Альдо. Прости! Со мной порой такое случается, говорю и говорю. Хотя болтливость совсем не в моем характере. По сути своей я человек необщительный… скорее, молчун. Я знаю это за собой, знаю, что нехорошо быть таким, и стараюсь походить на нормальных людей… но иногда, как видишь, перебираю.
Розмэри. У нас есть что-нибудь от головной боли?
Альдо. Сейчас посмотрю. (Идет к шкафчику, открывает, перебирает лекарства, находит нужное, наливает в стакан воду, бросает в него таблетку, затем протягивает стакан ей). И чтобы закончить тему, скажу: на самом деле, я никогда не чувствовал себя жертвой. Мысль об этом ни разу не посещала меня. Я прожил безмятежную жизнь. Сначала рядом с моей матерью
до самой ее смерти… потом в клинике… в пансионе, ни разу не покидая его и никогда не работая, потому что я ничего не умею делать. А после, когда умер и мой отец, я подумал: вот, теперь я в полном порядке, теперь мне вообще больше не о чем думать. Я полностью свободен!
Розмэри. У тебя не было других родственников?
Альдо. Нет.
Розмэри. А твоя сестра?
Альдо. Какая сестра?
Розмэри. Та, которая иногда приходила навещать тебя?
Альдо пристально смотрит на нее.
Альдо. Ах, вот ты о ком! Я должен был ждать этого! Коварные вы все-таки существа, женщины! Сидите в уголке кроткие, мирные, словно луна в нежной ночи… Но едва разговор вам не нравится, у вас сразу же начинает болеть голова, а если, что не так, сразу неожиданно: плюм! будто серной кислотой в физиономию!
Розмэри пытается возразить, но это не останавливает Альдо.
Как только я заговорил о твоем отце и его актрисах, ты сразу, раз, и перевела стрелки на развод моих родителей, что вообще не имело отношения к теме разговора. И теперь задаешь глупый вопрос, только для того, чтобы смутить меня… Нет у меня сестер и никогда не было!
Розмэри молчит.
Поняла? Я сказал тебе, что у меня нет никакой сестры!
Розмэри молчит.
А та, что несколько раз приходила меня навестить, не была ни дочерью моего отца, ни дочерью моей матери. Тогда, скажи мне, с какой стати она должна считаться моей сестрой!
Розмэри молчит. Альдо фыркает, нервно, вытирает пот со лба. Он не знает, как вести себя дальше.
Я… я иду спать. Спокойной ночи.
Розмэри. Спокойной ночи.
Альдо уходит по лестнице на антресоль.
Розмэри проводив его взглядом, встает, идет к кукле, берет ее на руки, садится в кресло и начинает причесывать куклу, поправлять ей платье, словно это ребенок, которого нужно уложить в кроватку.
Альдо вновь спускается по лестнице, смиренный, словно ощущает вину за что-то. Останавливается за спиной Розмэри.
Розмэри. Извини меня.
Альдо. Тебе не за что извиняться. Ты права. Я… прицепился к словам и истолковал их так, как было удобно мне. Такое часто случается во время споров… особенно, когда споришь с самим собой. Моя сестра… та, что иногда навещала меня… она, на самом деле, мне не сестра… Хотя, в какой-то степени, ее можно называть родственницей. Признаюсь, мне было даже приятно, когда она приходила… я был совсем один на этом свете… несчастный горемыка, одинокое человеческое существо… Зато когда она приходила, я мог переложить вину за все это на нее. «Если я такой, какой есть, это потому что ты такая! Ты в этом виновата! Понимаешь, ты! И зачем ты приходишь ко мне? Сиди у себя дома! Мне ничего не надо! Единственное, что мне хочется, чтобы тебя вообще не было!» Но все это ерунда: никакой ее вины в том, что случилось со мной, не было. Я это я знаю наверняка. Знаешь, кто она была? Дочь рабочего, коммуниста, погибшего во время демонстрации. Он вышел на площадь со своими товарищами. Для этого у них было тысячи причин. Их решимость наводила страх на тех, у кого нечистая совесть. И они отдали полиции приказ стрелять. Погибло одиннадцать человек, и среди них отец этой женщины, которая тогда была еще девчонкой. Вероятно, и у других погибших остались дети, но речь не о них, а о ней. Все потому, что моему отцу, секретарю компартии и его новой жене, она тоже занимала высокий пост в партии, пришла в голову мысль сделать красивый жест. Они взяли эту девочку, которую преждже ни разу не видели, и удочерили! Здорово, правда? Твой отец мог бы поступить так? Коммунист он или не коммунист, во внимание не берем. А мой смог! Он подумал: у них с этой женщиной уже не тот возраст, чтобы заводить своих детей, а ребенка в доме иметь хочется, сделаю-ка я символический жест, все попадет в газеты, и, глядишь, моя репутацию в глазах партии поправится! Она серьезно пошатнулась после этой историей, когда он бросил в Москве жену с полоумным сыном. И не просто жену – боевую подругу по многим баталиям. Пришлось оправдываться перед партией. А партия оправдание принять приняла, но не простила! А тут мой отец, лидер партии удочеряет ребенка скромного рабочего, павшего от пули церберов плутократическо-фашистской