Так, благодаря деятельности одного вида диких животных — бобров — обеспечивались условия и питание множества других видов животных. Вероятно, до рождения Колумба бассейны рек Североамериканского континента были чрезвычайно богаты дичью и примыкающие к ним земли нужно было непрерывно обрабатывать, чтобы обеспечить всех достаточным количеством пищи. И возможно, природа поручила обработку земли бобрам. Построенные ими плотины удерживали и сохраняли воду на тысячах крупных и мелких рек, орошая окрестные земли и сохраняя их влажными и прохладными даже в самые жаркие летние дни. Ничто из того, что могло способствовать благосостоянию жизни в лесу и в воде, не пропадало зря. Ни одна частица плодородного верхнего слоя земли не уносилась в океан, а отлагалась на дне озера или ручья, удобряя земли, на которых росли водяные растения, служившие пищей рыбе и водяной дичи. Ни одно лиственное дерево у берегов воды не имело права протягивать свои ветви так высоко, чтобы олени, живущие под ними, не могли дотянуться до них. Вся влага, которую можно было сберечь плотинами, сохранялась, ибо за дождливыми годами следовали засушливые, и в благоприятные годы нужно было накопить достаточно воды, чтобы ее хватило на голодные годы. Бассейны рек и леса всегда могли прокормить обитавших в них животных, и они никогда не знали таких бед, как эрозия почвы или высохшие зловонные русла ручьев. И вот на эту благодатную землю вступил человек.
Я уже не вижу старой бобрихи, плавающей в центре пруда — его покрыла тень. И все же я знаю, что она где-то там и что она чутко принюхивается, нет ли поблизости хищника. Пока малыши играют, мать всегда рядом и следит за ними.
Каким-то образом трое малышей умудрились одновременно залезть на камень, и теперь они машут кулачками, толкаются и воинственно покрикивают, борясь за право остаться. Но вот все три гладиатора кувырком летят в воду, а четвертый, терпеливо ожидавший своего часа, залезает на камень и гордо садится там — он победитель.
За пять лет пруд тоже изменился. Почти вся поверхность воды покрыта широкими листьями кубышек, и сейчас повсюду видны их желтые цветы. Пять лет назад то тут, то там встречались одиночные растения, но обильных зарослей не было. Бобры своей деятельностью непрерывно культивируют дно озера. Они подняли со дна тонны ила, чтобы укрепить плотину, а осенью покрывают толстым слоем ила и свои хатки, чтобы защитить их от укусов зимних морозов. В результате этой непрерывной очистки на дне создаются хорошие условия для водяных растений.
Бобры не только пашут и боронуют, они и сажают. Плод одной кувшинки содержит много семян, но как они могут расселяться по окрестным водам, если их никто туда не занесет? В конце лета, когда плоды вполне созреют, бобры медленно плавают от растения к растению, поедая плоды, пока не насытятся. Несколько часов спустя семена снова попадают в воду, но уже на расстоянии полумили или более от того места, где они были съедены. Мякоть плода переваривается в желудках, а семена уносятся вместе с их экскрементами. Запрятанные в помете, они падают на дно и лежат там, не пробуждаясь, всю зиму, а весной выпускают тоненькие корешки. Там, где раньше не было ни одного растения, возникает плантация кувшинок.
Шлеп! Мать-бобриха медленно плавает по кругу, высматривая, не затаилась ли где опасность. Шлеп! Теперь ее хвост сигнализирует об опасности, и всплеск такой громкий, что слышен далеко в лесу. Бобрята тихо соскальзывают с камня и быстро уплывают. Сегодня они больше не появятся. Я остаюсь сидеть, раздумывая, что это могло взволновать бобриху, заставить ее прекратить игру и отозвать бобрят в хатку. Мне не пришлось долго ждать. В верхнем конце пруда, недалеко от того места, где я сижу, кто-то быстро плывет, разрезая воду. Ни один бобер или ондатра не может создать таких широких, быстрых волн — в этом я абсолютно уверен. Это зверь, умеющий бесшумно скользить по воде с вдвое большей скоростью, чем бобренок. И под водой тоже.
Из воды появляется темная бархатная голова, похожая на голову змеи. Я вижу узкую полоску пушистого коричневого меха в том месте, где из воды выступает спина животного. И наконец, я вижу толстый, сужающийся хвост, похожий на хлыст, и по нему я узнаю пришельца. Это — выдра, старая выдра, которая, может сломать спину любому бобренку одним взмахом челюстей.
Но сегодня ночью ей не удается отведать бобрятины. Она по опыту знает, что если вздумает потягаться силами с взрослым бобром, то ничего не добьется, кроме глубоких кровоточащих ран. Теперь малыши находятся в безопасности, а мать охраняет вход в хатку. Она учуяла выдру еще до того, как та подплыла к камню. Она предупредила бобрят об опасности ударом хвоста о воду, и они, не раздумывая, послушались ее приказа и укрылись в хатке.
