уважаю.
Военком полка и второй красноармеец расхохотались.
— Ишь ты — малыш, а туда же — разговаривает! У-ва-жа-ю, — и военком ловко нахлобучил и без того огромную для маленькой головы буденовку на самый нос мальчика.
Тот покраснел до слез, насупился и, очевидно, крепко обидевшись хлестнул лошадь и поскакал вперед.
— Не любит Ванюшка, когда его малышем называют, сердится — улыбнулся военком.
— Как он к нам в полк то попал, такой малыш?
— С отцом приехал. Отец его старый казак, боец нашего полка был.
— А теперь где он?
— Погиб. Храбрый боец был. Орден Красного Знамени имел. Получил бы и второй, да вот не вышло. Как сейчас помню. Шли мы к Новограду; легко шли с песнями. Подошли так саженей на сто. Глядим — речка. И не маленькая, а широкая, бурная. И ни моста, ни плотов, ни лодок. Все за собой поляки разрушили. Наш то берег низкий, а их крутой. Нам ни черта не видать, а полякам нас видно, как на тарелке. Тут то и вызвался Ванюшкин отец переплыть и пробраться к полякам. Поплыл он. Ночь темная — не видать его совсем. Прождали мы его час, два — нет; на третьем часе тревога взяла. Только светать стало, а он тут, как тут. Все разузнал, как и что. И как только поляки не заметили. А утром, когда шли мы в атаку, он первый поплыл и первым же был убит. Очень его бойцы любили. Ну, вот и остался у нас мальчишка его, Ванюшка. Хотели было домой отослать — куда там. Отец мой погиб здесь, так я за него останусь.
— И в боях участвовал?
— И в боях побывал. Такой случай был. Брали мы деревушку одну. Деревня сама то дрянь, да стояла как то, на манер крепости. Никак, ни с какого бока не подступиться. Так что же ты думаешь? Ваня наш, как увидел, что бойцы призадумались, выехал вперед и давай на своем белом Ваське танцевать перед самым носом у поляков. И песни поет. Ну, бойцам совестно стало. В три минуты деревня была нашей.
— Да, парнишка боевой, что и говорить, да вот нехорошо только, что не учится, теперь бы самое время ему было. Курить вот выучился. Ругается.
Белая лошадь, ушедшая далеко вперед, вдруг остановилась. Видно было, как Ваня слез с нее и наклонился над чем-то.
Когда отставшие поравнялись с Ваней, они увидали на земле у дороги маленького оборванного мальчугана. Он сидел, качаясь из стороны в сторону, и горько плакал, размазывая грязь по лицу.
Ваня стоял возле него и, напустив на себя взрослый и серьезный вид, уговаривал: