Уолтер (шепотом). Клодин?..
Нино(кивает на спальню). Там… спит.
Уолтер. Не буди ее.
Нино. Можно узнать, куда вы пропали?
Уолтер. Я хотел побыть один.
Нино. Мы, здесь, я и Клодин, с ума сходили…
Уолтер. Мне надо было побыть одному. (Подходит близко к нему). Нино, за эти дни я многое понял… (Другим тоном). Да ты сам спишь.
Нино. Нет… Может, вам это покажется странным, но я просто перенервничал… Американцы на стенку лезут.
Уолтер. Ничего, перебьются.
Нино. Я могу хотя бы послать им телеграмму? Сообщить, что вы вернулись? Что все в порядке?
Уолтер. Позже. Потом, когда придешь в себя. Дай мне перевести дух… Мне надо с кем-нибудь поговорить… Принеси чего-нибудь выпить. На твое усмотрение.
Нино идет к бару. Уолтер садится.
Пауза.
Я видел, как сожгли мою мать, Нино. Женщину, которую я видел всего раз в жизни. Почти сорок лет назад. И не делай такого лица, Нино. Уйми свое воображение. Ничего сверхдраматического. Наоборот. Моя мать оставила нечто вроде завещания, в котором просила ее кремировать. Она написала его лет тридцать назад и наверняка забыла об этом. Я пытался убедить других родных, что сказанное или написанное тридцать лет назад сегодня не имеет никакого значения! За тридцать лет человек меняется кардинально. Говорят, даже клетки, составляющие тело, в течение тридцати лет заменяются полностью, а, стало быть, и душа тоже. С годами изменяются желания, чувства… Но все было бесполезно. Ее дети, мои братья, мои сводные братья, один – промышленник, второй – архитектор, третий – коммерсант, в один голос твердили: таково желание покойной. Представляешь, они ни разу не произнесли при мне слово «мама». А мою настойчивость воспринимали, видимо, как бред сумасшедшего. Мне пришлось смириться с мыслью, что мою мать, которую я видел всего один раз в жизни, сожгут в печи. Потому что посмертный постулат этой их секты, или религии, не знаю точно, к которой принадлежала она вместе с мужем и сыновьями, состоит в том, что если ты верующий, или адепт этой церкви, или черт знает, какое отношение к ней имеешь, должен быть кремирован, а родственники обязаны стать свидетелями, так сказать, исполнения воли покойного. Коротко говоря, я был вынужден стоять перед печью, у которой для этого есть специальное стеклянное окно, и наблюдать, как близкий тебе человек заканчивает свой жизненный путь. Так этот обряд у них официально называется: конец жизненного пути. Я, со своим неизбывным оптимизмом, представлял себе конец пути как некий торжественный акт исчезновения, как некое таинство, исполненное достоинства и величия. А что было? Борьба, неприличная драка, фарс. Тело моей матери, которая и думать не хотела о «завершении пути», изгибалось, корчилось, подпрыгивало в этом безумном жару, а лицо строило жуткие гримасы. Первой сгорела одежда, и тело оголилось. Оно стало обугливаться прямо на глазах. И в какой – то момент, когда ее губы тоже «заканчивали свой путь», обнажились ее зубы… будто она засмеялась!.. Я не мог вынести этого дикого зрелища. Отвернулся и стал смотреть на родственников, стоящих в два ряда перед окошком печи. Ладони у них были сложены в молитвенном жесте, физиономии скорбные, так, им казалось, следует наблюдать, как эту женщину, мою мать, единственную, кто не отдавал себе отчета в сакральности происходящего, безжалостно пожирает адский жар. И я расхохотался! Я смеялся, смеялся, как ненормальный. И не мог остановиться. Мой брат-архитектор, самый старший из них, подошел ко мне и сказал: «Постыдись! Уходи!» – или что-то в таком роде. Естественно, я ушел и стал ждать их на улице. При этом я не испытывал никакого стыд, потому что все было ужасно комичным. Если б ты это видел, Нино! Это было так смешно! (Смеется, вытирая слезы). О, мама миа! Как же все было смешно!
Дверь комнаты открывается, входит Клодин.
Клодин. Уолтер!..
Подбегает к нему, встает перед ним на колени, обнимает его.
Уолтер прячет лицо в ладони. Его смех превращается в неудержимое рыдание.
Уолтер. Какие точные слова: постыдись и уходи!.. Какой ужасный конец!.. Какая ужасная картина!..
Клодин. Уолтер, любовь моя!..
Уолтер понемногу приходит в себя. Вытирает глаза.
Уолтер (пытаясь улыбнуться). Все нормально, Клодин. Ты как?
Клодин. Со мной все в порядке. В порядке ли с тобой?
Уолтер. А знаешь, ты была права. Она была права, Нино! Когда я говорил ей: улыбайся, улыбайся, – а она не желала слушать меня! Ты была права, девочка! Улыбка – это ужасная вещь! Это не знак радости! Это карикатура и безответственность! Тот, кто улыбается, еще ничего не понял в жизни! И не знает, что ждет его впереди!.. А ты знаешь, Клодин?
Клодин (терпеливо). Да, Уолтер. Но сейчас…
Уолтер(перебивает ее). Нет, ты не знаешь. Ты не можешь знать. Я тебе объясню… когда… когда справлюсь с собой…
Нино. Вот именно, маэстро, когда справитесь. Отличная мысль. А сейчас постарайтесь отдохнуть. Я иду домой и оттуда позвоню американцам.