власти. Должен ведь он иметь полноценную семью! И вот однажды я беру в руки газету… я это хорошо помню, потому что это была последняя газета в жизни, которую я брал в руки… и вижу фото счастливой семейки! Мой отец, его новая жена и девочка. Примерно такого же возраста, как я тогда в Москве. Кстати, моих фотографий с отцом и матерью у меня нет и никогда не было. Мы не снимались вместе ни в Москве, ни в каком другом месте. Я помню, что тогда пролил кофе, так меня трясло. Это был единственный раз в моей жизни, когда я назвал своего отца засранцем. Я смотрел на его сияющую физиономию на газетной фотографии, на его новую жену с ребенком на руках и кричал: «Нет, черт тебя подери! Я молча переносил твои постоянные длительные отлучки и короткие наезды! Я прощал тебе и страх за твою жизнь в Испании и в сталинской России, и необходимость все время скрываться, и фальшивые фамилии, и даже то, что ты бросил мою мать, а вместе с ней меня! Но сейчас, когда у тебя есть все то, что ты хотел, ты дома, в Риме, твое имя на слуху, тебя знают в лицо, миллионы людей смотрят на тебя, как на бога, ты лучший в том и лучший в этом, и твои противники до дрожи боятся тебя, а когда они пытаются уничтожить тебя, а ты не умираешь, ты становишься еще страшнее для них, настолько, что они от страха дерьмом исходят… но если тебе и этого мало, и ты привел в дом сироту, то ли, чтобы компенсировать потерю сына, то ли, чтоб, и правда, заиметь полноценную семью, и ты сделал это, то ты засранец, вот ты кто, и твой красивый гребаный жест – полное дерьмо!»
Розмэри безучастно смотрит прямо перед собой.
Альдо достает из кармана пузырек, высыпает из него несколько таблеток в ладонь, берет стакан воды, стоящий на столике перед Розмэри, некоторое время смотрит на таблетки, затем решительно бросает их в мусорную корзину, за ними пузырек. Успокаивается, пьет воду. Другим тоном:
Обычно я не употребляю непристойных выражений. Мне трудно произносить их. Тем не менее, они существуют, и выполняют определенную функцию. Разумеется, ими не стоит злоупотреблять, но не из-за внешней благопристойности, а потому, что тех, кто через каждые два слова говорит: твою мать! и тех, кто постоянно вставляет выражения типа: ведь правда? или: ты меня понимаешь? роднит убогость языка, отсутствие фантазии в подборе слов и просто не умение выразить свои мысли. Как бы то ни было, бывают ситуации, когда непристойность выражает именно то, что ты хотел сказать, и в этом случае не может быть заменено любым другим словосочетанием, будь оно даже трижды…
Звонит телефон.
Это должно быть тебя. Я закончил.
Розмэри встает, подходит к телефону, медленно поднимает трубку, слушает, молча кивая, кладет рубку. Возвращается на диван, берет куклу, прижимает ее к груди.
Пауза.
Альдо ждет.
Альдо. Твоя очередь говорить.
Розмэри(морщится, словно от боли). Не сейчас, прошу тебя… Давай завтра…
Альдо. Я же сказал, что я закончил! Дело за тобой! Или я должен оставаться здесь вечно, ожидая, когда мисс соблаговолит…
Розмэри. Прошу тебя, потерпи… Тебе тоже было трудно говорить, разве нет? Ты даже пытался уйти, поднимался к себе наверх… Вспомни, как ты вел себя вчера… а когда вернулся, я была вынуждена попросить у тебя прощения… Иначе ты никогда не закончил бы…
Альдо (берет ее за руку). Не надо заговаривать мне зубы!.. Я тебе рассказал все, что должен был? Рассказал! Теперь твоя очередь. Так что, говори!.. Я что, должен клещами вырывать слова из твоего рта?.. (Яростно трясет ее, она вырывается, и плачет. Он нежно обнимает ее, ожидая, когда она успокоится, теперь ласково). Ну же, Розмэри, давай… сделай это… сделай это ради себя… Начни, а дальше все пойдет, как по маслу, вот увидишь… (Подсказывая ей). «Меня никто ни о чем не просил…»
Розмэри(делая над собой усилие). Меня никто ни о чем не просил. Только объяснили, что я должна подписать одну бумагу… я была уже совершеннолетняя, и мое мнение значило столько же, сколько и мнение других членов семьи… речь шла о моем согласии на операцию. Причем говорилось об операции по стерилизации, а вовсе не об операции на мозге! Я не знаю, как они это сделали. Видимо, как обычно, это сделали деньги моего отца. Ради семьи он не сдерживал себя в расходах! А он, как сказал мой брат, как огня боялся, что мы могли оказаться в лапах журналистов. Я его понимаю. Хотя я уверена, что если бы была необходимость, ради меня мой отец пожертвовал бы даже моими братьями. Но такой необходимости не было. Все было абсолютно наоборот. Согласно семейному девизу: один за всех, все за одного. Так что, несколько дней спустя после той злополучной ночи, меня отвезли в клинику. Вспоминая позже свой отъезд из дома, я поняла, почему братья, мама и даже слуги как-то странно прощались со мной… вроде бы, как обычно, но будто сдерживаясь, чтобы не расплакаться…