По дороге домой, осторожно пробираясь между остатками сваленных тополей, я остановился у одного из деревьев, которое имело в обхвате почти два фута. Бобры обглодали немного коры и срезали несколько сучьев, но большая часть дерева осталась нетронутой. Я присел на ствол, думая: «Сколько лет пролежит оно здесь, прежде чем время и стихия полностью разрушат его? Лет сорок, пятьдесят, вероятно». В конце концов каждая частица коры и древесины исчезает с глаз человека, и тополь снова превратится в землю, из которой он вышел в жизнь. Именно так обстояли дела на берегах пруда и в хвойных лесах — то тут, то там лежали деревья, сваленные ветром или бобрами, медленно сгнивая, пока от них, наконец, ничего не останется. И все же, может быть, эти деревья продолжали жить. Они продолжали жить в виде гумуса, в который превратилось их сгнившее тело. И скоро из этого гумуса появится тоненький росточек, возвещающей о рождении нового дерева. Если Человек сам не подпишет смертного приговора тайге, она никогда не исчезнет.
Глава XXIII
Зимой погода брала над нами верх, и мы становились ее рабами. Если она говорила: «Сегодня охотиться вам не придется, будете сидеть дома как миленькие», то мы и не охотились и сидели дома как миленькие. Читали, расчесывали гребенками и щетками шкурки норок, изготовляли очередную дюжину правилок для шкурок ондатры, а когда нам надоедало сидеть сиднем, мы, чтобы размяться, выходили на улицу поглядеть на термометр, который утром, на восходе, показывал 45° ниже нуля, а теперь показывал 43°. Если бы мороз был не больше 40°, то мы могли бы сказать себе: «Ну что ж, погода разрешает нам проверить капканы, если мы не будем присаживаться на поваленных ветром деревьях и отдыхать дольше, чем одну минуту». Но если ртуть опускалась ниже 40°, мы знали, что погода приказывает нам сидеть дома, как миленьким, смотреть, что там пишут в книгах, наводить блеск на норочьи шкурки или постругать какую-нибудь дощечку для очередной правилки.
Начиная с осени 1937 года, мы могли, если погода приказывала нам сидеть дома, повернув пару ручек, в мгновение ока очутиться где-нибудь в Сан-Франциско, Сиэтле или в каком-нибудь месте в Нью-Мексико, о котором мы никогда и не слыхивали. А если нам хотелось оказаться где-нибудь подальше от озера Мелдрам, не покидая пределов Канады, мы могли повернуть ручку на пару дюймов вправо или влево и приземлиться где-нибудь в прериях, например в Реджайне (Саскачеван), или в Калгари (Альберта), или в другом месте, которое могло похвастаться тем, что там есть таинственная штука, называемая радиостанцией.
За радиоприемник мы отдали шкурки четырех норок и одного койота. К осени 1947 года мы уже так долго жили в глуши, охотясь почти на всех животных в наших владениях, что вместо «Это будет стоить нам сорок один доллар пятьдесят центов» мы говорили: «Это нам обойдется в четыре койота и куницу[41]». А койоты и куницы в лесу были всегда, иногда даже совсем близко от избушки.
Когда же погода и вправду сходила с ума и отшвыривала нас назад всякий раз, как мы пытались выйти на улицу, мы терли волшебную лампу Аладина, включали радио, и музыка, доносившаяся к нам за тысячи миль, успокаивала наши горести. И конечно же, в канун рождества радио приходило прямо в нашу избушку и пело нам «Святую ночь». Для жителей города радио может показаться очень простой и обычной вещью, но для нас оно нередко было единственной нитью, связывавшей нас в течение долгих месяцев с внешним миром.
Мы редко пытались бороться с погодой и ссориться с ней, так как знали, что все равно проиграем. Наоборот, мы старались ужиться с ней, понять ее и, когда возможно, заранее предугадать ее капризы.
Хотя ноябрьская луна была доброй, и снег не засыпал следы животных, мы знали, что в декабре луна скорее всего, принесет с собой погоду, которой боятся все охотники и с которой никто до сих пор не может ничего поделать. День за днем будет сыпать с небольшими передышками снег, подбираясь под окна избушки, а когда на небе снова появятся звезды и луна, ударит лютый мороз и цепко будет держать в своих руках тайгу.
Зимой редкий пушной зверь ходит по земле, все достаточно умны и сидят под землей в норах, где, даже если у них пусто в желудке, они по крайней мере защищены от лютой стужи, царящей наверху. И мы при температуре ниже 40° сидели в своей берлоге, но, если ртуть держалась возле отметки 37° ниже нуля, мы отправлялись проверять капканы. Каждый из нас — Лилиан, Визи и я — проверял свои капканы.
Но холодный воздух с Арктики, захвативший сейчас землю, не может держаться вечно. В конце концов арктический воздух должен отступить, и хоть немного тепла вернется в тайгу. Когда это случится, пушной зверь снова будет свободно двигаться по земле, разыскивая, чем бы наполнить свой жадный желудок. А для того чтобы не упускать ни одного шанса, когда это случится, мы должны держать капканы в полном порядке и сменить приманку, прежде чем в лесу снова проснется жизнь.
Решающее слово принадлежало погоде. Мы давно уже смирились с тем, что декабрьская луна почти всегда приносит глубокие снега, а вслед за ними январская луна приносит долгие морозы. Мы можем с некоторой уверенностью предсказать, что в феврале день станет длиннее, погода переменчивее и теплых дней будет немножко больше, чем холодных, а в эти теплые дни снег иногда покрывается такой прочной коркой, что лось или лосиха не проваливаются, когда бродят по лесу в поисках веток.