Уолтер(не слыша и не слушая Нино). Знаешь, Нино, что я делал весь вчерашний день? Я обошел с десяток книжных магазинов, побывал в картинных галереях, музеях, на выставках живописи. И скупил все репродукции, которые только удалось найти, «Мадонны с младенцем». (Берет со стола папку, вытряхивает из нее на стол, на диван, на пол огромное количество открыток и репродукций разного размера). Вот они!.. Если есть что-то, что человечество воспринимает как высочайший образец истинной радости, то это материнство Мадонны. Мать Бога с Сыном-Человеком! Или еще проще: Мать с Сыном! Смотри… Рафаэль… славянский примитивизм… живопись семнадцатого века… Беллини… Леонардо… И нигде, заметь, нигде ты не найдешь, чтобы Мадонна улыбалась! (Неожиданно, почти по-ребячьи). Я разве не просил дать мне чего-нибудь выпить?
Нино протягивает ему давно налитый бокал.
Уолтер выпивает его одним длинным глотком, словно гася неожиданную жажду.
Нет, может, где-то и улыбается. Еле заметно. И никогда не показывая зубов. Все чувства внутри. Это радость, которая не кричит в голос, не демонстрирует себя людям, не обращена к другим. Улыбка – это лишнее. Мадонна не нуждается в примитивной радости. А главное… она уже знает, что ждет ее и ее ребенка! И потому тут не безмятежная, глупая радость, которую считают вечной! Тут покой, ограниченный пределами земного, которому определено закончиться! Ванда улыбалась, потому что я заставлял ее улыбаться, потому что я был молод и глуп и жил в мире, полном иллюзий! Не только мир изменился, изменились мы все. Мы многое пережили, многому научились. И максимально возможное счастье – это покой, покой внутри и вне нас, ничего не надо, кроме покоя. И неважно, Клодин, понимаешь ты меня или нет. Ты права! Не улыбайся! Самая прекрасная история любви из всех возможных – мужчина встречает женщину, они влюбляются друг в друга, и никаких конфликтов, недоразумений, проблем, все прекрасно! Они любят друг друга, они говорят о своей любви у стен старой мельницы, и они счастливы. Они живут своей радостью без бурных проявлений чувств, не тыча ею в лицо другим… Как все закончится, они не знают, но они знают, что все на свете заканчивается, и оттого одновременно веселы и печальны. Мужчина в этой истории – между интуитивной тягой к совершенству и пониманием неизбежного конца, между обезьяной и Богом! Он всегда посередине, он навсегда в этой тюрьме! Об этом фильм. Американцам бессмысленно объяснять это, Нино. А если они будут приставать с вопросами, скажи им: тогда мне было тридцать лет, а сейчас шестьдесят. Тогда я начинал жить, сейчас – заканчиваю! (Обращаясь к Клодин). Я устал. Обними меня.
Клодин. Бедная моя любовь…
С нежностью обнимает Уолтера.
Он склоняется к ней, обессиленный.
Нино (явно чувствуя себя лишним). Гхм… А что мне сказать американцам по поводу съемок? Когда мы приступим? Завтра или послезавтра?
Уолтер. Ни завтра, ни послезавтра, Нино. Скажем… в субботу…
Нино. В субботу?! Они умрут прямо у телефона, маэстро!
Уолтер (устало). Скажи им, пусть не волнуются. Я наверстаю все потерянное время. Теперь я знаю, что мне делать. Мы начнем сразу с главных сцен.
Нино. Хорошо… Да, я забыл сказать, что у вас в стакане снотворное. Чтобы вы не пугались, что вас тянет в сон.
Уолтер. Я знаю. Я тебя знаю. Я это понял. И выпил.
Нино. Молодчина! Желаю вам хорошо выспаться, чтобы завтра на съемках у вас была свежая голова. Завтра, а не в субботу. Спокойной ночи! (Уходит).
Уолтер(вслед). Спокойной ночи, Нино. Спасибо!
С трудом переставляя ноги, направляется к столику с пультом.
Клодин. Что ты собираешься делать?
Уолтер. Хочу взглянуть на один кадр… я приготовил его перед тем, как ты вошла…
Подходит к проектору, включает. На экране появляется уже знакомый кадр с Клодин, где она едва заметно улыбается, одновременно ясно и грустно. Тихо, фоном, звучит полифоническая музыка.
Вот он!.. Это улыбка Мадонны! (Целует Клодин). Ты оказалась права, Клодин! Я говорил тебе: улыбайся, улыбайся, пошире, черт тебя побери, улыбайся во весь рот!.. А ты никак!.. Ты оказалась мудрее.
Клодин. Нет, Уолтер. Прав был ты, когда вырезал все сцены, где я улыбаюсь. (Прижимается к нему).
Уолтер. Если бы я не познакомился с тобой… и если бы не увидел свою мать, скалящую зубы в жарком кошмаре… я не знаю, что бы я понял в этой жизни… (Внезапно бодро). Знаешь, Клодин, после этих похорон я вдруг ощутил бешеное желание жить! Со мной уже такое бывало. И тогда я шел в какой-нибудь ресторанчик, где полно людей, плотно и с удовольствием пил и ел, потом брал какую-нибудь женщину… Наверное, жизнь стремилась отвоевать меня у смерти таким образом – через самые элементарные, самые животные проявления: хорошо поесть, выпить, переспать с женщиной!.. А вчера наоборот… Первое, о чем я подумал, о тебе. Я так… я так привязался к тебе. И в моей душе поселилась полная ясность… Я почувствовал себя, наконец-то, готовым сделать такой фильм, каким он должен быть!.. И любить тебя так, как ты этого заслуживаешь…